И тут я узнала, что у нас будет еще один ребенок. Что может быть естественнее, но меня это оглушило. Страх – неточное слово. Я не боялась, что со мной может что-нибудь случиться, не боялась родов и прочего. Меня пугало то, что я впервые в жизни оказалась перед лицом неведомого. Это будет мой третий ребенок, но мне казалось, что я только сейчас поняла, что означает рождение. Я больше не считала себя дорогостоящей производственной машиной. И алчной собственницей я больше не была. Но кто я в таком случае? Не знаю. Я та, кто не может повлиять на происходящее, – и при этом преисполнена восторга от того, что все это с ней происходит. Внутри меня зарождается сущность – и у нее уже есть черты… самобытные, собственные… и я не могу ничего изменить. Я цветущая ветка, ничего не знаю ни о корнях, ни о стволе, но чувствую, как из неведомых глубин поднимается сок… Я так долго говорила и все равно не уверена, что ты меня понял. Я хочу сказать… ты понимаешь, что за нами и под нами что-то есть. И это что-то воссоздается внутри нас. Я знаю, что так говорить нельзя, потому что мы принадлежим только Государству. Но я все равно говорю это тебе. Все остальное бессмысленно.
Она замолчала, и я как будто онемел, хотя мне хотелось кричать. «Это же все, что я пытался побороть, – словно во сне думал я, – все, что хотел преодолеть, чего боялся и по чему тосковал».
О безумцах и Покинутом Городе она ничего не знала, но закон будет так же неумолим к ней, как и к ним, она тоже грезит, что объединяющим фактором может быть не только Государство. Мало того, меня тоже осудят. Разве я не знал и раньше об этой связи, преступной, фатальной связи – между нею и мной!
Я весь дрожал. Мне хотелось сказать: да, да! Это стало бы таким же облегчением, как сон для смертельно уставшего человека. Я бы освободился от пут, которые чуть не задушили меня, и нашел спасение в новых, очевидных, простых узах, которые соединяют, но не связывают по рукам и ногам.
Мои губы боролись с несуществующими, непроизносимыми словами. Я не мог оставаться на месте, мне хотелось действовать, сломать все и переделать заново. Моего мира больше не было, мне негде было жить. Осталась только прочная связь между Линдой и мной.
Я подошел к ней, упал к ее ногам и положил голову ей на колени.
Не знаю, поступал или поступит ли так когда-нибудь кто-то другой. Я никогда об этом не слышал. Но я знал, что должен это сделать и что именно это передаст все, что я хочу, но не могу сказать.
Она поняла, положила руку на мою голову. И мы оставались в этом положении долго, очень долго.
Глава семнадцатая
Позже ночью я подскочил с кровати и сказал:
– Я должен спасти Риссена. Я на него заявил.
Она ни о чем не спросила. Я спешно направился к охраннику и сказал, что хочу позвонить по общедомовому телефону. Услышав, что мне нужно связаться с полицией, он немедленно предоставил мне аппарат.
Дозвониться до Каррека было невозможно, он строго приказал не беспокоить его по ночам. После нескольких бестолковых переадресаций мне удалось наконец переговорить со здравым дежурным, который объяснил, что ночью никакие дела не решаются. Однако, если я хочу переговорить с шефом полиции за час до начала рабочего дня, он его об этом известит, а я должен явиться заблаговременно, чтобы узнать, сможет ли он меня принять.
Я вернулся к Линде.
Она снова ни о чем не спросила, или потому что ей все было известно, или потому что ждала, что я сам расскажу – не знаю. Но говорить я не мог, пока не мог. Язык, мой надежный и ловкий инструмент, на этот раз в помощи мне отказал. Сегодня я впервые в жизни по-настоящему слушал и был уверен, что если я захочу говорить, я должен буду говорить по-новому, а к этому я еще не был готов. На тех территориях моего «я», о которых должна пойти речь, слова никогда не обитали. И пока в них не было необходимости. Я сказал все, что должен был сказать, – и Линда меня поняла, – когда положил голову ей на колени.
Мы снова молчали, но по-другому, тишина меня больше не мучила. Теперь мы просто терпеливо вместе ждали, преодолев самое трудное.
Ночью, когда мы оба лежали без сна, Линда сказала:
– Как думаешь, другие переживали что-то похожее? Может, кто-то из тех, кого ты обследовал? Я должна их найти.
Я подумал о прозрачной хрупкой женщине, чьи заблуждения я развенчивал с завистливым наслаждением. О ее горестном неверии – куда оно ее привело? И подумал о секте безумцев, которые притворялись спящими в присутствии людей с оружием. Все они сейчас в тюрьме.
– Ты веришь, что другие это тоже испытывали? Те, кто поняли, что значит дать жизнь? Другие матери? Или отцы? Или влюбленные? Все, кто боялись говорить об увиденном, но решались, когда решался кто-то еще. Я должна их найти, – снова произнесла Линда.
Я вспомнил женщину с глубоким голосом, ту, что рассуждала об органичном и живом, мертвом и искусственном. Даже если она избежала ареста, где она сейчас, я не знал.
А потом, словно из глубин сна, Линда сказала:
– Может быть, такие матери и вырастят новый мир – неважно, мужчины они или женщины, и есть у них дети или нет. Но как их найти?
Именно в это момент я резко очнулся, встал и подумал о Риссене, который всегда знал, что скрыто у меня внутри, и осторожно пытался показать мне это, пока я не приговорил его к смерти. Я громко застонал и крепко прижался к Линде.
Глава восемнадцатая
Я приехал в полицейское управление за час до начала работы. Каррек согласился меня принять.
Я понял, что мне действительно оказали дружескую услугу, раз ради этой встречи он явился на службу раньше, не зная при этом ничего о цели моего визита. Видимо, он рассчитывал, что это будет нечто совершенно иное, нежели то, с чем пришел я – разоблачение мощной шпионской организации или что-то подобное.
– Я… я поставил этот знак на… – начал я заикаясь.
– Ни о каких знаках мне ничего не известно, – произнес он внятно и холодно. – Боец Калль, что вы имеете в виду?
Я сообразил, что он предполагает наличие свидетелей. В стенах полицейского управления наверняка тоже протянуты провода, и в каждом помещении есть око, так что при определенных обстоятельствах даже шеф полиции должен вести себя осмотрительно. Я вспомнил слухи о Туареге, передававшиеся шепотом.
– Я ошибся, – произнес я (как будто это могло что-нибудь изменить!). – Я имею в виду… я хочу сказать, что я послал донесение. И я намереваюсь… попросить разрешения просто его забрать.
С предельно дружелюбной миной Каррек набрал телефонный номер, велел принести папку с донесениями и нашел среди них мое. Я очень долго ждал вердикта, а когда Каррек наконец поднял на меня взгляд, в его глазах сверкнула искра.
– Невозможно, – произнес он. – Даже если бы указанное лицо не успели арестовать, а это уже случилось, полиция не упустила бы донесение с такой безупречной мотивировкой. Ваша просьба отклоняется.
Я посмотрел в его напряженное и неподвижное лицо, оно ничего не выражало. Либо за нами наблюдали, и Каррек не решался демонстрировать благосклонность к моим мольбам, особенно после моего идиотского начала. Либо я уже в опале. К чему Карреку колеблющиеся рядовые сотрудники!
Как бы то ни было, поговорить с боссом полиции откровенно я не мог.
– В таком случае, – произнес я, – мне бы хотелось… попросить, чтобы… ему хотя бы сохранили жизнь.
– Решения подобного рода принимаю не я, – холодно ответил Каррек. – Приговор ему вынесет судья. Кстати, могу известить вас, что судья по этому делу уже назначен, но я не имею права называть его имя, поскольку это было бы преступной попыткой заранее повлиять на суд.
У меня подкосились ноги, и я схватился за столешницу, чтобы не упасть. Каррек этого не заметил или сделал вид. «Если за ним наблюдают и он не может подтвердить прежнее дружеское расположение, то есть шанс, что потом он все равно мне поможет тайно», – судорожно думал я. И это всего лишь игра. Я же так на него надеялся.
Я выпрямился, а Каррек злобно усмехнулся и с медоточивой вежливостью произнес:
– Возможно, вам будет интересно узнать, что инъекцию каллокаина по делу Эдо Риссена будете проводить вы как ближайший кандидат, поскольку обычный исполнитель этой процедуры сам под уколом. Можно было бы привлечь кого-либо из участников курсов, но честь решено оказать вам.
Позже я заподозрил, что идея привлечь меня пришла ему в голову именно тогда. Возможно, этим жестким маневром он хотел меня образумить или просто хотел меня уколоть.
Что бы им ни двигало, но вышло все именно так. После обеда, максимально загрузив заданиями курсистов, я явился в следственный отдел для проведения исследования по делу Эдо Риссена. Первая половина дня выдалась настолько хаотичной, что мне несколько раз хотелось уйти с работы, сославшись на болезнь. Но я остался, потому что хотел и потому что должен был присутствовать при исследовании и вынесении приговора Риссену – не столько, чтобы повлиять на ход судебного разбирательства (вряд ли мне это удалось бы), сколько, чтобы еще раз увидеть и услышать человека, которого я так сильно боялся и, как мне казалось, ненавидел.
В зале для допросов уже собралась изрядная толпа. Я увидел судью, военного в высоком чине, рядом с ним сидели два секретаря, которые смотрели в пустые блокноты, и люди в военно-полицейской униформе, видимо, эксперты-консультанты: психологи, специалисты по государственной этике, экономисты и другие. Вокруг восходящим полукругом расположились участники курсов, ученики самого Риссена, облаченные в рабочую одежду. Поначалу их лица показались мне белесыми пятнами над скоплением униформ. Но я решил проследить за их реакцией и с усилием сосредоточился на нескольких лицах, однако все они были похожи на маски. Я выпустил их из вида, и очертания снова расплылись. В этот момент открылась дверь, и в зал ввели Риссена в наручниках.
Он огляделся, не задержав взгляда ни на ком из присутствующих, включая меня. Да и зачем ему смотреть на меня? Знать, что я доносчик, он не мог, равно как и то, что каждое его движение и каждую эмоцию я ловлю с алчными отчаянием. Внезапно меня пронзила надежда: вдруг я не один – вдруг кто-то еще прячет под маской такое же отчаяние? Вдруг таких много?