Разумеется, мы с величайшей радостью согласились позвать его снова. Одновременно я подсунул ему запрос на новую группу жертв-добровольцев. «Может быть, на этот раз нам повезет и испытуемых окажется больше», – подумал я, но тут же меня охватил панический страх. Мысль, только что пришедшая мне в голову, по сути, ужасна: я невольно пожелал, чтобы в нашей Империи оказались предатели. В моей памяти всплыли вчерашние слова Риссена о том, что ни один из подданных старше сорока лет не может похвастаться чистой совестью. И внезапно во мне вспыхнула ненависть к Риссену, словно он внушил мне антиимперские мысли. И правда, если бы не эта его фраза, я и не подумал бы о противоречии между моим желанием и интересами Империи.
Между тем женщина вздрогнула и застонала. Риссен протянул ей стакан воды. Внезапно она с криком вскочила и, изогнувшись, прижав ладони ко рту, громко зарыдала. Действие каллокаина прекратилось, она пришла в себя и осознала, что произошло. Зрелище не из приятных, но я почувствовал какое-то удовлетворение. Когда она только что сидела по-детски беззаботная, я тоже против воли начал дышать как-то глубже и равномернее. От нее исходило спокойствие, какое бывает во сне и какого я сам не испытывал уже давно. Она стала такой, потому что поверила в другого человека, в своего мужа, а ведь он предал ее, предал с самого начала, так же, как она, сама того не ведая, сейчас предала его. И недавнее спокойствие, и теперешний ее ужас – все обман, такой же, как мнимое преступление ее мужа. Я вспомнил о миражах – о пальмах, оазисах, родниках, которые возникают перед людьми, заблудившимися в пустыне. Бывает, несчастные падают на землю, лижут корку солончака, думая, что пьют из ручья, и в конце концов погибают. Нечто подобное случилось и с ней. Но она сама виновата. Ее история – пример того, как губительно черпать из источника индивидуалистических настроений.
Тут мне пришло в голову, что следует сказать всю правду. Не для того, чтобы унять ее дикий страх, а чтобы показать цену мужниного доверия.
– Успокойтесь, – сказал я, – вам нечего волноваться за мужа. И слушайте меня внимательно. На самом деле он никогда не встречал того типа. Он ни в чем не виноват. Историю он рассказал по нашему поручению. Это эксперимент – эксперимент над вами.
Она смотрела на меня и, казалось, ничего не понимала.
– История со шпионажем выдумана, – повторил я и даже улыбнулся, хотя, конечно, улыбаться тут нечему. – Вы говорили о доверии – в действительности никакого доверия не было. Ваш муж действовал по нашему приказу.
Кажется, она снова близка к обмороку. Но в следующую же минуту женщина овладела собой и выпрямилась. Мне больше нечего сказать, но я не мог отвести от нее глаз. Невысокая и хрупкая, она неподвижно стояла посреди комнаты, вся напрягшись и словно окаменев, – какой контраст с недавней счастливой уверенностью! Сейчас она вызывала во мне только сострадание. Знаю, это постыдная слабость, но я больше не мог. Я забыл о начальнике полиции, о Риссене. Меня захлестнуло непонятное чувство, мне хотелось сказать ей, что и я испытывал нечто подобное, что и мне бывало тяжело… К счастью, голос Каррека вывел меня из забытья.
– Я считаю, эту женщину следует оставить под стражей, – сказал он. – История со шпионажем – фикция, но ее участие вполне реально. Правда, есть одна загвоздка – мы не можем так сразу вынести ей приговор, надо оформить все по закону.
– Но это невозможно! – воскликнул Риссен. – Во-первых, это эксперимент, а во-вторых, это касается наших служащих – вернее, членов их семей…
– Ах, да неужели это так важно? – возразил Каррек со смехом.
Но я решительно встал на сторону Риссена.
– Даже если мы уволим ее мужа и устроим его на другую работу, а это ведь не так легко при его здоровье, даже в этом случае история может выйти наружу, – сказал я. – И это, конечно, едва ли будет способствовать увеличению числа жертв-добровольцев. А ведь их и сейчас уже не хватает! Очень прошу вас в интересах дела освободить ее.
– Вы преувеличиваете, – ответил Каррек. – История вовсе не обязательно должна выйти наружу. И зачем переводить ее мужа на другую работу? С ним вполне может произойти несчастный случай по дороге домой.
– О нет-нет, надеюсь, вы не лишите нас одного из испытуемых, вы же знаете, как их мало и как они для нас ценны. Что касается женщины, то, думаю, впредь она уже не будет такой легковерной. К тому же, – добавил я, пораженный внезапно пришедшей мне в голову мыслью, – ее арест будет означать, что применение каллокаина уже узаконено, а на это вы еще не можете дать согласия.
– Ничего не скажешь, вы умеете убеждать. Ну ладно, в интересах дела отпущу ее. Сейчас мне нужно идти, – он взглянул на часы, – но я еще зайду к вам.
Он вышел, и с женщины сняли наручники. Я почувствовал облегчение оттого, что и с опытом, и с ней самой все обошлось. Но, выходя из комнаты, она двигалась как лунатик, и я снова ощутил приступ страха: а вдруг я все-таки допустил ошибку и мой каллокаин, как многие препараты этого типа, оказывает вредное побочное действие, пусть даже не всегда, а только на особо чувствительную нервную систему? Но, как выяснилось потом, я волновался напрасно. Ее муж немного погодя сообщил мне, что жена чувствует себя нормально, только стала несколько более замкнутой. Впрочем, по его словам, она всегда была нелюдимой.
Когда мы снова остались одни, Риссен сказал:
– Вот вам и связь другого типа.
– Связь? – удивился я. – О чем это вы?
– Да об этой самой женщине.
– Ах вот что, – сказал я, еще более удивленный. – Но ведь такого рода связь существовала еще в каменном веке! В наши дни это пережиток, и притом вредный. Разве не так?
– Хм, – только и мог ответить он.
– Эта история – наглядный пример того, куда заводит слишком сильная тяга друг к другу, – настаивал я. – В таких случаях ослабевают самые основные узы – узы, связывающие нас с Империей!
– Хм, – снова произнес он. И добавил через минуту: – А знаете, не так уж плохо, наверное, было в каменном веке.
– Ну разумеется, это дело вкуса. Если кто-то предпочитает прекрасно организованной, основанной на взаимопомощи Империи извечную борьбу всех против всех… Но вообще-то любопытно представить себе, что среди нас еще бродят неандертальцы.
Я, конечно, имел в виду Риссена, но мне самому стало страшно, и я добавил:
– Я говорю об этой самой женщине.
По-моему, он отвернулся, чтобы скрыть улыбку. И прикусил губу – подумать только, что иной раз может вырваться у тебя даже и без всякого каллокаина!
* * *
Когда я вернулся домой, вахтер сообщил, что днем ему звонила какая-то женщина. Она просила разовый пропуск для выхода на поверхность, якобы специально для того, чтобы увидеться со мной. Он назвал имя – Кадидья Каппори, но оно ничего мне не говорило. Странно! Чего она хотела, вахтер толком не понял, но уверял, что ясно слышал слово «развод». Это звучало совсем уж таинственно, и в конце концов меня разобрало такое любопытство, что, забыв всякую осторожность, я написал на листке бумаги «Согласен» и назначил время. Вахтер приписал внизу, что осведомлен о приглашении и обязуется проконтролировать время визита. Осталось только послать бумагу в районный контрольный пункт, чтобы там выписали пропуск.
Дома мы с Линдой торопливо поели и отправились на военную службу. В последние дни она отнимала все больше и больше времени. Я страшно уставал, тем более что домой приходилось иногда возвращаться глубокой ночью. Хорошо хоть я довел до конца все, что связано с моим открытием. Сейчас я бы нипочем с этим не справился – сказывалось напряжение и усталость последних дней. Оставалось лишь окончательно проверить действие препарата на практике, а это только вопрос времени. Надо сказать, что присутствие Риссена постоянно меня подстегивало. Впрочем, нетрудно было заметить, что и он порядком устал.
Между тем наш эксперимент застрял на мертвой точке. Жены и мужья всех наших испытуемых тут же обращались в полицию; мы ежедневно получали их доносы целыми пачками. А ведь скольких трудов стоило найти среди жертв-добровольцев женатых и замужних! Последний раз нам пришлось ждать целых три дня, пока их набралось несколько человек. Когда наконец наступил мой свободный вечер, меня не тянуло ни к каким развлечениям, хотелось только одного – как можно раньше лечь спать. Дети были уже в постелях, горничная ушла; я завел будильник и начал раздеваться, как вдруг у двери раздался звонок.
«Кадидья Каппори!» – вспомнил я. Теперь я уже проклинал свою дурацкую вежливость. Хуже всего то, что, если не считать детей, я оказался дома один. Линде пришлось пойти на собрание комиссии по подготовке вечера в честь директрисы – управляющей городскими пищевыми трестами, которая собиралась уйти на пенсию.
Я открыл дверь. На пороге стояла рослая пожилая женщина с простым грубым лицом.
– Соратник Лео Калль? – спросила она. – Я Кадидья Каппори. Вы были так любезны, что согласились уделить мне внимание.
– Очень сожалею, но я сейчас дома один и не могу принять вас, – ответил я. – Возможно, вы проделали долгий путь, и, право же, мне перед вами очень неудобно, но вы ведь сами знаете, как иногда бывает: человек подвергается провокации, а доказать свою невиновность не может, потому что у него нет свидетелей, а полиция по чистой случайности как раз на эту комнату не составила рапорта.
– Но я не сделаю вам ничего плохого, – сказала она просительно. – Уверяю вас, я пришла сюда с открытым сердцем.
– Я не имею в виду лично вас, но поймите: мы же с вами незнакомы. Не знаю, что вы потом скажете обо мне. Боюсь, что мне все-таки придется попросить вас уйти.
Я нарочно говорил громко – на всякий случай, чтобы слышали соседи. Она, видимо, поняла это и предложила:
– Может быть, вы позовете кого-нибудь из соседей, хотя, конечно, я предпочла бы поговорить с вами наедине.
Ну что ж, выход из положения найден. Я позвонил в ближайшую дверь. Там жил врач, обслуживающий персонал столовых при экспериментальной лаборатории. Мы, собственно, не были знакомы, я только знал его в лицо да еще слышал иногда, как бранится его жена – надо сказать, слишком громко для наших тонких стен. Он сам открыл дверь (как оказалось, тоже сидел дома один), и я изложил свою просьбу. Выражение недовольства, которое я заметил у него на лице в первый момент, исчезло, сменившись заинтересованностью. Он так быстро согласился, что я успел раскаяться