К счастью, я сообразил, что мой визит можно связать с недавно полученным письмом. Пока посылали за моей карточкой, хранящейся в тайной картотеке полиции, мне пришлось не меньше двух часов просидеть в маленькой приемной рядом с кабинетом. «Ничего, – думал я, – нужно научиться и этому, нужно научиться ждать». И вот эти два часа миновали. Да и то сказать, карточка была доставлена сравнительно быстро, ведь картотека всех жителей Мировой Империи должна была занимать огромную площадь! Я, правда, никогда не видел эту картотеку, но представлял себе, что путь от входа до того места, где стоит моя карточка, отнимет, по крайней мере, час – и соответственно столько же придется идти обратно. На поиски уйдет немного времени, потому что картотека, безусловно, содержится в идеальном порядке, но надо еще учесть, что она находится наверняка не в здании Департамента пропаганды, а во Дворце полиции, так что двухчасовое ожидание – это не так уж много.
Когда меня снова вызвали в кабинет, Лаврис изучала мою карточку, то есть она только называется карточкой, на деле это целая переплетенная тетрадь, на столе лежали еще какие-то бумаги, очевидно, имеющие отношение к письму Департамента пропаганды. Лаврис, видимо, уже забыла эту историю, да и неудивительно, поскольку у Седьмой канцелярии достаточно работы с более важными донесениями и прочими проблемами, возникавшими во всех уголках Империи.
– Итак, – сказала Лаврис высоким, лишенным оттенков голосом, – я прочла вашу карту. Тут сказано, что вы уже послали заявку на выступление в «Часе покаяний», но ваша очередь еще не подошла. Чего вы, собственно, хотите?
– На меня произвели глубокое впечатление слова «Разоблачение страдающих раздвоенностью есть долг каждого преданного Империи солдата», – сказал я. – И вот я даже сделал открытие, которое даст возможность разоблачать их систематически и более основательно, чем раньше.
И я рассказал о каллокаине, вложив в свои слова всю силу убеждения, на которую был способен.
– Теперь, – закончил я, – на очереди введение нового закона, который по глубине содержания превзойдет все, какие до сих пор знала история, – закона, карающего преступные мысли и чувства. Может быть, он появится не сразу, но появится непременно.
Она молчала. Тогда я решил пустить в ход те слова, что подействовали на Каррека.
– Под этот закон можно подвести кого угодно, – сказал я и после паузы добавил: – Я имею в виду, разумеется, только тех, кто в своих мыслях недостаточно лоялен.
Лаврис не произнесла ни слова. Казалось, лицо ее застыло еще больше. Вдруг она протянула вперед крупную красивую руку, осторожно взяла двумя пальцами карандаш и медленно стала сжимать его, пока кожа на суставах не побелела. Потом она подняла на меня глаза и спросила:
– У вас все, соратник?
– Да, все, – ответил я, – я лишь хотел обратить внимание Седьмой канцелярии на открытие, благодаря которому можно обнаружить предосудительную внутреннюю раздвоенность, даже если она еще не успела привести к нарушению закона. Прошу прощения, если я напрасно побеспокоил вас.
– Седьмая канцелярия благодарит вас за добрые намерения, – ответила она бесстрастно.
Я попрощался и вышел, исполненный, как и прежде, возбуждения и одновременно всяческих сомнений.
Когда я со своими списками дошел до дверей Третьей канцелярии, раздался сигнал, возвещавший конец рабочего дня, и меня едва не сбили с ног выскочившие из комнаты служащие. Только один пожилой человек с кислым лицом еще сидел над какими-то расчетами, и мне ничего не оставалось, как обратиться к нему. Он поморщился, но, увидев мои рекомендации, взял списки и просмотрел их.
– Вы говорите, тысяча двести человек? Все научные работники? Жаль, что вы пришли так поздно. То, что вы предлагаете, уже осуществляется. Мы получили подобные же прошения, по крайней мере, из семи Городов Химиков, некоторые пришли еще месяцев восемь тому назад. Подготовка к пропагандистской кампании идет полным ходом.
– Очень рад, – ответил я, слегка разочарованный тем, что не смогу лично принять участие в этом почетном деле.
– Следовательно, вам тут больше нечего делать, – заключил мой собеседник, снова склоняясь над колонками цифр.
– Но разве мне нельзя посидеть где-нибудь в уголке? – воскликнул я. Сам не знаю, откуда взялась во мне эта смелость, наверное, от того же лихорадочного возбуждения. – Вы же видели, насколько я заинтересован в этом деле, так почему же мне нельзя принять участие в подготовке самой кампании? У меня такие рекомендации, посмотрите, вот… вот… и вот…
Одним глазом глядя в свои цифры, он другим покосился на мои рекомендации, потом с глубоким вздохом посмотрел вслед последнему из уходящих сотрудников, однако отказать мне не решился. Наконец он принял решение, которое скорее всего было связано с наименьшей потерей времени.
– Я вам дам пропуск, – сказал он.
Затем быстро вставил в машинку листок бумаги, отпечатал несколько строк, поставил внизу большую печать Третьей канцелярии и протянул листок мне.
– Дворец кино, приходите в восемь вечера. Не знаю, что там у них сегодня, но что-нибудь да будет. С этой бумагой вас пропустят. Меня, правда, никто не знает, но тут есть печать. Ну что, довольны теперь? Надеюсь, я не сделал ничего предосудительного…
* * *
Но то, что он сделал, в конечном итоге все-таки оказалось предосудительным. Лишь спустя несколько дней я понял, что по правилам меня нельзя допускать во Дворец кино. Требовалась совсем иная подготовка, может быть, даже иной характер образования, чтобы избежать потрясения, которое я тогда получил. Вероятно, если бы я обратился со своей просьбой к компетентному лицу, мне наверняка отказали бы. Разумеется, тут сыграло роль и мое лихорадочное состояние, но так или иначе впечатления, испытанные в тот вечер, надолго оставили во мне след.
Пребывание в мире возвышенных принципов оказалось для меня кратковременным. Непроницаемая холодность Лаврис поколебала мою убежденность и веру в себя. Кто я, собственно, такой, чтобы строить великие планы спасения Империи? Больной и усталый человек, слишком больной и усталый, чтобы искать прибежища у безупречно функционирующего воплощения этических принципов, наделенного высоким, лишенным оттенков голосом. Лаврис должна иметь глубокий материнский голос, как у той женщины из секты умалишенных, а еще должна уметь утешать, как Линда, то есть быть самой обыкновенной женщиной.
Когда я в состоянии усталой полудремы додумался до этого, сон с меня как рукой сняло, и я торопливо выскочил из вагона подземки. Бумага со штампом Третьей канцелярии, которую дал мне медлительный чиновник, служила вместо пропуска, и вскоре я, сам толком не зная как, очутился у подземных дверей, ведущих во Дворец кино. В столице все имперские учреждения имели подземный вход, и мне за все время пребывания тут ни разу не удалось выбраться на свежий воздух.
Когда я во внезапном порыве попросил у чиновника разрешения посидеть где-нибудь в уголке, мне почему-то представлялось, что я буду смотреть, как снимается фильм. Это и интересно, и в моем состоянии просто приятно спокойно посидеть где-нибудь на более или менее удобном месте в качестве рядового зрителя. Но я ошибся. Комната, куда я попал, представляла собою обычный лекционный зал. Не было ни прожекторов, ни кулис, около сотни слушателей в форме свободного времени сидели на скамьях. При входе меня спросили, кто я и откуда, внимательно проверили документы и проводили к одной из задних скамеек.
Начались приветственные речи. Я понял, что собравшиеся пришли сюда, чтобы предварительно обсудить ряд сценариев, произвести первоначальный отбор и наметить направления дальнейшей работы. Тут были представлены различные учреждения: канцелярии Департамента пропаганды, лидеры деятелей искусства, Департамент здравоохранения. От Службы жертв-добровольцев никто не пришел, что, впрочем, меня не удивило. Появился основной докладчик, как я догадался, психолог по специальности. Когда он вышел на трибуну, я так и впился в него глазами. У нас в Городе Химиков не было психологов, если не считать нескольких консультантов в Унгдомслэгере и психотехников, проводивших пробы при распределении молодежи по разным специальностям.
Дин Какумита был небольшого роста и хрупкого сложения, с блестящими черными волосами. Он говорил, сопровождая свои слова отлично рассчитанными жестами. К сожалению, я не могу воспроизвести его речь дословно, так как многое ускользнуло из моей памяти. Но основное содержание я помню хорошо.
– Соратники! – начал он. – Как вы видите, передо мной лежит огромная пачка рукописей – всего их триста семьдесят две. Разумеется, я не могу остановиться на каждой в отдельности; те, кому будет предложено участвовать в дальнейшей разработке, надеюсь, извинят меня. (Смех в зале: разумеется, никто из этих халтурщиков, представивших абсолютно сырой материал, не был приглашен для дальнейшей квалифицированной работы.) Вместо этого я хочу привести ряд критических замечаний и указаний общего характера, которые вам следует положить в основу вашей деятельности.
Прежде всего я позволю себе разделить эти истории на две основные группы: с так называемым счастливым концом и, соответственно, с несчастливым. Так как задача фильмов – привлекать людей в Службу жертв-добровольцев, то можно подумать, что наиболее целесообразны ленты со счастливым концом. Но в действительности дело обстоит вовсе не так – сейчас я докажу это. Для кого притягательны такие фильмы? Для лиц слабых и вялых, для тех, кто больше всего боится боли и смерти, а ведь мы обращаемся не к ним. Психологические исследования свидетельствуют о том, что лишь очень небольшая, все время уменьшающаяся часть сотрудников Службы вербуется из людей подобного типа. Когда они видят счастливый конец, забывают содержание фильма. Приходят домой и спокойно ложатся спать, убежденные, что теперь герою и героине обеспечено благополучие. Такие не запишутся в Службу жертв-добровольцев. Я не против фильмов со счастливым концом, но они не годятся для периода кампании. Их можно показывать в другое время, чтобы бодрить и успокоить родных и друзей наших жертв-добровольцев. Пусть люди смотрят и вспоминают своих близких, быть может, погибших на этой работе. Не нужно только демонстрировать эти фильмы один за другим, а так пусть себе идут, и пусть в них будет не только счастливый конец, но и хорошая доля юмора, смешные эпизоды, трогательные – только не героические – ситуации. Тут нужно сказать, что многие сценарии имеют один общий недостаток: в них смешиваются настроения, допустимые лишь в период между кампаниями, и настроения, которые желательно культивировать именно во время проведения кампаний.