– Дозволено… гм… дозволено, – повторил Риссен. Но тут мысли его перескочили на другое: – Будьте довольны, что нам не попались святые и герои дозволенного образца. Боюсь, что они меня не убедили бы. И заметьте, ни одного настоящего преступления.
– Да, но последний-то, последний! Верно, он не совершал преступления и вряд ли когда совершит, ведь он уже старик и в Приюте за ними, конечно, достаточно хорошо следят. Уверен, что все это – одни фантазии, но если бы он был молод, то мог и претворить их в жизнь! Вот в таких случаях и нужен мой каллокаин. Сами знаете, иной раз и оглянуться не успеешь, как случится беда. Каллокаин поможет предотвратить многие несчастья.
– Да, если проверять именно тех, кого следует. Но как их угадать? Не собираетесь же вы подвергать испытанию всех подряд?
– Вот именно – всех подряд! А почему бы и нет? Конечно, пока это только мечта, но разве она неосуществима? Я предвижу то время, когда при назначении на любую должность проверка каллокаином станет таким же обычным делом, как сейчас применение тестов. Таким образом можно выявить не только пригодность к той или иной профессии, но и характер человека. Я даже подумал сейчас: а не ввести ли обязательную ежегодную проверку для всех?..
– Да, у вас большие планы, – прервал меня Риссен, – но для их осуществления потребуется огромный аппарат.
– Вы правы, мой шеф, безусловно, понадобится огромный аппарат, – пожалуй, даже специальное учреждение с колоссальным штатом. Но для этого необходимо прежде всего увеличить население. Вот уж сколько лет ведется пропаганда, а результатов не видно. Боюсь, что только новая большая война может нам помочь.
Риссен покачал головой.
– Это совсем необязательно, – сказал он. – Если окажется, что ваш проект необходимо осуществить, что это единственное средство, которое может внести успокоение в высшие сферы, будьте уверены, соответствующее учреждение тут же появится. Урежут наши жизненные блага, продлят рабочий день, но это учреждение будет функционировать, и великолепное чувство полной и абсолютной безопасности возместит нам все, что мы потеряем.
Я так и не понял, всерьез он говорил или нет. Увы, я подавил печальный вздох при мысли о вновь урезанных жизненных благах (такое уж неблагодарное существо человек – жаждет наслаждений и равнодушен ко всему, что лично его не касается). С другой стороны, мне весьма льстила мысль о том, что каллокаину суждено сыграть столь большую роль. Но прежде чем я успел собраться с мыслями, Риссен добавил уже другим тоном:
– Но ясно одно – мы распростимся с последними остатками личной жизни.
– Ну и что? – возразил я. – Зато каллокаин завоюет область, вечно служившую прибежищем антисоциальных тенденций. А это означает, что великая общность, великая связь наконец проявится во всей своей полноте.
– «Общность, связь», – повторил он медленно и как бы сомневаясь в чем-то.
Я не успел ответить. Мы стояли у дверей столовой, откуда каждый должен пойти на свое место. Задержаться и договорить мы не могли: во-первых, это вызвало бы удивление, во-вторых, мы просто не устояли бы посреди огромного потока людей, стремившихся к обеденным столам. Но чем дольше я потом размышлял над сказанным, тем больше раздражал меня его неуверенный, сомневающийся тон. Ну не свои же выдумки я преподносил ему, все то, что я говорил относительно общности, он прекрасно знал сам. Каждому с детства известна разница между низшими, простейшими формами жизни, как, например, одноклеточные животные и растения, и высшими, развитыми и сложными, как человеческое тело во всем единстве и многообразии его функций. Каждому известно также, что нечто подобное имеет место и в социальной жизни. Риссену следовало бы, кроме того, понять, что каллокаин явился как бы новым и необходимым звеном в цепи этого развития, ибо он открывал великой общности путь во внутренний мир, который до сих пор каждый человек оберегал как свою собственность. Так вот, неужели Риссен действительно не видел этого или просто не хотел видеть?
Я отыскал его глазами. Он сидел, как всегда, ссутулившись, и с рассеянным видом зачерпывал ложкой суп. Все-таки он вызывал у меня какую-то неясную тревогу. Мало того что он не похож на других, во всех его чудачествах я инстинктивно чувствовал какую-то опасность. Я еще не понимал, в чем она состоит, но это ощущение заставляло меня особенно внимательно относиться к его словам и поступкам.
После обеда я собирался продолжить эксперимент уже на новой, усложненной стадии. Собственно, задумал я это в расчете на инспектора менее покладистого, чем Риссен, но, пожалуй, в любом случае основательная проверка необходима, поскольку о результатах моих опытов узнает не один только инспектор: если они окажутся удачными, их обсудят в других Городах Химиков; о них, возможно, заговорят и столичные юристы. От испытуемых, которых я запрашивал на сей раз, не требовалось ни крепкого здоровья, ни молодости – нужна была только психическая полноценность. Зато я поставил еще одно условие, чрезвычайно редко предъявляемое к сотрудникам Службы жертв-добровольцев, – они должны иметь семью.
Чтобы получить разрешение на этот новый эксперимент, нам пришлось звонить в полицию. Мы имели право распоряжаться телом и душой каждого из тех, кто работал в Службе жертв-добровольцев, но над их женами и мужьями мы не имели никакой власти, и, чтобы привлечь их к эксперименту, требовалось специальное разрешение начальника полиции. Сперва он не хотел идти нам навстречу, так как не мог понять, зачем понадобились еще какие-то испытуемые помимо профессионалов, но, когда мы убедили его, что нашим подопытным не грозит ничего, кроме легкого недомогания да, может быть, испуга, он согласился, только велел вечером зайти к нему лично, чтобы в спокойной обстановке объяснить все подробно.
Я вызвал одновременно всех десятерых испытуемых. Мне следовало занести в картотеку не только их номера, но и имена, и адреса, которые в удостоверениях обычно не значились. Это вызвало некоторое замешательство испытуемых, но я поспешил успокоить их, объяснив, что нам требуется.
Придя домой, они должны вести себя так, словно их что-то встревожило или напугало, или же – на выбор, кому что подойдет – держаться неестественно бодро и намекать на благоприятные перемены в будущем. В ответ на расспросы близких следует доверительным тоном сообщить, что некто предложил большие деньги в обмен на шпионские сведения. Скажем, какой-то человек подсел в подземке и прошептал на ухо, что ничего не пожалеет за план лабораторий или, допустим, за схему линий подземки, хотя бы самую приблизительную. Вот и все. Потом только ждать, разумеется, ни словом не обмолвившись о том, что все это связано с каким-то экспериментом.
После работы мы отправились в управление полиции, захватив с собой доставленные с курьером пропуска и прошение за подписью главного руководителя лабораторий. Это был вечер военно-полицейской службы, и мне с большим трудом удалось освободиться при условии, что в следующий раз мне дадут двойную нагрузку. Нас очень радовала возможность повидаться с начальником полиции – без его помощи мы никак не могли обойтись. Не так легко оказалось перетянуть его на нашу сторону – и не потому, что он не понимал сути дела, а потому, что в тот момент находился в дурном настроении и ко всему на свете склонен был относиться подозрительно. Впрочем, его скептицизм произвел на меня куда более благоприятное впечатление, чем риссеновское легковерие. Когда мы наконец убедили его, меня охватило такое чувство, словно мне удалось открыть долго не поддававшуюся дверь – и не с помощью отмычки, не взламывая замок, а тщательно подобрав ключ. Дело в том, что мы хотели заполучить тех лиц, кому мужья и жены – наши штатные испытуемые – должны были рассказать о своем мнимом проступке. Все, кому доверялась эта тайна, сами становились соучастниками преступления, и их на вполне законном основании можно было арестовать. Как именно это сделают, нас не интересовало, мы хотели только, чтобы их доставили к нам. Посвятит ли начальник полиции в суть дела кого-нибудь из своих сотрудников, нас тоже не касалось. Важно было одно: чтобы члены семей наших испытуемых прошли проверку каллокаином. Это мы и объяснили ему, добавив, что если он хочет, то может познакомиться с результатами и убедиться, что никто не пострадает от наших опытов и что мы не собираемся без нужды губить человеческий материал. Окажет ли он нам честь тем, что придет лично или пришлет кого-то из подчиненных, мы в любом случае будем очень рады. Это последнее замечание несколько смягчило его дурное настроение, причем, как я мог заметить, интерес к моему открытию он проявил уже раньше. Итак, нам все-таки удалось получить его официальное разрешение. Когда он наконец четким размашистым почерком написал внизу свое имя: Вай Каррек. Мы также предупредили его, что, вероятно, не все из супругов захотят скрывать проступки своих близких и сообщат о них куда следует, пусть в полиции будут готовы к этому. Тех же, кто умолчит, мы попросили доставить к нам как можно скорее (список испытуемых с адресами уже лежал на столе у Каррека). После этого, усталые, но удовлетворенные, мы отправились по домам.
Когда я вошел в квартиру, Линда уже спала. На ночном столике меня ожидало извещение по поводу военно-полицейской службы. Теперь на нее отводилось не четыре, а пять вечеров в неделю. Соответственно сокращалось число семейных вечеров – отныне мы могли располагать только одним. Вечер докладов и торжеств сохранялся – это необходимо не только для отдыха и в целях воспитания, но имело и другое значение: где еще могли бы юноши и девушки, уже покинувшие Унгомслэгер, знакомиться и влюбляться? Мы с Линдой тоже когда-то встречались на таких вечерах. В общем, это извещение (Линде пришло точно такое же) подтверждало мои прежние наблюдения.
Я уже знал по опыту, что все на свете делалось за счет семейных вечеров, и могло пройти много времени, прежде чем у меня наконец выдастся свободный час. И так как было еще не слишком поздно и я чувствовал себя не таким измученным, как после военной службы, то решил заняться делом, не терпящим отлагательства, – написать свое выступление для радио.