«Я, Лео Калль, проживающий в Четвертом Городе Химиков, сотрудник экспериментального отдела лаборатории по изучению органических ядов и наркотических средств, хочу выступить с покаянием.
19 апреля с. г. на прощальном вечере в Унгдомслэгере в честь вновь мобилизованных на работу я допустил грубую ошибку. Основываясь на неправильном понимании сострадания как жалости по отношению к отдельной личности и на неверном толковании героизма, который был мною поставлен в связь не со светлыми и радостными, а с мрачными и трагическими явлениями жизни, я произнес следующую речь. (Тут надо было воспроизвести мое выступление, причем слегка ироническим тоном.) По этому поводу Седьмая канцелярия Департамента пропаганды направила мне письмо… (Далее шел текст письма. Его особенно важно прочитать по радио – пусть послужит предупреждением всем тем, кто мыслит так же, как я раньше.) Я сожалею о том, что совершил эту ошибку, и целиком и полностью признаю правоту Седьмой канцелярии, убедительно разъяснившей пагубность моих заблуждений. Считаю необходимым добавить, что в дальнейшем всегда буду руководствоваться полученными указаниями».
Утром я попросил Линду просмотреть письмо. На сей раз она осталась довольна и сказала, что тон письма именно такой, как надо: без потаенной иронии и неуместной гордыни. Осталось только переписать его начисто, послать на радио и потом где-то в конце длинной очереди дожидаться, пока мне отведут время в программе «Час покаяний».
* * *
Ситуация принимала весьма неприятный оборот. Когда мы с самого утра позвонили в полицию, оказалось, что девять человек из десяти уже прислали доносы на своих мужей и жен. С десятым пока было неясно. Во всяком случае, ордер на арест уже приготовили, и не исключено, что через два-три часа мы получим первого испытуемого.
Итак, хорошего мало. То есть я, конечно, должен признать, что даже слегка удивлен и той преданностью Империи, и той оперативностью, которую проявили эти девять человек, – само собой, можно только радоваться, если бы… если бы все это не вредило эксперименту. Опыт необходимо повторить. Требовалось хотя бы несколько раз получить бесспорный результат: только в этом случае каллокаин можно передавать в пользование Империи.
Мы снова запросили из Службы жертв-добровольцев группу десять человек – женатых и замужних. Когда они явились, я повторил перед ними свою вчерашнюю речь. Все шло как вчера, с той только разницей, что новые испытуемые производили еще более жалкое впечатление, чем прежние. Двое притащились на костылях, а у одного голова была забинтована. Правда, для моих опытов это не имело значения, но в принципе никуда не годилось.
Вообще недостаток испытуемых в последнее время ощущался все сильнее и сильнее. Конечно, с годами их здоровье портилось и они выбывали из игры, это я понимал, но что-то необходимо предпринимать. И как только все мои подопытные ушли, меня буквально прорвало:
– Это же форменный скандал! Скоро нам вообще не с кем будет работать. Придется, наверное, экспериментировать с умирающими и душевнобольными. По-моему, властям давно пора провести кампанию по привлечению новых жертв-добровольцев.
– Никто вам не мешает подать прошение, – отозвался Риссен, пожав плечами.
Действительно, хорошая мысль. Никто не обратит внимания на жалобу какого-то одиночки, но можно собрать подписи сотрудников всех лабораторий, где ощущается нехватка жертв-добровольцев. Я решил, что в первый же вечер, когда у меня будут силы, в крайнем случае даже в свой свободный вечер, напишу такое обращение, а потом разошлю копии в разные учреждения. Я не сомневался, что в верхах подобную инициативу только одобрят.
Пока мы сидели в ожидании, Риссен принялся расспрашивать меня о свойствах каллокаина и подобных ему препаратов. В своем деле он разбирался хорошо, этого у него не отнять. Мои объяснения как будто удовлетворили его, но я сам, говоря откровенно, был несколько удивлен. Зачем эти расспросы? Может, ему хотелось выяснить, гожусь ли я для другой, более ответственной должности? Сам я в глубине души в этом не сомневался, но, с другой стороны… С другой стороны, Риссен наверняка инстинктивно чувствовал мое недоверие и отвечал мне тем же. Его дружелюбие я встречал весьма сдержанно. Кто знает, что ему от меня в действительности нужно. Я не хотел тешить себя ложными надеждами.
Через два часа в нашу комнату вошел ни больше ни меньше как сам начальник полиции Каррек. Разумеется, это большая честь для всей лаборатории, а особенно для меня. Еще бы, такой могущественный человек заинтересовался нашим экспериментом! Со слегка иронической улыбкой – похоже, ему неловко так открыто проявлять любопытство – он уселся на предложенный мною стул. Тут же ввели арестованную – молодую женщину, невысокую и хрупкую на вид, а еще очень бледную – то ли от природы, то ли просто от волнения.
– Вы обращались в полицию? – спросил я на всякий случай.
– Нет, – ответила она удивленно. Мне показалось, что кожа ее лица не то чтобы побледнела – больше побледнеть просто невозможно, – а стала совсем прозрачной.
– И вам не в чем признаться? – спросил Риссен.
– Нет! – Теперь ее голос звучал спокойно и безразлично.
– Вы обвиняетесь в преступлении перед Империей, – сказал я. – Вспомните хорошенько: никто из ваших близких не упоминал при вас о каких-либо противозаконных действиях?
– Нет, – ответила она уверенно.
Я почувствовал облегчение. То ли из-за преступности своей натуры, то ли по чистому недоразумению она своевременно не обратилась в полицию и теперь, конечно, не смела в этом признаться. Скорее всего, ей страшно. В обычных условиях эта женщина с прямой осанкой и плотно сжатыми губами произвела бы впечатление человека смелого и энергичного, но сейчас вид у нее был упрямый и вызывающий. Я с трудом удержался от улыбки, когда представил себе, как она обманывается, скрывая драгоценную тайну, и как легко мы сейчас узнаем этот секрет – мы, отлично понимающие, чего она стоит. Больше того, сколько она пережила, пока ее в наручниках и с кляпом во рту, как всякого имперского преступника, везли с огромной скоростью в запломбированном вагоне по самой нижней – военной и полицейской – линии подземки, а из-за чего эти переживания? Но я так и не улыбнулся. Пусть историю со шпионажем мы выдумали, пусть даже наше расследование – сплошная комедия, но эта женщина – по небрежности или по злому умыслу – совершила преступление. Вот что главное во всей истории.
Между тем она, казалось, близка была к обмороку. Вероятно, моя невинная лаборатория представлялась ей чем-то вроде камеры пыток. Риссен дал ей успокаивающее, я сделал укол, и мы трое – Риссен, Каррек и я – стали ждать.
От этой хрупкой испуганной женщины, не имевшей профессиональной подготовки жертв-добровольцев, мы вполне ожидали такой же бурной реакции, какую проявил № 135, мой самый первый испытуемый. Но вышло совсем иначе. Ее застывшее, худое, с острыми скулами лицо медленно, очень медленно, стало проясняться, и на нем появилось выражение какой-то детской чистоты. Морщины на лбу разгладились. По губам пробежала неуверенная улыбка. Потом она резко выпрямилась на стуле, широко открыла глаза и глубоко вздохнула. Мы напряженно ждали ее первых слов, но она по-прежнему молчала. Я уже начал сомневаться, подействовал ли препарат, но тут она заговорила. В голосе ее звучали одновременно облегчение и изумление:
– Ничего не нужно бояться. Наверное, он тоже это знал. Ни боли, ни смерти. Ничего. Почему я тогда этого не сказала? Теперь понимаю, что, когда вчера вечером он говорил со мной, он уже все знал. Я никогда этого не забуду. Того, что он посмел. Я никогда не смогла бы. Но я буду всю жизнь гордиться тем, что он решился, и всю жизнь буду ему благодарна. Теперь мне есть для чего жить – я должна когда-нибудь отплатить ему тем же.
– На что он решился? – прервал я, торопясь скорее добраться до сути дела.
– Рассказать мне. Я никогда не посмела бы.
– Что же он рассказал?
– Ах, да это неважно. Просто чепуха. У него попросили какие-то схемы или чертежи и обещали за это заплатить. Он, правда, ничего еще не передал. Говорил, что только собирается, но вот этого я не понимаю. Я так никогда не сделала бы. А то, что он доверился мне… Я тоже теперь буду всем с ним делиться. Мы поймем друг друга. Мы будем все делать вместе. С ним мне нечего бояться – он-то не побоялся меня!
– Вы сказали «схемы или чертежи»? Но разве вам не известно, что снимать какие бы то ни было чертежи категорически запрещено, что это рассматривается как преступление против Империи?
– Да, конечно, известно, я и говорю, что в этом смысле его не понимаю, – ответила она нетерпеливо. – Но теперь мы поймем друг друга. Нам легко будет вместе. Вы представьте только: я его боялась, а он меня – нет, раз он смог заговорить со мной об этом! У него нет никаких причин бояться меня. И никогда не будет. Никогда. Я понимаю, что это я…
– Итак, – снова перебил я, – он договаривался с кем-то о передаче схем. Что это были за схемы?
– Да лабораторий, – отозвалась она равнодушно, – но я понимаю, что тут…
– А вы не знали, что это карается как преступление против Империи? И что, скрывая его действия, вы сами становитесь преступницей?
– Да-да, знала. Но не это главное.
– Вам известно что-нибудь о человеке, который интересовался схемами?
– Я спрашивала, но он толком не знает. Этот тип подсел к нему в подземке, пообещал вернуться, но не сказал когда. И сказал, что заплатит, если получит эти схемы. Но раньше мы должны были…
– Достаточно, – сказал я, обращаясь наполовину к Риссену, наполовину к Карреку. – Она сказала все, что должен был передать ей муж. Остальное несущественно.
– Да, это действительно интересно, – отозвался Каррек. – Чрезвычайно интересно. Неужели такое простое средство вызывает людей на откровенность? Но вы уж простите меня, я по натуре скептик. Конечно, я целиком и полностью полагаюсь на вашу честность и добросовестность, но мне все-таки хочется понаблюдать еще за каким-нибудь экспериментом. Пожалуйста, поймите меня правильно. Думаю, вам не надо объяснять, как все это важно для полиции.