Владимир КоваленкоКамбрийская сноровка
Начало темных веков, западный краешек бывшего римского мира. У молодого города на холме, над рекой и морем - нет ни воспоминаний о великом прошлом, ни боязни подступающей тьмы. Работы столько, что водяные колеса скрипят от натуги, а в кузнях приходится работать в три смены. Немало забот и у правительницы. Торговые дела, свары горских кланов, высокая политика... поспать некогда!
Ошибка может стоить жизни - ее или города, в котором ей нравится жить: рассматривать с башни зелень сланцевых крыш, пробегать по камням его мостовых, ловить длинными ушами обрывки разговоров занятых повседневными делами жителей - и, увы, споры о том, кто же она такая.
«Холмовая, сида!» - скажет камбриец.
«Святая и вечная базилисса!» - скажет грек.
«Инженер из будущего» - скажут странные существа, которые и загнали ее - в это время и на эту Землю.
Кто она на самом деле? Сама не знает. Ей разбираться некогда. А - придется!
ЧАСТЬ ПЕРВАЯКЕР–СИДИ
Триада первая
1
Она бежит по городу — рыжие вихры, серые глазищи на пол–лица, треугольники ушей, нос–кнопка, пелерина за спиной вьется, как знамя, подол уличный прах баламутит — горожане расступаются, а на ком шапка — шапку долой! Бежит неуклюже, как только не падает — да ни разу не споткнулась. На пути лужа — прыжок, и если это на мощеной улице — горе тем, кто принял работу портачей! Будут переделывать. А не будут… Нет, конечно, будут. Не враги же себе? И хорошо, если беда — всего лишь нерадиво сложенные плиты.
Сегодня луж нет: ночью дождя не было, теперь собирается. Такая в Камбрии погода — если за окном не стучат тяжелые капли, не косит водяная штриховка, не оседает промозглая морось — значит, дождь собирается. Камбрия и дождь — почти одно и то же! Так что от тронутых утренним солнцем ступеней мостовой отталкиваются почти босые ноги — не считать же за настоящую защиту тонкую ткань шоссов… Шаг, другой - потом ступенька! Всякая улица в городе на холме немного лестница. Ну–ка, дурно подметена? Через час спустя горожане натопчут так, что не придерешься, но теперь дворнику не открутиться от последствий дурно сделанной работы!
Если придется сойти с камня на сырую землю, она остановится. Под пелериной обнаружится мешок, цепляющийся лямками за плечи. Оттуда явятся сапоги с широкой подошвой — кошмар кавалериста. Некрасивые? Зато следы будут не глубже, чем у других обитателей города, а когда бег прервется — ноги будут чуть меньше болеть.
Она смотрит по сторонам — жадно, будто прощается с серыми стенами свежевыстроенных домов, крышами, что посверкивают зеленым сланцем, с ивами, березками, липами, дубками. Все деревья — едва укоренившиеся саженцы, по два у всякого дома. Листья пока не появились, а вот почки она различает даже на бегу. Большие глаза видят четко и подробно, словно к ним навечно приставлен бинокль. Стоячие уши вертятся, выхватывают среди голосов жителей монолог города: размеренное буханье копров и скрип талей на стройках, шуршание водяных и ветряных колес, утробное рычание лесопилок, стук механических молотов в кузнях.
Никуда она не денется — завтра опять побежит, разве по другим улицам. Это не прощание — это приветствие! Первый час первой стражи, начало нового дня. Утро сиды Немайн, великолепной и могущественной хранительницы правды республики Глентуи и города Кер–Сиди. Вот, не прекращая бега, остановила пляску одного уха. Вот второе уставилось туда же — к берегу реки, к ветряным башням.
Под ногами уже не камень — доски временной мостовой, а там и упругая, чуть влажная грунтовка — не пыль, не грязь. Такое счастье раз в год случается! Прорытые высокими колесами колеи. Мычание быков далеко за стеной. Появление гужевых повозок внутри города строго запрещено. Для работы есть вода, ветер, огонь. И человеческие руки.
Ее несет к самым стенам, хотя «стены» — сказано громко. Земляные валы желтеют прошлогодним дерном. Поверху щетинятся тонкие прутики ивовых саженцев. Подрастут, и будет грозному укреплению не страшен ни враг, ни ливень. Зато башни над валами — настоящие, боевые и рабочие разом. Вот — подошвенный этаж, амбразуры в ров хмурятся. У двери из дубовых досок с железной оковкой, такую не сразу высадишь — копье в нос. Суровый вопрос — разом с улыбкой: эти уши не подделать. Пароль — отзыв. За спиной громкое:
— Воительницы — внимание!
Положено говорить — воины, но гарнизоны башен состоят из тех, кого жальче тащить в поле. Женщины аккуратней, заботливей, а боевые машины заботу любят. И, увы, аккуратность. Что поделать — уровень техники. Ей и так приходится прыгать выше головы.
Запах сосны, сухой, свежепиленой, серого камня из вершины холма и холодного железа. Узкие столбы света из бойниц. От нацеленной вдоль городского вала машины веет мощью и надежностью.
— Полибол к осмотру!
Машина в полном порядке — литые вороты и винт начищены до блеска, наборы льняных веревок скручены и подготовлены к быстрой замене. Короба со стрелами в полном порядке. А что, если немного приналечь?
Машина поворачивается — легко и без скрипа. Без скрипа, который режет уши с доброй половины башен! Да со всех, что построены без нее. Да вот же он, снова! Аж руки к ушам тянутся - зажать. Сверху… Значит, что? Гарнизону благодарность, а ей — взлететь на этаж выше. Сказано — этаж, а в нем четыре человеческих роста, сида пять раз уместится — от пяток до макушки.
Здесь — никаких паролей–отзывов. Удивленное морщинистое лицо, короткие седые усы…
— Леди? Ох, как хорошо, что ты пришла. Вишь, скрипит, зараза. Собирался уже письмо в щель бросить. А ты сама…
Она кивает — рассеянно. Рассматривает добротный вал, шестерни, ремни.
— Здесь. Смазываете?
— Каждый день. А толку?
Она задумчиво обходит вал, рассматривает ходящие над головой деревянные зубья. Смотрителю интересно. Пусть она живет в том же городе, бегает по тем же улицам, что он — ходит, но ведь сейчас колдовать начнет! Будет, о чем порассказать.
Немайн лезет в карман.
Платок. Маленький! А у самой к поясу пристегнут к поясу большой! Красивый, с кружевом и вышивкой. Только она в него ни высморкается, ни пот с лица не оботрет… все маленькие, простые, белые из карманов таскает. Так для чего большой? Для красоты?
Сида, между тем, проводит краем платка по самым шестерням. Рассматривает грязь.
— Только сейчас смазал?
— Постоянно умащиваю, великолепная!
— Верю… Потому ничего и не сломалось пока. Но это лишь оттянет поломку. Скрипит, значит, трется. Так. Неужели при производстве размеры нарушили? Не верю! Их пилят по лекалам, с запасом в палец… Первые ветряки ставили при мне, там порядок. А тут нет зазора вовсе. Хмм. Что, если…
Она тянется к поясу. Там — холмовые клинки. Кованы, правда, людьми — точней, мастером Лорном из Кер–Мирддина. Но — не хуже. А ей нечисть глаза не отведет! Если злые фэйри тормозят вал, когти в шестерни суют — сейчас полетят клочки, брызнет волшебная кровь… Только…
— Великолепная, не надо!
— Чего не надо?
Уши прижала.
— Не руби хоба, пожалуйста. Хобы вовсе не плохие! Может, это я чего сделал неправильно? Вон, видишь, в углу мешок муки. Я же понимаю, хоб — обычный мельничный фэйри, и есть ему надо. Пусть берет! Лишь бы не скрипел и ничего не ломал. А может, ему еще что надо? Ты спроси!
Ответ — вздох. И рука ложится не на меч или кинжал — на самый маленький из ее клинков, меньше ножа для еды. На перочинный ножик. Узорчатое лезвие впивается не в невидимого хоба — в главный вал! Летит стружка.
— Так. Смотрим: тут сверху следы твоей смазки. Отлично. Хорошо ветряк содержишь.
Приходится напомнить:
— Он мою семью кормит. Как за ним не ходить? Договор такой же, как и у тех, кто получил машины до того, как ты саксов колотить отправилась: твои четыре часа в утренний бриз, остальное время мне в кормление… Так что с хобами?
— С хобами — ничего. Будут докучать, отца Пирра позовешь. А вот с теми, кто построил ветряк, а детали не пропитал, я разберусь…
Ладонь ложится на кинжал.
— Они у меня получат!
Смотритель вздыхает. Знал бы, что виноваты люди, поговорил бы с ними сам. Она же так разберется, что и хоронить нечего будет. Хуже того — никто и не вспомнит, что кого–то надо хоронить! Ее власть — над текучей водой, а что такое время, если не река? Вот сделает так, что человек и не рождался никогда… Страшно, аж жуть!
Она между тем медленно и четко, так, что каждое слово в уши врезается, доводит:
— Ты — не виноват. Чинить будут те, кто машину запорол… без оплаты. Но недели две работы потеряешь. Можешь строителей простить, можешь требовать возмещения убытка… Ну?
Смотритель руками разводит.
— Хватит с них и того, что «за так» две недели проработают. Неплохая наука! Я не зверь.
Она еще слушает — одним ухом, но уже сбегает вниз по лестнице. Мимо ремней и деревянных шестерен, мимо пристроек к башне: вот валяльня для сукна — стоит, вот пила по камню, бруски из серых глыб нарезать — тоже стоит. Зато вертится цепь с черпаками. Плещет вода - из реки в акведук, по которому журчащий поток пойдет к подножию другой башни, потом — на самый верх, опять ветром, и уж оттуда, под напором, вода разойдется по всему городу. Пока — не в дома. Пока только в колонки, по одной на два дома.
Она бежит дальше. Недостроенный Собор проступает из земли, как не раскопанная до конца древность, кутается в леса Университет: второй этаж не перекрыли, на первом уже занятия. Надо заглянуть, как ни жаль отвлекать что студентов, что преподавателей. Для треугольных ушей дверь — не преграда. Каждая аудитория сама докладывает, что в ней происходит.
Отец Пирр пытается наспех вколотить в студентов теологического факультета хотя бы азы. Курс ускоренный. Доучивать можно, отзывая от прихода. Будут подменять друг друга по очереди. Группа будущих врачей собралась кружком вокруг лысого человека в белом балахоне. Темноволосая девчонка — прямо перед студентами — до хрипоты спорит с друидом. Тот не соглашается, но спор ведет почтительно: Нион Вахан — ватесса, пророчица высшего уровня посвящения. Друид такого достигает после двух десятков лет обучения — если хватит способностей и трудолюбия. Ватессу ничему не учили — сама подсматривала. Любопытный ребенок, рано понявший, что лишний вопрос приближает смерть, а лишнее услышанное слово продлевает жизнь. Вот и живет на свете девочка, не умеющая развести огонь в очаге, зато способная разбить самые сложные интриги. Теперь обсуждает, какую логику следует преподавать студентам: аристотелеву или математическую. Друид, который о второй не слыхал вообще, скромно настаивает, что начинать нужно с того, что понятней.
— А что понятней? Ну вот, пример: если для всякого эпсилон существует такое лямбда, отличное от нуля, что для любого пси менее лямбда… Ты пришла! Здравствуй, Немайн! Я — это ты.
Именно так и считает. Раньше даже не здоровалась: к чему с самой–то собой? Пророчица — часть богини. Не такая большая, как рука или нога, но за палец сойдет… Так что простое приветствие — большой шаг вперед. Может быть, когда–нибудь Нион Вахан с удивлением поймет, что она — это она, и что индивидуальность не мешает быть частью чего–то большего, если это большее стоит того. Но теперь рыжая и ушастая рада и такой малости, как здравица.
— Я пришла. Доброго тебе утра, Нион. Мне кажется, что Аристотель понятнее тем студентам, кто пришел к нам взрослым. Да и остальным не повредит.
— Мне понятней математическая.
Разумеется. Про Аристотелеву рассказывает друид, а ватесса до сих пор побаивается друидов, хотя ирландские мудрецы не имеют ничего общего с чудовищами, которые лишили девочку детства. Математической учит предмет обожания… хорошо, что уже не обожения. Значит, интересней. Значит, полное доверие учителю. И — никаких пережитков античности в голове. Хорошая ученица. Беда в том, что другую такую в седьмом веке отыскать вряд ли получится.
— Тебе, Луковка, — «Нион» это чуть исковерканное «нионин», лук, — да. Но ты это я. Значит…
— Тебе тоже?
— Точно. Но мы с тобой — не все.
— Забыла! Опять…
Немайн улыбается. Действительно, «я — это ты».
— Я тоже временами забываю. Заметишь — напомни, хорошо?
Серьезный кивок.
Вот чем хорошо кельтское язычество: боги вовсе не непогрешимы. И если богиня — пусть решившая жить с людьми и крещеная, но, с точки зрения Луковки, все равно богиня — просит проверить, не наделала ли она ошибок, бывшая жрица охотно проверяет. И находит! Вот и теперь — насупилась.
— Похоже, тебе кто–то и без меня напомнил и вряд ли просто сказал. Опять неприятности на стройке?
— На производстве ветряков. Сида в поход — пропитку дерева прекратили. Думала — украли состав. Нет, в подвалах башни каждая бочка на месте. Нетронутая. И ведь объясняла: пропитка нужна, чтобы дерево не разбухало и не гнило. Нет. Что на них нашло?
Луковка вздыхает.
— Злого умысла не вижу. А ты?
— Тоже. Но терпеть самовольные отклонения от техпроцесса? Нет уж. Загляну к Анне, она как раз читает простые волшебные вещи…
Анна — старшая ученица и самая матерая ведьма в округе. Не в смысле характера, а на деле. Зелья — лекарства и яды, огромный врачебный и ветеринарный опыт. Сама себе лучшая рекомендация: в раннем средневековье люди стареют рано, а она, на четвертом десятке, — красавица, каких поискать, светлая голова. Второй человек после Луковки, что обладает техническим мышлением. Картина мира у нее в голове еще та: подобия, Силы, истинные имена — но ведьминские понятия на диво удобно срослись с инженерной наукой двадцать первого века. Теорию решения изобретательских задач, например, ведьма применяет изящней наставницы — может быть, потому, что у нее в голове нет готовых рецептов, что человечество накопило за полторы тысячи лет. Так и выходит, что наставница учится у собственной ученицы и надеется, что Анна сумеет перевести науку на язык, который поймут в этом веке.
Если в этом мире и этой истории инженер будет именоваться ведьмой или волшебником — какая в том беда? На костер в темные века не потащат. В варварских правдах все четко: если ведьма изведет человека, платит обычную виру. В римском законе запрещено знаться с демонами под угрозой предания мечу, но изучать окружающий мир при помощи математики дозволено. И вот — перекрестие взглядов, что готовы ловить тысячелетнюю мудрость. Получат, но вместе с работой. Все равно практика нужна…
— Нужны аккуратные девочки и мальчики, — объявляет сида, — за взрослыми присматривать. Следить, чтоб все было сделано, как я говорю. И точно так, как я говорю. Платить буду, как взрослым.
Желающих нашлось много. Мальчишки — вообще все. Анна глазами показала, кого лучше взять. В таком деле наставница послушает старшую ученицу. Только потом отведет в сторонку, спросит:
— А девицы чего мнутся?
Анна вздохнет.
— Умные. Подумай, как их любить будут! Это ведь позор, если взрослого подчиняют ребенку. Я не обсуждаю решения, наставница — но, как ученица, хочу знать, отчего тебе нужно поступить именно так.
— А чтоб те взрослые больно умными себя не считали, — окрысилась сида. Зубы показала. Острые. — Собрались мудрецы… Пропитку дерева отменить, это ж надо додуматься! И чем объясняют? «И так дерево хорошее», «а чего возиться, морока одна»! А кругом сырость, и вода при водоподъеме просачивается. Вот и результат: у прогнивших шестерен зубья отлетают. Нет, прав сын стали. Все решает работник. Дураку хоть Творец план составь, результат один. А уж дураку деятельному… Так что работники нам, Анна, нужны новые. Которых нам же и учить.
— Послушные? — Анна пыталась сообразить, кто таков «сын стали». Что это излюбленная подмена имени на кеннинг, понятно. Последний год норвежская поэзия изрядно завладела умами, спасибо норманнам, телохранителям Немайн. Теперь угадывай, о ком наставница ведет речь… Ясно одно: сталь — сплав сидовский, до Немайн люди ее не знали. Значит, «сын стали» — сид. Кто–то из старых богов. Кто? Пока неважно.
— Нет. Соображающие! А эти… Что масло и деготь сэкономить можно, догадались. И ведь даже не украли. А что пропитка не просто так, ни один не додумался!
— Додумался. Каждый, — Анна вздохнула. Лить грязь на род человеческий не хотелось. Но раз сида решила жить среди человеков, ей стоит знать людскую породу. Работники все прекрасно поняли. Пропитка нужна, чтоб на ветряках и водяных колесах не завелись хобы, незлые Славные соседи, что на мельницах помогают. Небось, еще поругивали хранительницу–фэйри, что удумала лишить их подручных. И сделали все по–своему. Наполовину из лени, наполовину из суеверия. Не верят они в благодарность машин, положенную за добрый уход. Зато в хобов — верят.
Дальше просто. Не учли, что хоб на мельника трудится не за спасибо, а забирает часть муки. А тут не жернова, тут ремни и зубья. Большая часть башен воду качает, хобы же водичкой жить не привыкли. Со злости валы грызут и шестерни. Те разбухают… Привет, поломки. Вот, кто мешок муки хобу поставил — у того ветряк и стоит пока. Только хоб все равно недоволен. Наверное, не нравится воду качать и валять сукна…
Так и рассказала. И прибавила:
— Привыкай, наставница. Это и есть судьба ведьмы. Друг друга понимаем, а вокруг… Волшебный туман.
— Тьма египетская, — кивнула сида. — Ничего. Выучим. Не всех, всех не получится. Лучших. Достаточно, чтоб хоть самим не сталкиваться с «туманом». Значит, говоришь, недовольство будет?
— Ошиблась, — ученице можно, — не все знала. Будет, но только у наказанных. Остальным мастерам объясним. Скажем, что наказание и присмотр — за лень. За попытку свою ношу на чужой горб переложить. Ношу, кстати, оплаченную. Это все поймут. Что Славные Соседи лайдаков не терпят, в Камбрии еще помнят!
Славные Соседи — волшебный народец. Лучшие из него. Тилвит тег, озерные девы и правители холмов. Кто скажет — не бывает? Вот они: Луковка — озерная, хоть и выглядит почти человеком. Немайн — сида, холмовая, по ирландски — дини ши. Пришли к людям, живут как обычные люди. Нет. Как лучшие из людей!
Немайн поправила на плече ремень, пожелала счастливо оставаться — и на улицу, а по улице — чуть не вприпрыжку. Теперь бежать нужно всерьез — времени уже… Взгляд цепляется за вершину холма, вокруг которой раскинулся новорожденный город — ее город, второй ее сын! Там три башни, но всерьез вытянулись пока только две: Водонапорная и Жилая, она же донжон — самая неприступная, самая высокая. Пока поднято пять этажей из восьми, но вид с недостроенного донжона открывается — залюбуешься. Сида с месяц назад полюбовалась и решила: пусть каждый день в обеденное время работы встают на час, чтобы всякий желающий мог залезть, оценить красоту города и мощь Республики, потыкать пальцем в укрывшиеся туманом холмы:
— Это еще Глентуи? Или уже Дивед?
Закончится стройка — будет видно все побережье, и вся река, и вся граница.
Когда король Диведа передавал Немайн здешние земли — сказал, сколько миль вокруг холма, на котором растет город. Окружности не получилось, и виной тут не только река и морской берег: никто не будет вести границу по полям одного хозяина, одного рода, одной общины. Попала в назначенный круг крепость общины — значит, все земли отходят к Республике, и окружность выпускает щупальце, словно медуза. Не попала — на границе получается щербина. Крепости все на холмах — значит, с башни должны быть видны обратные склоны. Значит, высокая будет!
Сиде некогда попусту глазеть по сторонам. Она — часть своего холма. Пушатся первой зеленью леса, корабли снуют по реке, дымят кузни и гончарные печи, сида носится по городу. Вот так — правильно, привычно. Какой–то месяц прошел, как ушастая из похода вернулась, а жителям славного Кер–Сиди кажется, что и не уходила, и не денется никуда. Она же бессмертная!
На вершине Водонапорной башни, чуть пониже цистерны, медленно вращаются круги с цифрами. Осталось десять минут. Надо бежать!
Уши прижаты. Сапоги грохочут по камню. Пробежка утром — прекрасно, только на службу опаздывать никак нельзя. Но — успела, на самую на верхушку! Даже позволила себе сделать последние шаги чуть медленней обычного. Вот и присутствие, оно же дом, оно же крепость. Точней — главная башня, донжон. Внутри — все готово! За пологом ждет бочка с горячей водой и белый церемониальный наряд. Несколько минут плеска — и хранительница правды в республике Глентуи готова взяться за куда более скучную работу: бумажную. Только сперва к сыну заглянет… Не тому, что в дереве и камне встает в устье Туи — тому, что научился сидеть, ползать и даже раз–другой сказал «мама». Начинается новый день: двадцатое марта 1400 года от основания Рима. Или 646 года от Рождества Христова.
Во–первых и в главных — люди. Те, кого пригласила с вечера — и все, кого и приглашать не надо. На лице, после встречи с сыном — следы восторга и умиления, в душе мир. Оруженосец у двери зала совещаний вытягивается. Кулак взлетает к виску. Хорошее приветствие, заодно и напоминание склонному к усобицам народу: «Пока мы едины, как пальцы в стиснутом кулаке, мы непобедимы!»
— Привет, Нейрин.
Ответ — улыбка. Часовой не имеет права разговаривать ни с кем, кроме начальника караула — одного из рыцарей. Но что хранительница помнит имя — приятно. Она, конечно, помнит все — кроме того, что предпочитает забыть…
Говорят, королю Артуру хватало двенадцати рыцарей за круглым столом. Немайн мало трех полудюжин, но разом за столом окажется не больше четырех человек. Остальные? В отъезде. На срочных заданиях. Отсыпаются после ночного бдения… Зато четверо — уже на месте. Трое откинулись на резные спинки стульев. Один выбрал древнюю мебель: водрузился на широкий и низкий табурет, поверх прикрытый подушкой. Сэр Кей: молодой, гибкий. На пятках сидеть научился! Пробовали все, пример сиды заразителен. Увы, привыкнув с детства к стульям и скамьям, редкий человек будет чувствовать себя удобно, сидя на собственных ногах.
Из трех учениц — две занятия ведут. Третья — Эйра, сестра — здесь. Предпочла стул.
Немайн выбирает сиденье старинное. Поправляет наряд. Вот — выпрямилась, взгляд обегает стол по кругу. Все на месте.
— Доброе утро, родичи.
Семью и дружину в Камбрии не различают! А что до тех, кого пригласили в башню на раз, так еще неизвестно, доброе ли для них утро — или впереди одни неприятности. Половина получит на голову стрелы и громы — все, кто наломал дров, пока сиды в городе не было. Кто справился хорошо, ждет награды.
Завтра перед Круглым столом предстанут те, кого сегодня оторвали от работы. Еще не остановлена стройка нового ветряка, не стоят и пилы по валам и шестерням — а проблемой займутся уже сегодня. Сегодня… А сегодня, наоборот, раздача пудингов!
За запас саженцев — не все пустили почки, так еще есть время заменить — благодарность, грамота, несколько золотых. За новые якоря — хорошо держат, а сделаны из обычного железа — почетная приставка к имени, тугой кошель, грамота, утверждающая клеймо. Это не значит, что другие не имеют право делать якоря. Это значит, что изобретатель получил еще одну работу: смотреть, чтобы качество изготовленных было не хуже, чем того, что на испытаниях так и не сдвинулся, пока канат не порвался. Сможет удержать качество — родится новая гильдия.
Но вот чужих глаз и ушей больше нет. Можно поговорить всерьез. Выслушать, как прошла ночь… неплохо прошла. Ветер был. Вода в ремесленных цистернах поднялась до переливной отметки. Значит, у города есть двенадцать часов работы на критических участках — вне зависимости от капиризов ветра. Проблемы тоже есть: ночные смены хуже укомплектованы.
Сэр Ллойд — старший в дружине, докладывает о порядке в городе. Несколько драк. Один случай поножовщины. С виновных взыскана вира за кровь и увечье, трупов нет. Из интересного: в город на франкском корабле пришли иноземцы, каких прежде не видывали. Страже объявили себя, как благородные люди из народа уар, по торговому делу. Франки их называют аварами…
Авары… Слово знакомое! Немайн забралась в чужую память. Что вспомнилось? Могучий каганат на Дунае, битвы с византийцами, славянами, франками… Образ злых великанов в «Повести временных лет». Поговорка: «Погибоша, аки обре».
— Это обре, что ли? — переспросила сида.
Добрые сэры пожали плечами.
— С греками поговори, — посоветовала сестра, — наверное, знают…
Стали планировать дела. Немайн про себя решила — прежде любых бесед надо непременно на грозных и загадочных обров–авар–уар взглянуть самой. Греки могут быть пристрастны, это раз. Во–вторых, интересно! В Камбрии — едва ли не главный довод. В–третьих… Зимний поход высосал все деньги из казны, вместо золота и серебра по маленькой республике ходят долговые расписки сиды. Хранительница правды не королева, скорее, кто–то вроде епископа: не расплатишься с долгами на июльской ярмарке — сдавай знак власти, ивовый посох. Значит, нужно смотреть внимательно: вдруг от иноземных гостей хороший доход получится?
2
Ссылка на остров — обычное для Рима наказание женщине, проигравшей в борьбе за власть. А еще оно очень растяжимое. Когда остров маленький и бедный, это значит — перебивайся с воды на хлеб, живи редкими подачками из столицы, которые случатся, если о тебе среди державных забот вспомнит победитель. И если чиновники, от столичных до местных, забудут, побоятся или побрезгуют эту малость разворовать.
А что, если остров — Родос? Великий город, древний побратим Рима — настолько близкий друг, что его жители считались полноправными римскими гражданами еще во времена, когда этой чести не удостоились соседи–италийцы. Морское сердце империи — вот что такое Родос! Пусть колосс разрушен землетрясением — так и надо языческому идолу! — но город по–прежнему силен и славен, и порт заполнен кораблями, военными и торговыми. Так что означает ссылка в средоточие имперской мощи?
Уж, разумеется, не привольное житье среди имперских тайн… Башню оно означает. Высокую, с толстыми стенами. С решетками на бойницах, в которые не пролезет и кошка. А мелочи, вроде обстановки в камере, качества кормежки и возможности погулять по дворику форта зависят не столько от базилевса в столице, сколько от местного коменданта. А тот совершенно не настроен злить ту, к которой еще может снизойти милость Господня.
Комендант поступил просто — сунул узницам под нос полученные из столицы инструкции. Дочери императора — значит, грамотные. Пусть читают. И — не обижаются, а ценят человека, который сделает для них все, что не запрещено приказом святого и вечного базилевса!
Значит, пища с его, коменданта, стола. Значит, будет заглядывать, спрашивать, есть ли просьбы. Просто — разговаривать. Никому другому нельзя! Кроме него — только священник, и только для исповеди. Врача — не пускать. Друг с другом поговорить тоже нельзя. Сестра Августина еще спросила:
— А книги?
Услышав ответ — «Только Библия», вышипела:
— Переменит Господь счастье племянничка, оскоплю гадину…
Еще оглянулась, когда разводили по разным башням.
— Помни, сестра — у тебя есть я! Ты не одна!
Больше ее голоса услышать не пришлось. Видеться — виделись. Выпускали опальных базилисс морским воздухом подышать. Не во дворик, на крышу башни. Августину на свою, Анастасию — на свою. Докричаться можно, но тогда прогулки на разные часы разнесут. А так хоть рукой помахать можно. А еще можно у коменданта спросить, как сестра обретается.
— Очень скучает, — сообщал тот. — Спасается тем, что папирус вытребовала, перо да чернила. Пишет. В том числе — письма тебе. Передать не могу. Приказ.
— Тогда принеси папирус и мне. Я отвечать буду. Так, как если бы ты их мне передавал…
Прошли месяцы, прежде чем Анастасия поняла, что сестра спасла ее от безумия. Недоходящими до адресата письмами и тем, что каждый день с соседней башни махала рукой простоволосая фигурка… только волосы, как крыло феникса, по ветру! Неприлично? Так она специально, для племянника. Инструкции не допускают к «священным телам миропомазанных август» — тех самых, которые во всех прочих местах приказа значатся, как «богомерзкие кровосмесительные отродья» даже врача? Так пожалуйста — низложенную августу видит больше тысячи солдат — в таком виде, что непотребная девка застеснялась бы. А так… стоит на башне, чаек кормит. Такой в памяти и осталась — среди мелькающих крыльев и сварливых криков. Чайки любят подраться за кусок.
На втором году «ссылки» Августина перестала выходить наверх. Заглянул комендант, сказал, что следует молиться за сестру. Напомнил о милости Господней, молол разные слова — а рука дергалась к шитому золотом квадрату на алом военном плаще. Анастасия ждала кинжала, потому слов не расслышала — тихонько молилась. Но вот рука скрылась под жесткой тканью… вынырнула, неся не смерть — подарок! Единственную книгу, дозволенную узницам.
— Это — ее, — сказал комендант, — а она желает твою. Это нарушение приказа… но такое, которое невозможно заметить. Потому… Я христианин, и отказать умирающей не смог. Молчи об этом!
Анастасия метнулась к схваченной решеткой бойнице. Свою книгу — отдала. Дождалась, пока затихнут шаги милосердного цербера. Широкая бойница — стол из камня, что равно тепел днем и ночью. До решетки — и моря! — всего две сажени. Вот открыт тяжелый переплет… Смеяться нехорошо — в соседней башне умирает сестра. Единственным оправданием Анастасии служила гордость — за ту, что везде осталась собой. И тут умудрилась книгу заляпать! Весь титул покрыт коричнево–рыжим. Что это? Не кровь, точно. Что–то знакомое!
Вместо благочестивого чтения — воспоминания. В прежней счастливой жизни Августину было терпеть невозможно. Засунуть младшей сестре репей в волосы, пребольно пнуть под столом, где никто не видит, подсказать неверный ответ перед строгим наставником — это она. Правда, если на урок мать заглядывала или сам отец решал проверить успехи дочерей, подсказка всегда бывала верной. А перед торжественной службой в Софии ящерицу за ворот получила не сестренка, а Констант! За напыщенность. Ну да, сын и внук императоров, будет править! А вредных теток выдаст за кочевых варваров. Ради империи! Вот и получил. В момент, когда доставать ползающее по спине существо поздно — нужно стоять смирно, молитвы повторять и кланяться. Августину потом заперли в собственных покоях: с книгами! Хорошо провела пару дней. Еще тайное письмо прислала, пусть и понарошку. Нужно было папирус над свечой подержать — и на чистом листе проступили коричневые рисунки: улыбающаяся ящерка, птичка с веткой в клюве и сама Августина, уткнувшаяся в книгу.
Анастасия еще раз взглянула на залитую коричневым страницу. С ужасом и восторгом поняла — Книга испорчена нарочно. Сестра рискнула спасением души — ради того, чтобы настоящее письмо дошло до соседней башни! И была свеча, подогревающая края папирусных страниц — писать между строк Писания даже сестра не осмелилась. Прости ее, Господи! А над пламенем свечи проступали строки, дарящие злую, мирскую, радость.
«Здравствуй, сестра. Пишет тебе великая грешница Августина, что осмелилась замарать священное. Видно, и верно я — лопоухое кровосмесительное чудище… Прощения мне нет, но у меня остался долг, не исполнив который я не имею права уйти. Не умереть! Собственно, это я и должна — сообщить тебе, что я не больна и умирать не собираюсь. Все притворство! Скоро я буду свободна… Тебя вытащить не сумею: лазейка только на меня, и то придется тело и душу до крови оборвать. Скажут — умерла, не верь. Покажут тело — знай, подделка. Не печалься о разлуке, я тебя помню и люблю, и всегда буду. Как только наберу силы — вызволю. Как, пока не знаю. Может, выкраду, может, выменяю, а глядишь — и возьму Родос на меч! Тогда быть тебе моей соправительницей, а Константу–зверю… Грешна я, прости меня, Господи, и спаси сестру мою, Анастасию. Августина — пока еще узница».
Больше ничего.
Через неделю — известие: сестра умерла. Тело не показали: не сумели подделать. Значит… Анастасия молилась: богу — о сестре, сестре — о свободе. Ничего не происходило. С башни было видно, как суетятся в порту люди–муравьи, входят и выходят щепки–кораблики… Каждый раз, как показывался большой флот, вспыхивала надежда: сестра идет! Ничего.
Через год коменданта сменили. Наверное, не из–за книги…
Перо и чернила отобрали — пришлось сочинять письма сестре, не записывая. Еда стала хуже, но Анастасия оставляла немного хлеба для чаек. Неблагодарные птицы орут, дерутся, клюют кормящую руку. Ну и что? Они напоминали о сестре. Напоминали — ты не одна, Августина с тобой. На небе ли, на земле ли… После прогулки оставалось искать надежду в Евангелии. Спать. И молиться за сестру. Во здравие! Очень уж хотелось верить, что умная Августина что–то измыслила, ухитрилась сбежать — и вот–вот распахнет для сестры огромный мир, большой, как небо, и быстрый, как чаячий полет!
Полгода назад она смотрела, как из гавани уходит великий флот: звонят колокола, вьются флаги, вокруг длинных дромонов и пузатых купцов взлетают крылья из десятков весел… Куда — опальной августе не доложили. Наверное — на агарян. Или — кто знает, как все повернулось — на персов, на авар, на лангобардов, против славян. Сердце шептало: а вдруг навстречу римской силище идет другая, тоже римская? Может, вот оно — «возьму Родос на меч!» И не надо никакого соправительства. Тем более, по римскому закону императрица — лишь источник власти для мужа. Глядишь, передерутся! Главное — сестру обнять. Услышать полузабытый голос…
Четыре месяца назад флот вернулся. Корабли шли на половинных веслах — значит, людей убавилось. Церкви ударили не весельем благодарственной службы, печалью покаянной. На башне римская императрица не знала, что ей делать — то ли плакать, оттого, что царство христиан понесло поражение, то ли смеяться, ожидая радости. Еще месяц спустя ворота башни отворились. Трава под ногами показалась мягче ковров Большого Дворца. Новый комендант, что прежде и не заглянул, разговаривал просто и непочтительно.
— Твоя сестра умерла, так судил Бог. К сожалению, в одной из дальних провинций появилась самозванка, использующая свое уродство, чтобы опорочить потомство великого Ираклия, твоего отца. Потому, ради чести семьи, ты должна солгать. Тебя доставят в Константинополь. Ты достаточно похожа на Августину, чтобы толпа признала в тебе сестру. В обмен за заботу о семейной чести базилевс, святой и вечный, обещает тебе…
Да хоть полцарства! Когда–то уже обещал править совместно: с мамой, братьями, Августиной… Из рук матери, ему — бабки, корону получил. А что за ним иные люди стояли… Какая разница? И все–таки она согласилась. Предпочла удавку чуть позже удавке сейчас. И еще задумала каверзу. От тихой, застенчивой Анастасии император Констант не ждет злой шутки. А она пошутит разок… Как сестра. Та, которую довелось полюбить только в башне. Той, которая просто — не успела. Пусть ей будет легче!
Что осталось в памяти от морского перехода? Смрад с гребных палуб. Теснота, доносящая обрывки разговоров.
— Рыжая–ушастая. Григорий — Африка, Августина — Британия…
Британия? Провинция, которую давно бросили на произвол судьбы, еще стоит? Был древний век, в котором бритты, по ошибке записанные галлами, брали Рим. Был век — в составе мятежных легионов шли сажать своего императора. Словно запыленная фигура вдруг отыскалась, встала на доску. Шах! И Анастасия не станет пешкой, закрывающей короля!
Порт. Закрытые носилки. Многолюдный шум — страшный! Неужели выставят перед толпой? Тогда у нее и рот не откроется сказать, что задумано, от страха. Констант выиграет ход? Нет, дудки!
Полог задернут небрежно. На темном пурпуре — яркий надрез. Солнце Константинополя царапает глаза. Что можно увидеть? Людей — много. Стены. На стене — царапины, крупно. Успела разобрать: стишок. Простой, такой всякий накорябает:
«Царству на горе, сцепилась родня.
Сестры в раздоре, меж братьев резня…»
Нет, сестры не в раздоре! А если Констант еще и собственного брата удавил… как это чудовище терпят?
Дворец — Влахерна. Маленький, легче охранять. Новый разговор. Племянник личным визитом не почтил, говорил магистр оффиций. То же самое: «самозванка, честь семьи»… Обещания, которым нет смысла ни верить, ни не верить: сочтут выгодным, сдержат, не сочтут — отбросят. Поторговалась для вида — без толку, как о стены кулаками молотить.
— Монастырь? Нет. Конные прогулки? Нет. Переписка? Нет. Другой остров? Нет.
Церковь усиливать не хотим. Боимся, что сбежишь. Боимся, что найдешь сторонников. Боимся, что тебя украдут. Сулили: богатый стол, удобный дом внутри крепости, десяток прислужниц, книги, личного священника. Огороженный двор — ходить по траве. Собачку… И жизнь, конечно.
Согласилась.
И вот — черные волосы старательно заворачивают, чтоб ни локона не видно! Зато чужую медную прядь пристраивают, будто случайно выбилась. Хорошо, глаза, как у сестры, серые, не то б выкололи. Обряжают…
— Не пелерина. Военный плащ! Белый, черная вставка!
Вовремя вспомнила! Мать, когда отец умер, пыталась одеть — не позволили. Что сестра с мала носила, просмотрели… Она всегда гордилась, что била с отцом персов: родилась в походе.
Что до багрянородства… Когда–то у девочек было три брата: достаточно, чтобы меж собой не меряться. Решили: одна старшая, другая багрянородная. Равные. И вот теперь из зеркала серьезно смотрит сестра. Прошло четыре года, и Анастасия превратилась в Августину… А та кем стала?
Военный плащ — одежда сестры. Плохо? Нет, очень хорошо: пусть на мгновение, но против племянника встанет равная ему правящая августа. Не дама под защитой родственника — та, что отдает приказы.
Зал, толпа. Потом она поймет: людей куда меньше, чем на больших выходах отца. Но после башни — чуть с ума не сошла. Спаслась тем, что представила: это — не люди. Чайки. Прилетели, галдят, хотят хлеба. Будет им! Трон с императором. Констант–Константинишка. Вырос злой мальчишка, глядит спокойно и свысока. Ящерицу бы ему за шиворот! Или нет. Змею. Падают напыщенные слова: «ведут уединенную благочестивую жизнь», «отмаливают грехи родителей».
Потом… На мраморном полу рассыпался поддельный локон, покрывало покрыто алыми пятнами, злой перестук мечей, мечущийся под сводами крик:
— Я не Августина! Я…
Тут из легких выбило воздух, сильные руки обхватили — и вынесли. Сто шагов под небом, десять — под темным сводом прохода в стене. Тогда она впервые услышала, как стрелы входят в человека… Кто–то упал, кто–то развернулся к преследователям… Считай, умерли, и умерли плохо. Но ее несут дальше — к лошадям, волнам, крутому борту маленькой галеры.
Запах моря, волосы, вот грех, по ветру вьются. Хмурый спаситель — или похититель? — разглядывает добычу, Анастасия рассматривает его. Обычный римлянин в немалых чинах… Только на плечах кафтан странного кроя, на ногах — мягкие сапоги без каблуков и без шпор, носки загнуты вверх, на боку, вместо прямого меча — чуть изогнутая сабля. В руках — хлыст.
— Здоровья тебе, драгоценная. Правда же — ни за какие сокровища мира я не продал бы то, что создавал годами… Но тем из моих людей, кто еще жив и переживет ближайшие недели, придется таиться, лежать тише воды. Мы рискнули — чтобы освободить царицу Августину…
— Ты кто? — спросила Анастасия.
Хлыст хлопнул по широкой ладони.
— Меня зовут Баян, по имени последнего великого хана… По званию? Не знаю. Вчера — точно был аварским послом. Послом, который даже не знает, если ли в пуште хан! А вот кто ты, поддельная августа? Нам нужна настоящая, но я взял ту, что предложила судьба.
— Я не поддельная, — сообщила Анастасия, — я просто — другая…
Потом гадала, что было бы, если бы — не призналась? Мол, нашли на Родосе девку, похожую на августу, привезли, припугнули — да недостаточно. В Константинополе — слух догнал — что–то такое по улицам и ползает. Не верят, что настоящая августа волосы показала. Баян поверил. У него есть доказательство — часть формулы опознания, которую дети императорской фамилии на всякий случай учили наизусть. Слова… Их нужно не только произнести, но произнести — правильно. Когда–то регент империи хан Баян знал тридцать слов. Теперь, его посол — только пятнадцать.
Потом был Дунай, ветер, несущий против течения… Пороги, хрип людей и волов, валящиеся под киль бревна — вот как можно приделать кораблю колеса! Правда, как выкатятся из–под кормы, нужно опять под нос перекладывать. Кругом — раскосые гуннские лица, на корабле таких нет. Народ уар, именно так называют себя сами авары, состоит из разных родов… Тридцать и одна пошлина: сперва каждому из болгарских родов, потом каждому из аварских — всем осколкам великой степной державы по очереди. Конечно, никакой багрянородной Анастасии на борту не было, как и посла. Был не больно расторговавшийся купец с дочерью. Кто скажет, что простоволосая красавица в алом кунтуше, в вышитом языческим звериным узором платье, не доходящем до лодыжек, да еще в шароварах — греческая царица, пусть и беглая? Не похожа! Да и лицо — самое обычное для знатных кочевников.
Не всякий знает, что персидская кровь у римских императоров и аварских ханов — общая.
В среднем течении корабль чуть задержался. К скромному купцу заглядывали — по торговым делам — разные люди. По одному, по два. Смотрели… Мелькнула мысль: сватают! И чем это лучше Родоса? Шли по реке — за спиной вечно маячила пара «служанок» — у каждой на поясе сабля, рубиться умеют не хуже мужчин. А степь может стать не худшей темницей, чем море. Спустя неделю страхов заглянул бывший посол. Анастасия затаила дыхание.
— С тобой познакомились, — услышала, — достаточно, чтобы понять: жена–августа будет для претендента в ханы величайшей честью. Такому все слабые роды поклонятся — и сильным деваться станет некуда. Только никому не нужна ни самозванка, ни августа–полонянка. Потому решено: мы везем тебя к родне, что восстала против Константа. Пусть признают. Пусть сами, без принуждения, выберут — кто станет им первым другом на Дунае! Если, конечно, им нужен здесь друг.
Четыре года в башне, за которые девочка превратилась в невесту… Ее ничему не учили! Августина знала бы что ответить, но и у Анастасии нашлись слова:
— А если они выберут другого друга?
Баян развел руки:
— Значит, много хороших людей умерло зря. И так бывает. Мы даже обиду не затаим — это привилегия сильного, а каганат теперь слаб. Теперь решай: есть два пути. Во–первых, против нынешнего императора выступил в консульской Африке твой дядя по матери, Григорий. Даже в нынешнем виде, правителя одной богатой провинции, он станет ценным союзником. С другой стороны, в Британии объявилась рыжеволосая женщина, которая — от урожая до сева! — поставила остров на уши: строит город, громит саксов, торгует с Африкой. Многие подозревают, что это Августина, хотя сама она называет себя иначе, и достоинства августы не признает. Если это она… Военный талант в наши смутные времена дороже золота. Так куда мы отправимся?
Получив ответ, аварин позволил себе уточнить:
— Ты ее опознаешь?
Анастасия, казалось, уже в пути на далекий остров. Ответила:
— Даже ослепнув.
3
Бесконечное небо, тени перистых облаков. И крылья! Самые широкие крылья, что раскрываются над Британией. Крыльев две пары, а красавцев–орланов — парочка. Темных, словно пятнадцатое столетие от основания Рима. Кончики широких маховых перьев растопырены пальцами, черными на фоне белесого свода.
Пара то расходится, то сближается. Кажется, даже соприкасаются крыльями. Нежно. Вот уж кто счастлив. Для них пришло время пира, время безопасной сытости, ибо некому натянуть тетиву, отгоняя добытчика стрелой от ягненка. Да и ягнята уже не интересны — теперь сами стрелки стали пищей. Самой для орланов желанной. Той, что не может увернуться. Мертвечиной. Падалью.
Но не только крылья темны на присыпанных изморозью полях южной Англии. Серым маревом или темными хлопьями оседает с небес замерзший дым. Не горьковатый вкусный дым очагов – едкий смрад пожарищ, след уходящего на северо–запад мерсийского войска. И еще стылые тела.
Кружат орланы. Пир им. Пир всем, кто не брезгует полежавшей под снегом человечиной. Пир изобильный, дружеский – какие ссоры, если хватает всем? Волкам, забредшей с шотландских гор росомахе, одичавшим собакам и небесным падальщикам. Этой весной добыча не стоит драки — рядом лежит не хуже. И поют в холодной стране волки. А вороны, спускаясь на падаль и мертвечину, согласно грают, восхваляя короля Пенду: «Мудр, мудр!»
Крик этот ласкает слух. А сквозь птичий шум звучат чужие слова, завязшие в голове, как наваждение:
«Кусает крыса, воняет тля,
Ребенок дает пинки
Но воин, погибший за короля,
Не может поднять руки»
Всего лишь слова. Не слишком складные, точно переложенные на камбрийский язык впопыхах. Так оно, наверное, и есть. Но слова возвращаются с каждым оборотом окованных железом колес. Отчего? Может, похоронная команда упустила кого–то из его людей. Многие воины присоединились к отряду, в начале зимы задерживавшему войско Хвикке. Многие остались на обочине римского тракта, потерявшись в скоротечных, но жарких стычках. Не всегда можно было подобрать упавших. Но, что еще хуже, иных, присоединившихся час назад, не успевали даже запомнить…
Мелкая, словно боль в застуженных зубах, дробь совпадает с такой же тряской. Но это больная нога переживет. А при верховой езде хрупкой после перелома кости пришлось бы работать. Врачи говорят — рано. Не срослась толком после декабрьского сражения. То ноет, то дергает… Но если на дороге повстречается враг, кучка недобитых хвикке или отряд уэссекских дружинников — узнают и мощь ручной баллисты, что на крюке прикреплена, и силу руки Окты, графа Роксетерского. От раны в ноге он меч держать не разучился. Два десятка рыцарей, что скачут по бокам колесницы – тем более. И пусть уэссексцы тоже обзавелись стременами, неоткуда им взять уверенную посадку графской дружины – для этого надо было победить в теснинах Ронды! Или хотя бы пережить их. Тогда, при рождении умения, у врага еще оставался шанс. Сегодня рыцари охромевшего графа непобедимы и смертоносны, как погони древних бриттских богов. С кем поведешься…
Строгий взгляд проверяет охрану. И здесь камбрийская троица: метатели дротиков в дозоре, лучники снаружи строя, тяжеловооруженные всадники внутри. Теперь этот порядок кажется правильным и естественным, как дыхание. А ведь еще полгода тому войско Роксетера обходилось одними латниками.
Новый обычай пришел с новыми подданными, которых рыцари–мерсийцы уже не называют бриттами. Окликнуть так — обидеть. «Бритты» — имя побежденных, а эти — победители. Потому камбрийцы, по имени страны. Или кимры, что значит «друзья». Меж собой и с теми, кто не злоупотребит их расположением. Вот подскакал «друг» из передового дозора, прозвенел копытами коня по не отошедшей с ночного мороза дороге.
— Впереди засада. Меня не заметили, — всадник выдыхает облачко пара.
— Сколько?
— Пешие, больше десятка. Но и не больше двух. За дорогой следят. Назад не оглядываются. – Дозорный говорит отрывисто, не сбивая дыхания длинными фразами, наверное оттуда же и римская военная краткость, — Точней не считал. Боялся, что заметят.
А ведь рыцари Окты шли бы по дороге. И хотя бы головной дозор да попал под внезапный удар. Все–таки жители Кер–Гурикона, который мерсийцы зовут Роксетром, а римляне — Вириконием, «Белым городом среди лесов», слишком цивилизованны. Зато некованым лошадям воинов холмовых кланов бить копыта о камни не следует. Так что идти по обочине для них — привычка. Добрая, полезная привычка, спасающая жизни.
— Ждут нас на дороге? Хорошо. Мы зайдем со стороны холмов, — решает Окта. — Разомнемся. А то я замерз.
Дружинники скалятся молча – мокрый холод пробирается под одежду, сколько ее ни надевай. Согревает только движение…
Увы, на колеснице в кусты не сунешься. От всего боя графу достаются конское ржание, шум борьбы, короткий стук щитов, да привычное зрелище: дротики с коней в упор — саксонские щиты с таким украшением проще бросить, особенно рукам, ослабленным голодом и холодом – и рубка пехотинцев длинными кавалерийскими мечами. Роксетерцы сражаются молча, камбрийцы вопят и улюлюкают — вся разница. И оценить ее саксам вряд ли придется. Осталось вскинуть «скорпиончик» — на полноценное римское насекомое ручная баллиста не тянет — и ждать удачливых беглецов. Рядом разочарованно вздыхает кимрский рыцарь. Тоже наложил стрелу, а бить некого. Ничего, потерпит. Бездоспешным нечего делать в укрывавших засаду зарослях. А бить бегущих — посмотрим, кто успеет выстрелить раньше. Прирожденный конный лучник из Камбрии или рубака–мерсиец. Рыцарю — натянуть тетиву. Его сеньору — нажать на спуск.
Но беглецов все нет и нет… Зато на гребне холма с другой стороны дороги показалась вторая ватага. Помощь? А толку, когда на холме застыла колесница? И «скорпиончик» взведен. Щелчок тетивы. Рядом опустошают колчаны кимрские рыцари. Они успевают выпускать новую стрелу, когда первая еще в полете. Баллисту же взводить долго. Но единственный болт сделал свое дело. Заставил бегущих притормозить. Окта еще под Глостером заметил, насколько «скорпиончик» пугает врагов. Разница между ним и луком, как между мечом и топором. Топор может застрять, требует большего замаха. Но если уж железко пришлось по врагу — никакая кольчуга не удержит. «Скорпиончик» и того сильней: попадет болт в руку — прощай, рука. Попадет в ногу — прощай, нога. В голову — разобьет череп, как орех. Вместе со шлемом. В грудь, в живот — прошьет навылет, верная смерть. Любой щит — либо насквозь, либо вдребезги. Защиты — никакой. Вот и выходит, что даже одна колесница на холме ломает дух врага. А когда дух надломлен…
Рука тащит из ножен меч. По привычке. Серый красавец просит крови, а врагов уже не осталось. Живых. Приходится в качестве извинения слегка порезать палец. Куда бежали эти безумцы? Пешими, без строя — на конных лучников? Странно. Но вот на холм взлетают всадники, и Окта издает приветственный клич: перед ним свой, мерсийский разъезд. Сплошь латники. Командир знаком. И даже шапочно дружен — младшим сыновьям нетрудно приятельствовать. Хотя теперь Окта граф. Лен добыл сам, не получил по наследству. Друг так и остается младшим сыном отца, и только.
Что, конечно, подтачивает старую приязнь, рождает упреки уязвленной гордости:
— Совсем кельтом стал, на телеге ездишь! А я говорил, бритый подбородок до добра не доведет! Сбрей усы — римлянином заделаешься, — сам говорящий красуется пышной растительностью над верхней губой.
— Я колесницей только что ватагу хвикке разогнал, — хмурится Окта.
— С седла б не смог, или неудобно? – ухмыляется приятель.
— Смог бы. Через месяцок–другой, когда нога подживет. Так что выбирай: или я в колеснице, или меня тут нет!
— А, так это из–за раны? – и сразу видно, что зависти тут нет, иначе не звучало бы уважения, — Тогда я рад, что ты рядом, на чем бы ты ни передвигался. Славно поохотились: я загоном, ты из засады… И все–таки, чем хороши в бою колеса?
Быстры — четыре лошади на двоих ездоков и легкую повозку — это, все–таки, не одна с грузом на спине. Да, удобны раненому командиру, для которого, впрочем, делать их специально… Разве что престижа ради… Хороши колеса, но с недостатками, из которых главный: торсионная — волховское словечко, но отдающее римской стариной — колесница дорога. И баллиста тоже дорога… А вот про то, что показывает себя исключительно в компании другой конницы, приятелю лучше не знать. И никому другому тоже. Пока Роксетер не воспитает достаточное число собственных колесничих.
Снова дорога…
К вечеру погода испортилась. Спустился туман, сделавший перекличку крылатых и четвероногих любителей падали гулкой, потусторонней – не зря исстари обладатели этих голосов служили проводниками в мир мертвых. Вот и сейчас в густой волшебной пелене они исполняли исконную службу, тем охотнее, чем обильнее плата, данная мертвецами… Окта плотнее укутался в теплый плащ, подумал о будущем, согреваясь теплом не наступившей еще весны.
Новые люди придут. Не успеют кости побежденных истлеть, как удобренные войной поля разрыхлит, вместо саксонского плуга, легкая борона. Глубокая вспашка истощает холмы и рождает овраги. И откуда б ни пришли новые поселенцы, им придется учиться у соседей. Подчас — у Славных Соседей. Волшебный народ не сказка. Свидетельство тому – недавние победы, вернувшие бриттам былую веру в себя, а с ней и силу для новых свершений. Те, кого раньше почитали за богов, не оставили родную землю. Об этом следует помнить не только врагам, но и друзьям. Да и как забыть, если сам был свидетелем волшебной силы…
Из сумрачной дымки показались серые стены с наспех залатанными брешами. Как ответ на воспоминание, как ненавязчивый намек — с утра думал, придется ночевать в поле, но путь сквозь туман оказался короче. Случайно ли?
Хвикке — дикари. Бат для них оказался всего лишь бесплодной землей, плохо приспособленной к обороне. Да еще источником строительного камня. Некрасивого, серого. И прочного… Разбирали по преимуществу стены. Мрамор колонн и портиков остался. Туман скрадывал повреждения, и графу на миг показалось, что волшебная дорога завела квадригу на пару столетий в прошлое – показать былую славу прежних хозяев… Только окрики часовых успокоили – легионы здесь стоят уже не римские, а мерсийские. На смену золотым орлам и кумачовым штандартам пришли и утвердились медные драконы с черными полотнищами. Это хорошо, потому как к Клавдию и Агриппе дел у графа нет. Да и мучеником за Христа становиться никакого желания. Нет уж! Окта, как и мерсийский король, верен старой вере и Тору–громовику, но с христианами камбрийского толка дружен. Пенда тоже христиан не притесняет иначе, чем вполне терпимой насмешкой. И служить такому «язычнику» христиане Мерсии и Камбрии почитают честью!
Немудрено: он великий вождь. Может быть, через столетия воспоминания короля Пенды станут столь же знамениты, как записки Цезаря. Только, если Римлянин писал для толпы, а потому привирал, словно сам был галлом, то Мерсиец готовит военное руководство для своих детей. И потому пишет честней! Ходят слухи, что старик предусмотрел все. Даже разгром и захват страны. Который не означает, меж тем, окончательного поражения.
Среди белой дымки — туман и мрамор — показалась умная остроглазая рожа с характерно выбритым лбом. Новый секретарь — камбрийский монах. Увесистое, откормленное на королевских харчах свидетельство того, что до короля сведения о письмах Кентерберийского архиепископа дошли, проверены, перепроверены и подтвердились. Пенда вынул из–за пазухи гадюку, заменив на ужа: камбриец если и цапнет, так не насмерть.
Торопливый слуга ловит расстегнутый плащ.
— И кольчугу, — добавляет монах.
— Кольчугу? Сейчас стяну.
У Пенды что, приступ подозрительности? Прежде такого не водилось.
— Иначе, сиятельный муж, если ты нырнешь в ней в горячую и соленую воду, она быстро заржавеет.
— А?
— Король отдыхает. А раз уж он в Бате, то отдыхает в воде. Услышав же, что его лучший посол хромает и морщится при каждом шаге, — глаза секретаря щурятся, как от яркого света, — полагает, что целебная купель и тут не повредит.
Такой вот весельчак. Под стать господину.
Впрочем, от кольчуги Окта избавился бы и без предупреждения, едва вступив в нынешние королевские палаты. Жаркий и влажный воздух терм встречаясь с зимним холодом превращался в туман более густой, чем за городом. Одежда грозила окончательно промокнуть, а железо – граф поймал себя на мысли, что боится услышать звук поедающей металл ржавчины.
И в этом тумане, уподобившись римским владыкам, обретается сам король половины Британии. Облик же мерсийский лис имеет скорее эллинский. Чашу с темным виноградным вином в одной руке и пергаментный лист — в другой дополняет густая борода, совершенно не римская. Ну, пергамент в руках властителя обычен. Да и дорогое прежде вино оказалось дешевым, ибо взято как военная добыча из церковных амбаров, которые победители не обидели вниманием, в отличие от самих церквей. Покой домов христианского бога «ужасный язычник» — а в саксонских летописях пишут именно так – хранит со всей строгостью.
Однако вблизи Пенда и на грека мало походит, выглядит типичным русобородым плешивым германцем, в меру седым, в меру худощавым, без рельефных мускулов атлета. Зато жилист. Таким и подобает, судя по самому мерсийцу, быть королю — не сильным, но достаточно выносливым, чтобы десятилетиями тащить на нешироких плечах страну, сшитую, словно лоскутное одеяло, из трех враждебных народов. Англы, саксы, бритты. А еще — полукровки вроде графа Роксетерского, к ним Пенда последнее время благоволит. Видит, наверное, в смешении будущее единство. Вот и за сына просватал камбрийскую королевну, завещая новый народ еще не родившимся внукам…
— Ковыляешь? — спросил дед нации вместо приветствия, явно не требуя ответа. – Сломай лекарю руки за криво сросшиеся кости, — но заметив, как поморщился вассал, усмехнулся. — Хотя, твою чудо–повозку, небось, все равно трясет – никакой лубок не поможет. Так что сам виноват… Кстати, ты на своей колеснице дырку в сиденье сделал? Если нет, озаботься.
Вот только решишь, что привык к его шуткам — придумает новую.
— Недоумеваешь. Значит, еще не дожил. Сделай дырку, и, если будет на то воля норн, не познакомишься с хворью, что так любит старых кавалеристов. Я вот продырявил кресло, в котором за столом сижу. И знаешь — не болит! Ну, влезай. Двум хворающим найдется, о чем поговорить. Я старик, ты ранен, а дела не ждут. Я распускаю армию — сев на носу. Да и у тебя хлопот прибавилось. Много.
Через полчаса Окта знал — судьба в лице властителя назначила ему разить врага не столько мечом, сколько словом, впитанным от матери. Камбрийским.
Король, меж тем, наливает в пригоршню вассала воду — вместо обычной горсти земли — символ принятия присяги от нового края. Вода вольно течет в щели между мозолистыми пальцами – меч стирает кожу чуть хуже плуга – уходит обратно в купальню. Король что–то желает этим сказать? Или всего лишь очередная выходка? Пенда это Пенда. Сказал:
— Край болотистый, вода сойдет.
Тут же перескочил на другое:
— Ну вот, одно дело обсудили… Как водичка? Ногу отпустило?
— Нет пока… Но отогрелся, словно всю зиму у камина просидел!
— Что ж, возблагодарим Немайн, — вино из королевского кубка щедро выплескивается в воду. Взбухло недолгим облачком и растворилось — жертва. Возлияние Немайн–Неметоне–Нимуэ–Сулис–Минерве–Афине… Христианским вином крещеной богине от верующего в иных богов…
— Она христианка, — напомнил Окта.
Король не замедлил с ответом:
— Римляне – христиане. Камбрийцы тоже. Куда ей деваться? А ведь куда–то девалась, на столетия… Теперь вот вернулась, — Пенда засмеялся, довольный чем–то понятным ему одному. Пояснил: — Правила новые приняла, да так, что люди ее встретили с радостью. Но играет свою игру. Не чужую, – русые усы встопорщились в улыбке. — Нашла момент и место. Согласись, это она хорошо находить умеет. Как тебе это место, а? Между прочим, ей посвященное…
Король хмыкнул довольно. Окта понял — в самозванстве сероокую король больше не подозревает.
— Она умеет еще много чего. Например: взяла три города. Быстро. Делай что хочешь, но мне нужна эта сноровка! Да, летом война будет малая. До урожая. Но потом…
— Первый город, это была игра. Второй — волшебный холм. А вот под Глостером мы с сидой повозились!
— Первый город был судебным испытанием, — шутливые нотки исчезли, теперь говорит сильнейший правитель на островах с одним из сильнейших вассалов, назначает службу, — и ей нужно было выиграть. Любой ценой. Решалось, сможет ли она жить со своим любимым народом… Поставить в игре против защитников города их же детей — славный ход. Как и превращение юридической процедуры в праздник. Кер–Миррдин «пал» потому, что никто не желал оборонять его всерьез. Второй город… Машины. Машины против бога. Машины справились. И третий. Много работы лопатами… Ради того, чтобы ударить в другом месте. А возня была с полевой армией, так?
Окта кивнул – хороший шутник умеет говорить серьезно. А главное, мудро. Самую суть.
— Когда следующей зимой будем добивать Уэссекс, умение брать бурги и римские города, как орешки, нам пригодится. И я, наконец, понял, почему ее манера кажется знакомой. Божественная манера.
— Тор? — брякнул Окта, чтоб не выглядеть слишком умным. Точно, сюзерен оказался доволен. И слова правильного ответа смаковал куда больше, чем целебное тепло или кислое монастырское вино.
— Божественный… Цезарь!
Окта кивнул. В этих двух словах перемешались признание, восхищение — и опаска. Некогда лысый римлянин заявился на окраину Галлии со смешного размера войском. Спустя несколько лет он высадился в Британии — а потом перешел Рубикон!