Само собой разумеется, Али не узнал Анастасию в ее кирасирском одеянии и верхом на лошади. Видя, что она направляется прямо к карете, он заступил ей дорогу и грубо крикнул:
— Эшек, огълу къатыр! Кельми даа мында… Олмай!
— Селям алейкум, Али! — Анастасия остановила Алмаза в двух шагах от евнуха и сняла треуголку. — Сиз мени беклейсынъизми?
Слуга в страшном замешательстве уставился на этого наглого, как он думал, русского офицера. Правда, через минуту лицо его несколько прояснилось. Он с запинкой произнес:
— Бу… Бу Анастасия ханым?.. Ич умют этерсинъми… Буирынъыз, келиньиз… [63]
Анастасия спрыгнула на землю и отдала Али повод своего скакуна. Все так же держа треуголку под мышкой, она шагнула к карете и отворила дверцу. Лейла сидела там, закутавшись в коричневый дорожный плащ и надвинув на лоб красную, расшитую жемчугом феску. Она в отличие от слуги узнала Анастасию сразу и обожгла ее злым взглядом своих черных, как ночь, глаз.
— Bonjour, votre clairemesse! — Анастасия, как положено кирасиру, склонилась перед ней.
— Bonjour! — бросила третья жена.
— Avez-vous ecrit lettre a moi? Je suis arrive…
— Bon. Allons [64].
С этими словами Лейла поставила ногу на ступеньку, чтобы покинуть экипаж. Анастасия, продолжая разыгрывать мужскую роль, подала ей руку и помогла сойти. После этого юная турчанка, к удивлению Анастасии, не отпустила ее, а, по-прежнему держа за руку, повлекла за собой. Они прошли через весь двор к конюшне. Лейла толкнула дверь. Перед ними находился длинный коридор безо всякого освещения. В полутьме Анастасия с трудом разглядела мужские фигуры. Вдруг раздался голос, который она когда-то уже слышала:
— Амма да корюшюв! [65]
Люди в восточных кафтанах быстро скрутили ей руки и повели к человеку, стоящему в конце коридора. Теперь она узнала его. Это был Казы-Гирей. Усмехаясь, он пропустил ее мимо себя в довольно просторную комнату с четырьмя окнами. По-видимому, она служила здесь мастерской для починки упряжи, седел, колес, повозок. Анастасия невольно оглянулась. Повсюду на столах валялись всевозможные инструменты, вроде пил, топоров, молотков, клещей, рубанков, а также куски кожи, дерева, железа. С крючьев, вбитых в стены, свисали хомуты и уздечки, веревки и сыромятные ремни разной толщины и длины, тяжелые цепи, полуразобранные колеса. Низкий потолок подпирали два столба. Ее толкнули к одному из них, сорвали с плеч кафтан, затем камзол, завели руки за столб и там туго стянули кисти узким ремешком.
Все случившееся было для нее как в тумане. Но не злобные лица мужчин, не кнуты и кривые кинжалы в их руках разглядывала она, а неотступно смотрела на третью жену хана. Лейла, закрыв лицо полой плаща, тоже вошла в комнату и встала напротив Анастасии. Казы-Гирей и его слуги почтительно отступили.
— Мне сказали, что ты — шпионка, — тихо произнесла по-французски Лейла. — Это так?
— Нет, ваша светлость.
— Сейчас тебе лучше не лгать.
— Я не лгу, ваша светлость.
— Ты приехала сюда, чтобы причинить зло возлюбленному моему господину и моему народу.
— Абсолютная чушь, ваша светлость. — Анастасия не отводила прямого взгляда от горящих ненавистью глаз татарской принцессы. — Я полюбила вашу прекрасную страну, ваши обычаи, ваш язык…
— Я не верю тебе… — Лейла отвернулась.
Один из подручных Казы-Гирея, перебросив в руках кнут, встал сбоку от Анастасии и с размахом нанес ей три подряд удара по левому боку и плечу. Она успела схватить зубами край воротника своей рубашки, сжала его и даже не вскрикнула. Казы-Гирей кивнул другому слуге. Тот, тоже встав сбоку, хлестнул ее кнутом по правому плечу. Это были умелые, точные удары хорошо знающих свое дело палачей. Но она по-прежнему молчала.
— Анастасия, зачем терпеть такие побои? — Лейла подошла к ней совсем близко и заглянула в лицо. Анастасия увидела в ее глазах безмерное удивление. — Ты уедешь в свой город Херсон. Ты будешь жить долго и счастливо. Расскажи им все. Тогда они отпустят тебя…
Анастасия разжала зубы. Край воротника, прокушенный насквозь, лег ей на губу. Слезинка скатилась по щеке и стала пятнышком на этом белоснежном голландском полотне. Лейла провела ладонью по мокрому следу и за подбородок повернула ее голову к себе.
— Ну, говори…
Анастасия могла бы сказать юной художнице, что не боль от ударов кнутом мучает ее сейчас. Эта боль — ничто в сравнении с другим страданием. Когда она поняла, кто предал ее, как будто холодный металл проник ей в грудь и сразу сковал сердце. От этого холода стало ей так невыносимо тяжело, так горько, что свет в глазах померк. Но время откровенных разговоров с милой Лейлой уже прошло. Она собрала волю в кулак.
— Вы же все знаете, ваша светлость… — Анастасия облизнула пересохшие губы и глубоко вздохнула. — Да, я привезла письма хану из России. В них упоминалось о деньгах. Он их получил…
— Сумма? — неожиданно подал голос Казы-Гирей, и таким образом, Анастасия узнала, что двоюродный брат Шахин-Гирея тоже изучал когда-то французский язык.
— Триста тысяч рублей… — Она не собиралась скрывать известные им вещи, а объем финансовой помощи увеличила в шесть раз специально: пусть думают, что у крымского правителя есть мощные резервы.
Теперь ей надо было тянуть время. Анастасия точно помнила, что оставила карту, разложенной на столе, а на ней — письмо от Лейлы. Глафира, конечно же, расскажет князю Мещерскому о том, как и когда она уехала из монастыря. Мысленно Анастасия отдавала поручику приказ: «Скорее в дорогу. Найди меня. Спаси меня!»
Казы-Гирей, путаясь во французских глаголах и местоимениях, стал спрашивать ее о других деталях нынешнего сотрудничества России с Крымским ханством. Все, что Анастасия считала возможным признать, она сообщала. Но говорила медленно, с заискивающими интонациями. Она хотела убедить его в том, что наказание кнутом возымело свое действие и смертельно напугало ее. Она также через слово повторяла, что является лишь частным лицом, обыкновенной путешественницей, которую попросили передать адресатам пакеты, и потому многого она, увы, знать просто не может.
Анастасия изредка посматривала на Лейлу. Третья жена слушала ее, так же внимательно, как и Казы-Гирей. Анастасия не сомневалась, что юная художница поверила ей и довольна ее послушанием. Иногда Лейла что-то быстро говорила по-татарски двоюродному брату хана. До Анастасии долетали только обрывки фраз. Похоже, турчанка подтверждала ее слова.
На замызганный пол мастерской легли белые квадраты света от окон. Солнце клонилось от зенита к западу. Князь Мещерский с кирасирами уже мог скакать через кипарисовую рощу. Анастасия немного успокоилась и даже пошевелила руками, связанными за столбом.
Но это была ее первая встреча с османской разведкой. Она еще не знала, как жесток, вероломен и хитер противник.
— Может быть, теперь вы расскажете нам о господине Турчанинове? — спросил ее Казы-Гирей.
— Турчанинов? — Анастасия задумалась. — Он служит у Светлейшего князя. Такой неприятный человек.
— Чем же он неприятен?
— Он берет большие взятки при передаче прошений Григорию Александровичу.
— Вы давали ему деньги?
— Зачем? — Анастасия пожала плечами. — Я могу обращаться к своему дальнему родственнику напрямую.
— Значит, вы не давали ничего Турчанинову, — зловеще констатировал Казы-Гирей. — Наоборот, это он заплатил вам, потому что вы — сотрудник секретной канцелярии губернатора Новороссийской и Азовской губерний…
— Я — сотрудник чего? — вполне достоверно удивилась она.
— Секретной канцелярии.
Анастасия опустила голову и начала сосредоточенно вспоминать. Затем в недоумении снова взглянула на Казы-Гирея.
— Нет, о таком учреждении в Херсоне я не слышала.
— Зато я слышал! — прорычал он.
Казы-Гирей шагнул к Анастасии, схватил руками воротник ее рубашки и рванул его в две стороны. Однако крепкая ткань не поддалась. А может быть, двоюродный брат хана был не так силен и страшен, как хотел казаться. Тогда татарин вытащил из ножен, торчавших за его широким цветным поясом, турецкий бебут — короткий, не более полуаршина в длину [66], кинжал с костяной рукоятью и кривым клинком. Его острием он поддел ей рубашку у горловины и в один миг распорол до пояса. При этом стальной конец бебута прошел как раз посередине груди Анастасии и оставил между двух прелестных холмиков рану — узкий, ровный, словно стрела, но не очень глубокий след, тотчас заполнившийся кровью. Алая струйка побежала вниз, ей на живот, на кирасирские лосины, на ботфорты, на глинобитный пол. Казы-Гирей куском рубашки, свисавшим с плеч Анастасии, вытер кровь на кинжале, бросил его в ножны и повернулся к Лейле:
— Сейчас она заговорит по-другому…
Но третья жена Шахин-Гирея не ожидала такого поворота в допросе русской путешественницы. Увидев ее обнаженной до пояса перед мужчинами, истекающей кровью и согнувшейся у столба от боли, она побледнела, как полотно. Зрачки у нее расширились. Голосом, полным гнева и отчаяния, она крикнула Казы-Гирею:
— Негодяй! Ты обещал, что отпустишь ее, если она все расскажет!
— Госпожа, вы помогли мне. — Двоюродный брат хана поклонился Лейле. — Вы исполнили ваш долг. Мне осталось исполнить свой… Поезжайте в Бахчи-сарай. Вас ждут в гареме. Будьте спокойны. Никто не узнает об этом…
Он дал знак слугам. Они отворили дверь и затем низко склонилисъ перед третьей женой хана. Молчание длилось долго. Лейла обвела глазами согбенные в поясницах фигуры и поняла, что изменить больше ничего не сможет. Анастасия еще успела встретиться взглядом с крымской подругой и на прощание процитировать для нее строчку из Корана:
— Алла эр кеснин гонълюне коре берсин… [67]
Они были совершенно уверены в своей безопасности и даже не закрыли двери на засов. Деловито они готовились к продолжению пыток. Один из них снял с крюка широкий сыромятный ремень и попробовал рукой его на крепость и гибкость. Другой стал освобождать плотницкий стол, сбрасывая вниз все инструменты. Третий, самый молодой, снял кафтан и закатал рукава рубашки. Двое бородачей, не обращая внимания на товарищей, шарили на полках и доставали оттуда ножи и кусачки. При этом все слуги старались не смотреть на Казы-Гирея. Он стоял перед Анастасией и грубо ласкал ей груди. В его взгляде жила только похоть. Она же не ощущала ничего. Пока Лейла находилась здесь, она могла с твердостью скалы противостоять врагам, а теперь точно скользила вниз, на дно глубокой пропасти. Пусть глаза маленькой турчанки вначале горели ненавистью, но потом в них вспыхнуло иное чувство, не менее сильное. Все равно это было, как сияние, и оно удерживало Анастасию в своем поле. Она думала о Лейле и внезапно пожалела ее.