[6].
Но и эта пылинка мелькнула, как падучая звездочка.
Я вгляделся в третью.
Я видел арену, окруженную стеной, на которой рыцари и дамы любуются на поединок закованных в железо воинов. Пыль вьется из-под копыт их боевых коней. Перья на шлемах развеваются по ветру и оружие блещет на солнце. Едва кончился турнир, победитель, склонив щит с гордым девизом, получает цветок от дамы сердца… Я видел пир в зубчатом замке, где за королевским столом менестрель воспевал храбрость героев и король, поднося ему кубок вина, дарил его кубком и лаской… Я видел монаха в келии с пыльными книгами. Он сидел над старинною рукописью, и мерцающий огонек лампы отбрасывал тень на голую стену… Монах думал… и тихо было вокруг — даже тополя монастырского парка как будто застыли среди ночного безмолвия, словно боялись нарушить думу монаха…
Исчезла и эта пылинка.
Когда я вгляделся в другую, я увидел мастерскую художника. Молодые итальянцы, с палитрами в руках, работали по углам, среди обнаженных натурщиц, улыбавшихся лукавой улыбкой… Я видел их ослепительные зубы, и — мне чудилось — я слышал их здоровый смех, волновавший чувства… Я видел сад, залитый лунным светом. На балконе замка, усыпанного розами, стояла женщина в пышном белом платье. Она прижимала к груди свою тонкую руку с кружевным платком, словно желала остановить биение сердца. Она ждала своего возлюбленного. А юноша, в голубом берете, шел по аллеям сада и пел сонеты Петрарки. Я видел океан с зеленоватой далью. На корабле у мачты стоит моряк с неподвижным взором[7], а вокруг него толпа матросов подступает с угрозами. «Где земля?» — казалось, кричат они. Моряк бесстрашно указывает вперед: «Земля там!» И вкруг корабля уже виднеются плывущие стволы деревьев, растения… появились птицы, показалась земля…
И эта пылинка у мчалась, как в вихре.
Я видел еще собрание, на котором читалась декларация прав человека[8]; я видел офицера[9] без шляпы, со знаменем в руке, увлекавшего за собой войско на узкий мост под выстрелы неприятеля, я видел этого офицера на верблюде под пирамидами, я видел его на троне, окруженном королями, — я видел еще много пылинок, но они пропадали одна за другою…
«Неужели наша жизнь, — думалось мне, — один прах и пыль? Но почему я вижу эти пылинки? Почему я помню и думаю о них? Почему я волнуюсь их страстями, и сердце мое любит и страдает с ними?»
Едва произнес я эти слова, как одна из фей, игравших пылинками, опустилась к моему уху и, витая в воздухе, как золотая бабочка, таинственно шепнула мне:
— Поэзия.
Фея взглянула на меня глубоким, нежным взором, и этот взор наполнил мою душу светом и любовью.
Ольга ФоршПЕРЕД ВРАТАМИ
Илл. А. Яцкевича
К Сидящему на престоле два лучезарных подвели человека, а архангел, указывая огненным мечом на его сердце, произнес:
— Вот еще одни принесший в целости Печать Твою.
— Уготовь ему место, — сказал Сидящий на престоле архангелу с мечом, а прочим лучезарным сделал знак подойти, и они, окружив человека своими белыми крыльями, отделили его от мрака, из которого он пришел.
Человек, разбитый последними усилиями освобождения, стоял, опустив голову.
Говори, как жил и почему не затемнил Печати Отца? — спросил Ангел.
— В этом нет моей заслуги, — проговорил человек. — Я не затемнил твоей Печати, Отец, только потому, что совершеннее знака не встретил на пути своем, ничего ярче, чем мог бы ее заменить. И стереть ее я не пытался: ведь только благодаря ей — царской Печати — я помнил, что я твой сын, сын Царя, так как наследства Твоего на земле я был лишен на всю свою жизнь.
— Что говорит он, мы не понимаем?! — сказали лучезарные.
— Вы, от века чистые, знающие любовь, — слушайте о страдании, — сказал лучезарным Сидящий на престоле и, взяв человека за руку, поставил его прямо перед собой.
— Говори все, — тихо произнес Он.
— Я был еще очень маленьким ребенком, — начал человек, — когда на всем и везде увидал только одну дивную Печать Твою. Зло было чуждо мне, и даже цветка я не мог сорвать, потому что он был прекрасен.
Со светлой улыбкой доверия подошел я к саду радостного детства, где были матери с нежными руками.
Твоя Печать горела на ограде, и ровные утренние лучи Твоего солнца ласкали зеленые лужайки с цветами, где дети весело играли в мяч и спускали кораблики в смеющиеся ручьи.
Я сверил Печать на ограде с Печатью в сердце моем, линии все совпали, и, не сомневаясь в своем праве, я рукой сына взялся за дверь в сад Отца моего.
Но сторож сада радостного детства, Твой слуга, подошел ко мне со свитком и сказал: тебе здесь нет места, ты не записан.
— Но ведь это сад моего Отца, где же мне быть, как не у него? — удивился я. — И почему сад полон не Его детьми, а чужими… Я не вижу у них в сердце моей Печати. Смотри, они рвут цветы и убивают птиц для забавы. Отец, верно, не знает об этом, а то бы он выгнал их из сада.
— Поверь, Отец твой знает, для чего он назвал полный сад гостей, так что тебе, родному сыну, пришлось остаться у ограды. Но ты помнишь обязанности любящего сына? С радостью должен ты уступить свое место приглашенным.
— Да будет воля Отца, — покорно сказал я, ребенок, и остался все мое детство стоять за оградой сада безмятежной радости.
Скоро одежда, в которой я пришел, износилась, и не было руки, чтобы соткать мне новую. Не защищенный ничем от холода, я скоро промерз до самой глубины моего детского сердца.
Прижавшись к ограде, я жадно следил за всем, что происходило в саду. Когда рука нежной матери ласкала равнодушного сына, я мысленно подставлял свою щеку, и так сильно было мое желание тепла, что ветер приносил мне теплоту руки чужой матери.
Часто, лишенный игрушек, голодный, одной силой своего воображения я все имел через отверстие ограды; я имел даже больше, чем дети, позванные в сад.
Руку матери, которую они докучливо отталкивали, чтобы бежать к играм, я чувствовал весь день на своей щеке, что бы я ни делал вместе с ними…
Но иной раз, Отец, я забывал обязанности любящего сына… Когда холод за оградой бывал так нестерпим, что морозил даже мое воображение, когда мои детские ноги ныли от жесткого камня и мне хотелось хоть какой-нибудь норы, чтобы укрыться, я начинал ненавидеть гостей, занявших мое место.
Я завидовал им, которые имели все и ничего не ценили.
И я падал у ограды на холодные камни, и выл, как маленький больной зверь…
Тогда, вызванные моим отчаянием, приходили темные, злые духи; они шептали мне в уши странные слова:
«Отец твой не добрый, — говорили они, — если он так обидел тебя: для последнего из гостей нашел место, а ты за оградой.
Разломай ограду, ворвись насильно, мы поможем тебе».
И у меня были соблазны, Отец.
— Что надо сделать для этого? — спросил я.
— Сорви Печать с сердца, растопчи ее своими ногами и скажи: у меня больше нет Отца.
— Что же будет в сердце моем вместо Печати?
— Ничего… — смеялись они. — Но зато ты войдешь в сад и оборвешь все цветы, на которые любовались чужие, а их ты с позором выгонишь вон. Подумай, какое торжество…
— Нет, нет, я не хочу быть заодно с ворами и разбойниками, я царский сын! — кричал я в ужасе. — И ты помнишь, Отец, как я, став на колени, в эти минуты соблазна просил Тебя лишь о том, чтобы не сорвать мне Печати твоей, не остаться с пустым сердцем…
— Дайте ему покрывало вечной детской радости, — сказал Сидящий на престоле, и лучезарные облекли человека в одежды, равные их одеждам.
— Продолжай дальше о своей жизни, — приказал Ангел.
— Настала для меня юность, и неясное томление и слезы… и, повинуясь неодолимому влечению, пошел я от сада безмятежного детства к саду чистой любви, на котором тоже была Печать Твоя. Я посмотрел на нее и, сравнив с Печатью своего сердца, нашел и в нем те же чистые, прекрасные линии.
В священном трепете я понял тайну соединения двух в одно, я услышал совершеннейший аккорд земной музыки. Горячая волна радостного ожидания наполнила мою душу, растопила весь лед на замерзшем сердце моего детства, и оно, большое и сильное, забилось так, что я ничего не слышал из того, что говорил мне лучезарный сторож.
Я увидел ее. Ее, до времен от меня отделенную и до времен мне принадлежащую, единственную, дополняющую меня форму, с которой я буду не дробь, а целое, полное число.
Она только что выбежала из темной аллеи на залитую солнцем лужайку и остановилась… Ее детски раскрытые, незатемненные глаза заблестели первыми слезами восторга. Она внезапно поняла всю красоту созданного Тобой и, прижав руки к сердцу, воскликнула:
— Господи, как хорошо!
— Как хорошо, — ответил ей я, и, встретясь глазами, мы оба разом двинулись друг к другу с протянутыми руками, с первой улыбкой юности, с нетронутым сердцем, полным аромата любви, полным бесконечного богатства чувств.
Два чистых звука понеслись друг другу навстречу.
Две души раскрылись сами собой, от одной полноты своей, свободно, прекрасно, как все, что находится под законом совершенной гармонии.
Отец, отчего не дано им было слиться в одну общую, большую душу? Тебе ведь нужны числа законченные, одним было бы больше.
Простите, лучезарные, что место Света омрачаю стоном земной муки, но подумайте, что почувствовал я, когда мои восторженные руки больно ударились о чугунную ограду, а сторож сада чистой любви, Твой бесстрастный слуга, заслонил ту, которую я только что увидел.
— Сад полон гостей, и тебе, родному сыну, надлежит уступить им свое место.
— Она моя от века, — закричал я. — У нее в сердце та же Печать, что у меня.
— Да, ты не ошибся, — ответил сторож, — но ей надлежит на этот раз при свете своей Печати восстановить искаженные знаки в другом сердце.