еприятных вещей, но правда лучше лжи. Могу я предложить вам гонорар?
— Я возьму с вас гонорар после!
— А когда именно?
— После операции, приду и возьму.
Михаил Яковлевич произнес:
— Я не понимаю, что вы хотите сказать.
— Я хочу сказать то, что я сказал, руководствуясь здравым смыслом. И не стучите в дверь, в которую вам все равно войти не дано.
— У меня страшно бьется пульс, доктор.
— Да, у вас перебой, — сказал незнакомец и стал держать хереса за пульс.
Но тут Херес почувствовал слабость, темное облако застлало его глаза, и он забылся на секунду; а когда раскрыл веки, он сидел один на скамейке, незнакомца не было. Синее море высокой стеной вставало перед ним на горизонте, и на фоне темно-голубого неба выступали белые силуэты парусных судов.
Все-таки Михаил Яковлевич поехал в Египет. Он был жаден к деньгам. Египетский хлопок был гораздо нежнее туркестанского и американского, а между тем, ввиду конкуренции и колоссального урожая, он мог приобрести весь египетский хлопок, сделаться монополистом и перепродать его русским фабрикантам с большим барышом. Он мог нажить на египетском хлопке, одним словом, тысяч сто, если не четверть миллиона; он еще не знал, сколько именно. Он написал об этом тестю, имевшему свою бумажную мануфактуру, и тот подумал: «Какой у меня толковый зять!» Таким образом, поездка в Египет оплачивалась сторицей; и Херес, который, чем дальше жил, тем становился образованнее, предпочел послушаться реальных врачей, а не призрачного незнакомца, который показался ему довольно подозрительным и, может быть, даже шутником. Правда, в молодости такой же точно незнакомец поступил с ним далеко не легкомысленно, но ведь этот одесский незнакомец сам заявил себя приверженцем старой медицины, а новая наука чего-нибудь да стоит. И если врачи посылают его в Египет, то они имеют основание; и если они обещают ему полное выздоровление, то почему не верить им; и, наконец, египетский хлопок тоже очень серьезная вещь.
На корабле он долго страдал морской болезнью. Ему казалось, что какая-то длинная бесконечная резиновая лента ползет из его горла. Но едва он вступил на твердую землю, как тошнотворный кошмар его кончился. Он отправился к каирским хлопководам, устроил дело, посетил знаменитостей. Те выслушали его, исследовали и приказали лежать. Ему дорого обошлось лечение. Два месяца лежал он в богатой квартире, которая была нанята для него, и его окружала преданная прислуга с рабскими ужимками; впрочем, слуги обокрали его. Ему не стало лучше, но врачи нашли, что теперь он может вернуться в Россию.
И он вернулся. А когда приехал, то жена и тесть задали бал. Он пил много шампанского и, в ответ на речи гостей, сам сказал речь, которую все нашли красивой, но несколько непонятной. Но известно было, что Михаил Яковлевич уж давно питает пристрастие к непонятному; он часто говорит о нем, и это было его слабостью; а вообще голова его была ясная, его все уважали за деловитость и находчивость и, главное, за удачу.
Вторая жена его была уже не первой молодости, когда выходила за него; едва ли она не была старше Михаила Яковлевича. И так как она наслаждалась спокойной, праздной и беспечной жизнью, много ела сладостей, мяса, пила лимонад и ликеры и поглощала множество чашек кофе с жирными сливками, то она тоже к пятидесяти годам обложилась подушками жира и стала безобразна и неряшлива. И стала страдать внутренними болезнями. Доктора, служившие на фабрике, не выходили из дома Хереса, дежурили у постели то мужа, то жены; и от времени до времени выписывались знаменитости; или же супруги уезжали за границу на воды. То поправлялся Михаил Яковлевич, то совсем падало его здоровье; он становился раздражителен, угрюм, не спал по ночам.
И вот в эти бессонные, бесконечные ночи приходила ему на память вся его жизнь, начиная с того времени, когда он, будучи десятилетним мальчиком, определен был отцом в ученье к резчику печатей, и кончая той золотой порой, когда он стал купцом первой гильдии и из Менделя сделался Михаилом. Странное дело, когда он вспоминал о незнакомце, то не мог представить его себе в виде определенной человеческой фигуры. Ему представлялись, во тьме его скорбных бессонниц, мрачные тучи с насмешливо-ласковыми глазами, с размашисто приподнятыми у висков бровями и змеящейся, как молния, улыбкой. А камень с жемчужной звездой всегда вызывал в нем впечатление огненного света, и это болезненно разливалось в его душе. Зато черты его Ривы в нежных и определенно точных линиях и красках выступали перед ним из его прошлого. Рива смотрела на него без малейшего укора своими добрыми любящими глазами и держала на руках крохотного Аарончика, у которого был такой умный взгляд. Еще многое видел Михаил Яковлевич, и тогда он мысленно опять становился Менделем и целовал красные губы своей первой жены и обещал ей верность и соболью шубку. Он прогонял от себя милые образы, в действительности угасшие для него навсегда — приморский уголок и ювелирную лавочку, в которой было много забот, но и много радостей и мирно протекала его молодая жизнь. И еще издали вместе с шумом моря, вместе с первыми лучами ясной юности доносились до него бесхитростные мотивы священных и светских еврейских мелодий, и он тоже закрывал для них свой слух. Но пока не рассветало, толпились перед ним эти образы и слагались в тихие, слышные только душе, звуки этих мелодий. И однажды Михаил Яковлевич заметил даже на батистовой наволочке следы слез.
— Эге, у меня совсем расстроились нервы! — решил он и быстро стал собираться за границу, чтобы рассеяться в шумном потоке парижской и лондонской жизни; и, кстати, по дороге, в Берлине, посоветоваться со всемирно известными профессорами.
Из имения до станции железной дороги надо было ехать несколько верст. Ему подали великолепный автомобиль с золотым переплетом на синей эмали. Простился Михаил Яковлевич с женой, с престарелым тестем и со всеми служащими, которые собрались его проводить, сел в карету, и едва шофер сделал версту, как Михаил Яковлевич стал кричать от невыносимой боли. Шофер остановил машину.
— Назад, — приказал ему Михаил Яковлевич, — домой!
Вернулся он домой, и его уже на руках внесли в комнаты. Криком его наполнился весь дом. Он кричал и звал на помощь Бога, и ему стало ясно, что приходит его конец. Недавно он думал, что переживет жену и втайне радовался, что так случится. Он ворочал миллионами, но все принадлежало его жене, он был только главноуправляющим делами ее и тестя. После же смерти жены он мог наследовать огромное состояние и сделаться свободным человеком. Он мог бы поехать к Риве и разыскать своего сына, о котором ему, впрочем, было известно, что молодой человек пошел по ученой дороге.
Безобразная жена Михаила Яковлевича перепугалась и прибежала к нему в спальню.
— Что же это с тобой, Миша? — вскричала она. — Как же так ты вдруг заболел, на кого же ты меня покидаешь, несчастную и одинокую? Я ли не берегла тебя, не холила, я ли не предоставляла тебе всякие удовольствия? Ах, чуяло мое сердце! Ах, не послушался ты меня, не поехали мы поклониться Нерукотворной Троеручице, захотелось тебе за границу! За Карлом Ивановичем скорей сбегайте, за Илларионом Федоровичем! Да сколько раз я вам говорила, доставьте мне знахарку Татьяну, травки она знает. Кабы я докторов слушалась, может быть, давно на том свете была бы, а вот скриплю, и долго еще скрипеть буду!
«Она меня переживет», — с ужасом подумал Михаил Яковлевич и стал еще сильнее стонать, и раскидывать на постели руки, и прижимать их к пояснице, и хвататься за сердце.
А глаза его ворочались направо и налево, вылезали из орбит, губы страдальчески растягивались.
Пришли и приехали доктора, и знахарка потихоньку дала больному настой оранжевых ноготков. Через несколько часов успокоились боли. Стало ясно, что нельзя было Михаилу Яковлевичу никуда тронуться в путь, нечего было мечтать про заграницу.
— Какая моя болезнь? — спросил Михаил Яковлевич и остановил на Карле Ивановиче пристальный взгляд, и, не дожидаясь ответа, продолжал:
— Неужели каменная болезнь?
Карл Иванович весело отвечал:
— О да, у вас каменная болезнь, но с каменной болезнью уже, как известно, можно жить долгие годы, и вы представляете собой доказательство этой истины. Я ручаюсь вам, по крайней мере, за двадцать лет жизни.
— Если, разумеется, — подсказал Михаил Яковлевич, — будет сделана своевременная операция — потому, что надо же освободиться?..
— От инородного тела, — подхватил Карл Иванович. — О, да вы правы! Вы всегда высказываете ясные мысли и обнаруживаете во всем глубокое понимание. Вам необходима, конечно, операция. Операция сделает вас свободным, и вы будете еще долго работать, всем нам на радость и на пользу! Если бы вы знали, как огорчены все на фабрике случаем с вами. Не надо только переоценивать его. Профессор Сыроежка может приехать завтра с курьерским, о послезавтра мы уже с Илларионом Федоровичем могли бы ассистировать ему. Поверьте, ничего нет легче этой операции, на девятый день вы будете совершенно здоровы и встанете.
Михаил Яковлевич махнул ресницами в знак согласия. Но прошла неделя, прежде чем он, удрученный новым припадком болезни, приказал вызвать профессора Сыроежку.
Был осенний дождливый день. В старом саду, окружающем дом, пожелтели листья еще в конце августа. Стояли березы и клены с золотой и алой проседью и по дорожкам шуршали опавшие листья, поднимаемые внезапными вихрями. Лежал Херес в своей комнате, смотрел из хрустального окна на листья, и вспоминалось ему изречение незнакомца, которого он встретил в Одессе, о том, что человек «только лист на стволе человечества». Упадет лист и закружится в сонме мертвецов и сгниет, и кто вспомнит о нем?
Лежать в постели и не двигаться — требовала болезнь, и Михаил Яковлевич вставал лишь на самое короткое время. Лежа, он думал не только, что жизнь человеческая подобна листу, но и мечтал о Париже. Если на девятый день после операции будет здоров, значит, через две недели он, во всяком случае, может тронуться в приятное путешествие, омоложенный хирургическим ножом. Он представлял себе знакомый отель, с его темной залой для табльдота, с узкими лестницами, подъемными машинами и, в сущности, неудобными номерами; и ему хотелось еще раз взглянуть на гарсона и сказать ему на споем плохом французском языке: «А вот я опять к вам приехал кутнуть в развеселом вашем Париже, черт возьми (ке-диабль-мем-порт)». Он воображал себе весь разговор с гарсоном и сочинял новые беседы с двумя своими тамошними приятелями, с которыми у него были торговые дела. Он ехал с ними в большом такси в «Пре-Каталян» и пил двадцатифранковое шампанское и смаковал тонкую кухню. И воображение уносило еще дальше… Уже сверкали перед его глазами сапфиры, рубины и изумруды и цветные бриллианты за стеклами магазинов Рю-де-ла-Пэ.