Спросил только у него отец, будут ли колхозы. Но и на это ответа не дождался, потому что Михал, едва распаковал свои чемоданы и пораздавал кому чего, сразу принялся расспрашивать, что у нас да как, и все спрашивал, спрашивал, до самого отъезда. И никак не удавалось втиснуться промеж его слов. Будто ему хотелось до малости все узнать. Будто не повидать нас он приехал после стольких-то лет разлуки, а лишь для того, чтоб как можно больше из нас вытянуть и как можно больше забрать с собой. Ни минуты на месте не мог усидеть, вставал, ходил, и не было такой мелочи, которая бы его не интересовала. А еще из памяти, как из мешка, вытаскивал то одно, то другое, что только ни припоминал, и спрашивал, спрашивал. И не подождет, пока ему до конца расскажут, дальше задает вопросы.
Здоровы ли все, мать, отец, мы, братья, — так мать только и успела ему ответить, что в груди у ней все сильней колотье. Он покачал головой и тут же: а сколько мы по реформе получили гектаров, в каком месте, и не стращал ли нас кто, чтоб не брали, а потом опять: как войну прожили, и кто из деревенских погиб, и отчего сгорели наши хлева, и собираемся ли новые строить, деревянные или каменные, черепицей крытые или, по-старому, соломой, сколько у нас коров, две или больше, есть ли теленок, думаем ли его оставлять, а лошадь — та же самая или другая, а как насчет электричества, не обещают провести, и почему стекло на лампе такое закопченное, керосин мы жжем или какую-нибудь пакость, и жив ли еще причетник Франтишек, а ксендз по сю пору тот же или другой, и не припутывает ли в своих проповедях к богу политику, и кто из деревенских теперь балдахин над ним носит, и почему носят все те же богатеи, и суровая ли была в том году зима, много ли нападало снегу, разлилась ли весной река, и у кого мы брали воду, когда затопило родник, колодец не надумали рыть, а как сад, стоит еще за овином мирабель, что с нею сталось, может, отец новые черенки привил, а старый Сподзея как раньше чинит обувку, кто же теперь, после его смерти, чинит, а собака, неужто все Бурек, и как новую кличут, Струцель, засмеялся, Струцель, Струцель, чего это его так чудно назвали, и много ли мать держит кур, гусей, и не таскает ли их хорек или ястреб, а может, соседи, и Стоит ли над рекой старая ива, есть ли на ней еще ласточкино гнездо, и где теперь парни, девки купаются, всё возле Блаха, а река не обмелела, а куда девалось оловянное распятие с отломанной поперечиной, всегда ведь на столе стояло, и откуда у нас такой барский стол, и почему на окнах пусто — раньше было полно цветов, и сажали ли мы в этом году чеснок, хорошо ли уродился, а как лук, капуста, морковь, свекла, и, видать, мать недавно горницу побелила, потому что известкой пахнет, и по-прежнему ли она готовит такие же вкусные вареники с творогом, со сметаной, а как мы молотим, конный привод завели или по старинке, цепами, и жива ли еще старая Валишка, а сын ее, Метек, все так же пьет, и прилетают ли по-прежнему аисты на наш овин, и почему отец цыгарки не выпускает изо рта, разве можно столько курить, а мать — печет еще хлеб или покупной едим, и были ли на нашем поле мины, а как хлеба, уродились ли, и про все по отдельности, как рожь, как пшеница, как ячмень, овес, где, сколько, и почему мы проса не сеяли, разве больше пшенную кашу не едим, и куда девались ступеньки, почему только камни лежат, и по-прежнему ли я в пожарниках, и есть ли у нас мотопомпа или все тот же насос, а где теперь гулянки устраивают — до сих пор в пожарном сарае, и дерутся ли так, как дрались, или, может, сейчас поменьше, а в каком классе Сташек, как учится, есть ли у него книжки, тетради, водятся ли куропатки в полях, попадаются ли зайцы, лисы, и почему дверь в сенях так ужасно скрипит, он, когда вошел, подумал, не хотят его впускать, а кто теперь войт, и большие ли нам назначили поставки, не собирается ли отец пасеку завести, хотя бы парочку ульев для себя, может, они бы с женой как-нибудь приехали поесть медку. Так ты женился? Он только головой кивнул и сразу спросил, как там Стефка Магер, вышла замуж, за кого, счастлива ли, такая же красивая, а кто из деревенских учиться пошел, кто уехал, сколько приехало, жива ли еще пани Касперек, которая учила польскому, и кто теперь арифметике учит, кто пению, не поубавилось ли ворон на тополях за мельницей, сбрасывают мальчишки вороньи гнезда, и кто теперь лучше всех по деревьям лазает, когда-то Шимек, и почему у нас изразцы на печи вспучились, и воюем ли мы по-прежнему с Пражухами из-за межи, и как случилось, что перестали, но ответа слушать не стал, дальше принялся спрашивать, катаются ли ребятишки зимой на санках с Потеевой горы, не гоняет ли их Потей, ходят ли еще на масленицу колядники, и кто Ирод, кто черт, кто смерть, и водятся ли, как раньше, привидения возле вербы у мостика или, может, черт уже оттуда убрался, и жив ли крестный Скубида, и за что его убили, а крестная Калишиха, и есть ли у нас ласточки под стрехой, сколько гнезд, сговариваемся ли мы с кем-нибудь на время жатвы или сами возим снопы, почему не купим себе часов, почему мать такая худая, почему отец так поседел, почему Антек, почему Сташек, почему я, почему то, се, почему, почему?
В конце концов отец не выдержал и оборвал его расспросы:
— Все мы тебе сказали, чего ты еще от нас хочешь?
А мать добавила просительно:
— Сел бы, наконец, и рассказал, что у тебя.
Он как очнулся, посмотрел на часы и поднялся: ему пора, надо ехать. И сразу протянул руку, сперва мне, потому что я ближе всех сидел, потом отцу, Антеку, Сташеку, и только так, за руку, попрощался, будто до завтра, самое большее до послезавтра, или был просто наш знакомый, не сын, не брат. И еще прощался, а сам уже куда-то сквозь нас смотрел, точно думал вовсе не о том, что прощается, а бог весть о чем. И только когда к матери напоследок подошел, и мать, бедная, снова расплакалась, обхватил руками ее голову, посмотрел в глаза и сказал:
— Ну, мама, не плачьте. Я приеду, обязательно приеду. Может, даже не один, с женой. Должны же вы с ней познакомиться.
И с тех пор как в воду канул.
Примерно через год написала мать ему письмо, но он не ответил. Потом другое, не ответил. Погодя хотела снова написать, но отец осерчал, зачем зря писать, пускай сперва на те письма ответит. Может, у него работы невпроворот, и она этими письмами только забивает ему голову. А работа — куда от нее денешься. Как оно в деревне — начнется страда, задницу некогда почесать, почем знать, может, и у него страда. Закончится, он и без писанья приедет. Вон сколько лет не показывался, а приехал. Рождество не скоро, а на рождество он уж точно приедет, может, даже с женой, говорил ведь, что не один, пусть мать лучше подумает, какие пироги испечь, а письмами она его не подгонит, письмами и день не заставишь быстрей бежать, не говоря уже о страде.
Но не сбылись отцовы утешительные слова, и не приехал Михал ни на то рождество, ни на следующее. И мать продолжала писать, только теперь уже тайком. Зашел я как-то в овин, надергать лошади сена, а у задних ворот, на другом конце тока, вижу, мать пристроилась на коленях возле табуретки, на носу очки, и пишет. Всполошилась, спрятала ручку под передник и потом только повернула голову в мою сторону.
— А, это ты, — сказала с облегчением. — Я сюда помолиться пришла, в доме трудно мысли собрать, а здесь тихо.
— Что же вы, в сад не могли пойти, там тоже тихо, зато светлей, — сказал я, глядя словно бы ее глазами на чернильницу, которую она не успела спрятать.
— И здесь у щели светло, — ответила мать.
А еще полез я однажды за чем-то на чердак, уже сунул голову в лаз, а там мать возле щелей в глиняной обмазке, которой солому в стрехе скрепляют, сидит с кухонной доской на коленях и пишет. Я дальше подыматься не стал, спустился тихонько обратно, стараясь, чтобы не скрипнула лестница. И потом, после того, как мать слегла, я не раз ее заставал, когда она писала письма, склонившись над табуреткой с лекарствами, которая стояла рядом с кроватью. Я притворялся, что ничего не замечаю, или сразу же выходил, вроде о каком-то деле именно в ту минуту вспомнил. Не знаю только, кто эти письма на почту носил. Антек со Сташеком уже уехали. А из чужих, что у нас бывали, я не видел никого подходящего, кому б она могла доверить письмо. Может, отец? Он ведь раньше ее за эти письма ругал, так что в открытую ему теперь неловко казалось и он тишком носил, когда меня не было дома. Потому что отец, с тех пор, как они одни остались, не считая меня, прилепился к матери, будто малое дитя. Так бы все и сидел у ее постели и что-то там из прошлой жизни рассказывал. А иногда ничего не рассказывал, просто так сидел, квелый, то ли невыспавшийся. И, как когда-то он всех на работу гнал, так теперь матери приходилось все время о том, о сем ему напоминать. Даже о самых обычных вещах. Чтоб коров напоил, или сечки нарубил, или в хлеве солому постлал, или хотя бы собаке вынес миску с едой.
— Ну иди же, иди, — бывало, упрашивала она его.
А он сидел и отмахивался от ее просьб, как от докучливых мух.
— Чего пристала? Напою еще, нарублю, постелю, вынесу. А ты лежи, ты больная. — И ни с места.
Тут жатва на носу, а он сидел, словно дело шло к зиме.
— Рожь небось уже поспела, — напоминала ему мать. — Сходил бы в поле, поглядел, может, косить пора.
— Где там поспела. Прошлый год об эту пору еще зеленая была. Это когда в кровати лежишь, кажется, время бежит. А в поле у времени иной счет.
Когда же ему в конце концов приходилось вставать и идти, потому что она его не оставляла в покое, бормотал что-то себе под нос, злой-презлой, и иной раз в сердцах хватал с припечка кота и вышвыривал во двор.
— Мышей лови, лоботряс, нечего разлеживаться в хате.
Или пустыми ведрами зазвенит, мол, опять нет воды, а ему пить охота. А как-то даже дверь ногой пнул, скрипит, окаянная, будто у ней болит что.
Матери все трудней становилось подыматься с постели. Редко теперь она вставала, только чтоб сготовить чего или курам подсыпать зерна, если отец забывал. А когда затевала стирку, должна была к лохани подставлять табуретку и стирала сидя, а отец воду грел, наливал, выливал, ходил на реку полоскать, развешивал стираное во дворе или на чердаке. И только когда Антек со Сташеком приезжали, с их приездом выздоравливала. Зарезала курицу, варила бульон, раскатывала лапшу, стирала грязную одежду, которую они привозили с собой. Но едва уедут, сразу сваливалась и неделю, а то и больше, не вставала с постели, и сердце у нее болело и болело.