— И что?
— На надгробии написано, что он умер два года назад. Мертвые люди не могут писать романы или отправлять их своим агентам.
Мне требуется несколько секунд, чтобы переварить очередную порцию информации.
— Хочешь сказать, тебе кажется, что он на самом деле не умер?
— Я больше не знаю, что и думать.
— У него была какая-нибудь семья? Кто-нибудь знал бы, если бы он скончался? Один из моих приемных родителей умер в прошлом году, помнишь? Чарли, парень, который всю свою жизнь проработал в супермаркете и всегда приносил домой бесплатную еду, у которой заканчивался срок годности. Я не общалась с ним больше десяти лет, но все равно мне было известно, что он умер. Генри Винтер — всемирно известный писатель; мы бы прочитали о его смерти в газетах или…
Адам качает головой.
— У него никого не было. Он был самопровозглашенным отшельником, и ему нравилось так жить… большую часть времени. Всякий раз, выпив слишком много виски, Генри начинал плакать, сожалея, что у него нет детей и некому будет присмотреть за его книгами, когда его не станет. Это все, что его действительно волновало: книги. Во все остальное время этот человек был тверд, как скала.
— Что ж, кто-то, должно быть, помогал ему. Генри был немолод, если родился в тридцать седьмом году, — размышляю я.
Глаза Адама сужаются.
— Это странная деталь для запоминания.
— Ну, так написано на надгробии, и Амелия Эрхарт пропала без вести в тридцать седьмом. Меня назвали в ее честь. Разве ты не помнишь, почему тебя назвали Адамом? Я считаю, что имена важны.
Адам смотрит на меня так, как будто мой IQ упал до опасно низкого уровня.
— У Генри Винтера не было детей; у него вообще не было семьи. Я думаю, что единственным человеком, который остался в его жизни, кроме агента, был я, а мы даже не разговаривали, когда он умирал.
Его голос дрожит, и он отводит взгляд.
— На надгробии написано: «Отец одного». Кто-то высек это, и кто-то похоронил его. Он точно не сам это сделал.
То, как Адам смотрит на меня, немного пугает. Трудно не ляпнуть что-то не то, когда все кажется неправильным. Иногда я думаю, что его неспособность распознавать лица других людей затрудняет ему контроль над проявлением собственных эмоций. Измученный хмурый взгляд исчез, и кажется, что он почти… улыбается. Но улыбка исчезает так же быстро, как и появляется.
— Нам нужно убираться отсюда, пока еще светло, — говорит он, снова принимая выражение лица, соответствующее его тону.
— А Боб?
— Мы найдем полицейский участок, объясним ситуацию и попросим помощи.
— Машина занесена снегом. Дороги выглядят опасными…
— Уверен, что мы сможем ее откопать. И дороги не более опасны, чем еще одна ночь здесь.
Он открывает дверь в кладовую, где в день приезда мы видели инструменты. Морозильная камера промышленного размера выводит жуткий саундтрек, и я избегаю смотреть на люк в склеп. Я бы предпочла забыть о том, что там случилось.
— Ты собираешься прорубить нам путь к отступлению? — иронизирую я, когда Адам берет топор.
— Нет, просто считаю, что иметь что-нибудь для самообороны не помешает, — отвечает он, другой рукой снимая лопату с ржавого крюка.
«Моррис Минор» засыпан таким количеством снега, что сливается с пейзажем. Я чувствую себя запасной деталью, когда Адам начинает выковыривать его из-под колес машины. На улице очень холодно, но муж вспотел от усилий. Внезапно он останавливается и смотрит на переднее колесо так, как будто оно его оскорбило. Затем роняет лопату и наклоняется, так что я больше не вижу, что он там делает.
— Не может быть! — задыхается он.
— Что случилось?
— Похоже, у нас спустило колесо.
Я спешу к нему.
— Ничего удивительного, на таких дорогах да в такой машине этого следовало ожидать. У меня в багажнике есть ремонтный комплект, так что, если мы сможем найти дыру и она будет достаточно маленькой, я смогу…
Я замолкаю, когда вижу ее своими глазами. Найти прокол не составляет труда, потому что он размером с кулак. На резине красуется порез в форме улыбки: шина явно повреждена намеренно. Я уже замерзла настолько, что едва чувствовала и руки, и ноги, но холод, который я чувствую сейчас, распространяется по всему телу.
— Может быть, мы проехали по какому-нибудь битому стеклу? — предполагает муж.
Я не отвечаю. Знания Адама об автомобилях очень ограничены, поскольку у него их никогда не было. Раньше я находила это милым, теперь не слишком. Он начинает расчищать заднее колесо и резко останавливается. Снова.
— У тебя когда-нибудь спускали две шины одновременно? — спрашивает он.
Похоже, заднее колесо тоже порезано. Как и два оставшихся.
Кто-то действительно не хочет, чтобы мы уезжали…
Робин
Робин возвращается в коттедж и запирает дверь. Она снимает маленькое красное полотенце с крючка на стене, затем вытирает снег с лап и живота собаки, прежде чем заняться собой. Пес виляет хвостом, пока она вытирает его, а затем облизывает ей лицо. Робин улыбается, ей нравятся все животные, особенно такие собаки, как эта. Даже кролик Оскар тепло принял нового гостя.
К этому времени посетители наверняка уже в курсе, что часовня принадлежала Генри и что он мертв.
Робин хотела бы видеть их лица, когда они нашли надгробие, но к тому времени они с Бобом уже давно ушли. Он очень дружелюбный и ласковый пес, из тех, кто доверяет всем, даже несмотря на то, что иногда лает на ветер.
Холодно даже внутри коттеджа. Робин разжигает очаг и садится на коврик рядом с ним, пытаясь согреть кости. Она скучает по своей трубке, но ее уже нет, поэтому она открывает пачку «Джемми Доджерс». Пес плюхается рядом, кладет подбородок ей на ноги и, глядя, как женщина ест, надеется, что ему тоже что-нибудь перепадет. Робин любит грызть каждое печенье как можно дольше, растягивая удовольствие, откусывая крошечные кусочки от внешних краев, пока не остается только сердцевина с джемом.
Несмотря на то что она сидит очень близко к открытому огню, она все еще почти не чувствует своих рук. Ее пальцы приобрели красный, а затем синий оттенок после того, как она счистила ими весь снег с надгробия Генри. Не сделай она этого, посетители никогда бы не нашли его, а ей нужно, чтобы все шло своим чередом. Есть причина, по которой она пригласила сюда на эти выходные именно их.
Робин помнит, как умер Генри.
— Мне нужно, чтобы ты пришла.
Это все, что он сказал, когда позвонил. Ни «привет», ни «как дела?». Всего пять коротких слов. Мне нужно, чтобы ты пришла. Не было необходимости объяснять куда, хотя они очень долго не общались. Не было необходимости объяснять, почему, хотя он это сделал.
— Я болен, — добавил он, когда она не ответила.
Это оказалось сильным преуменьшением.
Она знала, что Генри к тому времени продал свою лондонскую квартиру и постоянно обитал в своем шотландском убежище. Он всегда был отшельником, предпочитавшим уединение. Только она никак не ожидала, что именно к ней он обратится в трудную минуту. Но в тот момент отсутствие кого-либо рядом оказалось тем немногим, что их объединяло. Писатели способны создавать самые сложные и популярные миры, оставляя себе порой лишь крошечный кусочек. Некоторым лошадям нужны шоры, чтобы делать то, что у них получается лучше всего, — выигрывать скачки. Им нужно чувствовать себя в одиночестве и ни на что не отвлекаться. Некоторые авторы такие же; это уединенная профессия.
Молчание не может быть неправильно понято. Это один из девизов Робин. Но поскольку она не отвечала, под треск телефонной линии снова заговорил Генри, чтобы затем повесить трубку.
— Я умираю. Хочешь, приходи, не хочешь, не надо. Только никому не сообщай.
Закрыв глаза, она все еще может услышать те прерывистые гудки.
Позже он объяснил, что у него просто закончилась мелочь для больничного телефона-автомата. Настаивал, что он не был намеренно драматичным или грубым. Робин ему не поверила. Никогда не верила. Но все равно села в машину, потому что жизнь может быть такой же непредсказуемой, как и смерть.
Она не узнала мужчину, сидевшего на краю больничной койки. Его последняя официальная фотография была сделана по меньшей мере десять лет назад. Генри серьезно постарел. Фирменный твидовый пиджак выглядел слишком большим, словно принадлежал кому-то другому, шелковый галстук-бабочка отсутствовал, и все, что осталось от копны седых волос, — это несколько тонких прядей, зачесанных на розовую лысину. Казалось странным, что его лицо больше не кажется ей хорошо знакомым. Но ведь люди постоянно теряют связь. И не всегда расстояние оказывается решающим фактором в таких вопросах. Даже соседи, живущие бок о бок, не всегда знают имена друг друга.
Приветствия не последовало. Никаких объятий. Никакой благодарности.
— Я хочу домой, — вот и все, что он сказал.
Робин наблюдала, как Генри подписывает бланки авторучкой, которую достал из внутреннего кармана пиджака. Его трясущиеся пальцы так сильно вцепились в корпус, что казалось, костяшки вот-вот прорвутся сквозь тонкую, как бумага, кожу. Она молча ждала, пока он заполнял различные заявления, подтверждающие, что он покидает больницу вопреки медицинским рекомендациям.
Больница находилась более чем в часе езды от Блэкуотера, и они просидели в тишине всю дорогу по извилистым горным дорогам. Вернувшись в часовню, которую он превратил в дом, Генри проковылял в гостиную-библиотеку, жестом приглашая ее следовать за собой. Затем открыл потайную дверь в задней стене книжного шкафа. Робин не была впечатлена — она видела это раньше, — но он впервые позволил ей попасть внутрь кабинета.
Она уставилась на белых кроликов, которые, казалось, были повсюду. Их изображения мерцали на обоях, прыгали на римских шторах; на диванных подушках были пришиты соответствующие уши и хвосты, даже на одном из витражей виднелся кролик.
Затем она заметила клетку в углу комнаты. Достаточно большую, чтобы вместить маленького ребенка. И она не пустовала.