Все покрыто пылью, как и остальная часть часовни, кроме того комната полна паутины. Пахнет плесенью, как будто ее не проветривали несколько месяцев. Может, даже дольше. Самое жуткое, что бросается мне в глаза, — это большой кукольный домик в центре комнаты. Он кажется старинным. И он удивительно похож на наш лондонский викторианский особняк с двойным фасадом. Я не могу удержаться и не открыть пыльные двери, и когда обнаруживаю, что комнаты внутри оформлены так же, как у нас, меня начинает тошнить. В каждой установлены две резные деревянные куклы, но это не миниатюрные копии меня и Амелии. Одна — в виде старика, одетого в твидовый пиджак и галстук-бабочку, другая — маленькая девочка в красном. В каждой придуманной сцене они держатся за руки, а старик всегда курит трубку. Когда я приглядываюсь повнимательнее, то вижу, что это чашечка желудя на стебельке.
— Ты видел это? — спрашивает Амелия.
Она держит в руках старую игрушку «Джек-в-коробке». У меня самого в детстве была точно такая же, и она приводила меня в ужас. Сначала я не понимаю, что показалось странным Амелии, пока не обнаруживаю, что имя Джек вычеркнуто и вместо него написано «Адам-в-коробке».[39]
Моя мама научила меня французскому названию этой вещицы, когда я был совсем маленьким мальчиком: diable en boîte, буквально «дьявол в коробке». Вокруг так много неожиданных напоминаний о ней! И всякий раз, когда подобное происходит, я заново переживаю ночь, когда она умерла: дождь, ужасный звук визжащих автомобильных тормозов, красное кимоно, развевающееся в воздухе. Собака была моей. Я умолял маму позволить мне взять ее, но потом ленился за ней ухаживать. Если бы в тринадцать лет я сам выгуливал собаку, как обещал, мама бы не погибла той ночью, идя по тротуару.
Мои пальцы, казалось бы, независимо от моего разума, находят рукоятку на «Адаме-в-коробке» и поворачивают ее. Медленно. Играет ностальгическая мелодия, и голос моей матери подпевает в моей голове.
Моя мама научила меня шить
И как вдевать нитку в иголку;
Каждый раз, когда мой палец соскальзывает —
Хлоп! Проходит проныра.
«Джек» выскакивает из коробки, и я подпрыгиваю от неожиданности, хотя отлично ведь знал, что именно это сейчас и произойдет. Со своими дикими рыжими волосами, раскрашенным лицом и пятнистым синим костюмом он выглядит устрашающе, даже более жутким, чем тот, которого я помню ребенком, — потому что у него отсутствуют глаза.
Я думаю, что понимаю не слишком тонкий намек. Но чего еще я не вижу?
Когда я поворачиваюсь, чтобы осмотреть остальную часть спальни, то замечаю на обоях, занавесках, подушках и одеяле одно и то же выцветшее изображение: малиновку. Затем в углу комнаты я вижу пыльную, отдельно стоящую детскую классную доску. Слова, явно много лет назад написанные мелом, выцвели, но я все еще могу их разобрать:[40]
Я не должна рассказывать сказки.
Я не должна рассказывать сказки.
Я не должна рассказывать сказки.
Олово
Слово года:
метанойя — существительное.
Преобразующее изменение сердца.
Путешествие по изменению своего сознания,
себя или образа жизни.
28 февраля 2018 года — наша десятая годовщина
Дорогой Адам!
На самом деле это не наша десятая годовщина. Я пишу письмо с небольшим опозданием из-за того, что произошло.
Мне казалось, что в этом году у нас все складывалось довольно хорошо. Мне казалось, мы были счастливы. Я-то точно была и думала, что ты тоже. Если смотреть со стороны, наш брак определенно выглядел довольно прочным. Но я была слепой глупышкой, легковерной дурочкой так ошибалась! Теперь, когда правда выплыла наружу, ничто не кажется реальным. Я чувствую себя так, словно попала в ловушку внутри «снежного шара»; еще одно встряхивание — и я полностью исчезну в метели.
Долгое время меня не покидало ощущение, что за нами кто-то следит. Я не могу точно объяснить это, дать определение, но думаю, что мы все понимаем, когда за нами наблюдают. Будь то на работе, или на прогулке с собакой, или просто в метро. Вы можете почувствовать, когда чьи-то глаза смотрят в вашу сторону дольше, чем следовало бы. Всегда чувствуете. Это инстинкт.
Обычно, когда я прихожу домой с работы, ты все еще сидишь в своем писательском домике. Но в ночь перед нашей десятой годовщиной я застала тебя в гостиной, в темноте, за просмотром старого эпизода шоу Грэма Нортона на «BBC iPlayer». Генри Винтер известен тем, что никогда не дает интервью, но, дабы отметить публикацию своего пятидесятого за пятьдесят лет романа, в прошлом году он согласился — на одно. Тогда мы смотрели его вместе. Грэм Нортон был таким же забавным и обаятельным, как всегда, но я помню, как мне стало дурно, когда он представил Генри. Старик, которого я едва узнала, проковылял на сцену, чтобы устроиться на красном диване. Трость с серебряной ручкой в виде головы кролика была новым дополнением к его униформе: твидовому пиджаку и галстуку-бабочке. Как и улыбка на его лице, казавшаяся гримасой боли.[41]
Мне бы хотелось никогда не видеть этой передачи, но мы все-таки посмотрели, и прошлым вечером я наблюдала, как ты пересматриваешь ее снова, снова и снова. Ту часть, где Генри Винтер упомянул тебя. Я притаилась в коридоре и видела, как ты перематывал и проигрывал этот эпизод семь раз.
Грэм подался вперед.
— А теперь скажите мне, только между нами (смех зрителей), что вы на самом деле думаете об экранизациях ваших книг?
Фальшивая улыбка исчезла с изборожденного морщинами лица Генри.
— У меня нет телевизора, я всегда предпочитал читать.
— Но вы, должно быть, видели их? — настаивал Грэм, делая глоток белого вина.
— Да, видел. И не могу сказать, что они мне очень нравятся. Но меня убедили позволить сценаристу попробовать — его карьера шла в никуда до того, как я сказал «да», — и даже если меня не устраивает то, что он сделал с моими книгами, большинству людей это по вкусу. Так что…
Грэм рассмеялся.
— Черт возьми, будем надеяться, что он не смотрит!
Но ты смотрел. Как и я. Не думаю, что с тех пор ты разговаривал с Генри или написал что-нибудь новое.
В произошедшем ты почему-то обвинил своего агента, и я почувствовала себя ужасно — он мне нравился, поскольку сумел остаться хорошим парнем в этом порой омерзительном бизнесе. Тем не менее я все равно не смогла сказать тебе правду. Мне казалось, что у нас наконец-то все наладилось, и открыть тебе, что в первую очередь я была причиной, по которой Генри позволил тебе адаптировать его книги, представлялось не слишком блестящей идеей.
Я не знаю, что заставило тебя сидеть в темноте и смотреть старый видеоролик, в котором Генри тебя унижает. Я не знаю, почему тебя все еще волнует, что он думает. В тот вечер я заметила полупустую бутылку виски, который любил Генри, рядом с твоей наградой Bafta. Тяжело, когда кульминация чьей-то карьеры приходится на самое ее начало. Иногда лучше начать с малого — дать себе простор для роста.
Я прокралась обратно в холл, хлопнула входной дверью и побежала прямо вверх по лестнице.
— Я собираюсь быстро принять душ, — крикнула я, чтобы ты не подумал, что я могла что-то увидеть.
Когда я спустилась вниз, телевизор был выключен, виски исчез, а премия Bafta вернулась на полку. Мне было интересно, как долго ты притворялся, что все в порядке, когда на самом деле чувствовал себя уничтоженным. Разыгрывал спектакль каждый вечер, когда я возвращалась домой. Твоя работа предполагает много времени в одиночестве. Иногда, может быть, даже чересчур много. Я хотела помочь тебе, но не была уверена, как это правильно сделать.
На следующий день — в нашу годовщину — я решила уйти с работы пораньше. Я была полна решимости подбодрить тебя и удивить. Что-то уже было не так — даже в тот момент, когда еще я шла по садовой дорожке. Магнолия, которую ты посадил посреди лужайки на нашу пятую годовщину, выглядела так, словно вот-вот умрет. Я решила проигнорировать то, что это могло быть знаком, и заставила себя и Боба войти в дом. Все было тихо и спокойно, как обычно, когда ты находишься в писательском домике, а там ты обитаешь почти постоянно. На кухонном столе стояла банка консервированных печеных бобов — я подумала, что это, должно быть, какая-то шутка, зная, что олово — традиционный подарок на десять лет брака. Я улыбнулась и направилась прямо наверх, в нашу спальню. Я планировала потратить немного времени на то, чтобы для разнообразия прихорошиться, прежде чем удивлять тебя.
Но так вышло, что удивил меня ты.
Ты все еще был в постели.
С моей подругой с работы.
В то утро она сказалась больной. Теперь ясно почему.
Все остановилось, когда я вошла в комнату. Я имею в виду не только тебя, или ее, или то, что вы делали. Я даже не имею в виду, что перестала дышать — хотя мне казалось, что перестала, — все было так, будто само время замерло, с любопытством наблюдая, когда и куда окончательно рухнут осколки моей разбитой жизни.
Я просто стояла и смотрела, не в силах переварить то, что вижу.
— Я думал, это ты, — пробормотал ты, заворачиваясь в простыню. Я молчала, и ты повторил это снова. Будто слова могут меньше походить на ложь, если произнести их во второй раз. — Я думал, это ты!
Одна мысль о лжи может заставить тебя покраснеть, и твои щеки становятся густо-красными.
Я не горжусь тем, что сделала дальше. Я хотела бы выдать что-нибудь умное, но я никогда не умела быстро реагировать на ситуацию, только по прошествии времени, но даже сейчас я не могу найти правильных слов для того, что увидела в тот день. Так что я ничего не сказала, просто отправилась в садовый сарай, взяла лопату, а затем выкопал эту чертову магнолию с моей некогда идеальной лужайки.