Занкевич писал короткое письмо Жанену, в котором, лукавя и потому презирая себя, благодарил француза за прошлые услуги по охране Колчака. Он обещал тотчас по приезде на станцию Иркутск навестить вождя союзных войск в Сибири. Генерал также намекал в записке, что еще в Нижнеудинске получил приказ адмирала любыми путями добраться до месье и установить с ним связь. Но — увы! — не смог.
Занкевич специально сделал этот намек, чтобы смягчить отношения между Колчаком и Жаненом. Максим Иванович знал: адмирал чрезвычайно обижен на француза, прекратившего всякую связь с главой белых войск. Словно забыв о реальной обстановке, Колчак не раз и с крайней нервозностью говорил, что первый к Жанену не пойдет. Ах, господи, первый или не первый! Сейчас не до ссор и не до гонора, и показная непримиримость адмирала может погубить всех.
Написав письмо, генерал попросил чехов немедля переправить пакет Жанену в Иркутск.
Однако уже через час Кровак вернул конверт Занкевичу. Жанен, по словам майора, выехал из города под охраной бронепоезда «Орлик».
— Куда? — упавшим голосом спросил генерал.
— Господин Жанен находится теперь на станции Байкал.
Занкевич несколько секунд уныло молчал. Наконец задал вопрос:
— Сумеете ли устроить мне поездку к генералу немедля?
— Полагаю, да.
— В таком случае, я осведомлю адмирала и вернусь к вам за окончательным ответом.
В купе Колчака, кроме него самого, находилась Тимирева. Женщина нервничала, постоянно прикладывала платок к глазам, но пыталась сдержать себя.
Это очень осложняло доклад, и генерал, стараясь не глядеть на нее, кратко изложил суть переговоров с чехами.
— Что ж поезжайте, Максим Иванович, — вяло отозвался Колчак, выслушав сообщение. — А вдруг он вас не примет? Теперь все можно ждать.
— Главное, добраться, — после короткой паузы заговорил Занкевич. — Шестьдесят верст — не бог весть какой конец, и дело не в расстоянии, а в красных. Но уж коли доберусь до Байкала, Жанен не откажет мне.
— Тогда с богом, генерал.
В штабном вагоне чехов, куда затем направился Занкевич, было многолюдно, но тихо. Казалось, офицеры вслушиваются в предгрозовую тишину.
Занкевич вопросительно взглянул на Кровака.
Начальник эшелона развел руки.
— Мы ошиблись, господин генерал. Жанен в Танхое.
Занкевич ничего не сказал, круто повернулся и вышел из вагона. До Танхоя двести шестьдесят верст, туда не пробиться через заслоны красных, и разговоры о поездке к французу теряли всякий смысл.
Внезапно на станции зазвучали воинские сигналы, вагоны дернулись и медленно покатились на восток.
Занкевич поспешил прыгнуть на подножку пульмана.
Через полчаса залязгали буфера, эшелон содрогнулся и встал. За окнами вагонов мутно тлели фонари станции Иркутск.
Как только поезд замер, Кровак почти бегом направился к чешскому коменданту станции прапорщику Вайсу.
В ту же минуту с запиской адмирала из вагона выскользнул Трубчанинов. Где-то на путях стоял эшелон с японцами, и Колчак пытался использовать последний шанс на спасение — укрыться у них.
Почти тотчас Трубчанинов вернулся: чехи не пропустили его к японцам.
Именно в эти мгновения Колчак впервые, может быть, понял полностью, что ему грозит. Его здесь, конечно, ждали и его не выпустят живым из Иркутска.
Вскоре резко скрипнула дверь, и в пульман поднялся майор Кровак. Он тер прихваченные морозом уши, отдувался, будто одолевшая гору лошадь, и наконец бухнул Занкевичу, что адмирала решено передать Политцентру. Вероятно, вместе с его представителями за Колчаком придут большевики.
— Что?! — Занкевич покрылся испариной. — Вы слышите, ваше высокопревосходительство?!
— Они не посмеют!.. Это ошибка!.. — не в силах сдержать себя, закричал Колчак, и никто из обитателей вагона, кажется, не понял, кто «не посмеют» — союзники, политцентровцы или коммунисты.
«За ним придут большевики…» — эта фраза чеха билась в голове Занкевича, сжимала сердце, мелкой дрожью сотрясала руки. — Большевики — те самые люди, которых беспощадно травил, вешал, стрелял, сжигал, топил Колчак, та самая суровая масса, которую адмирал требовал уничтожать во время своих бесчисленных выступлений… Они не пощадят его… Но вместе с ним могут попасть в петлю и его ближайшие помощники — я, Трубчанинов, мало ли кто… Нет, нет, надо бежать, при первой же возможности — бежать. Черт с ним, с адмиралом, потом как-нибудь оправдаюсь… Бежать!..»
Через четверть часа вагон стал пустеть. Чехи беспрепятственно отпускали офицеров и даже генералов, но строго предупреждали, чтобы никуда не отлучались Колчак и Пепеляев. Министры, офицеры, чиновники быстро исчезали в мешанине вагонов на станции.
Премьер несуществующего уже правительства перешел в салон адмирала и в полном молчании свалился в кресло. Толстые щеки Пепеляева тряслись; он хрустел пальцами рук и нервно кашлял. Даже ему было ясно теперь: бывший верховный правитель и его последний премьер — плата чехов бурлящему от гнева Иркутску. Плата за беспрепятственное продвижение на восток.
«Бежать!.. Бежать!..» — лихорадочно соображал Пепеляев и криво усмехался. Бегство не сулило никаких шансов на спасение. Их выловят тотчас, как они появятся на станции. Вагон, без всякого сомнения, находится под присмотром и Политцентра, и большевиков.
Будто угадывая мысли Пепеляева, Колчак сказал:
— Бежать бессмысленно… Да и куда?..
И в самом деле, как адмирал узнал позже, за его вагоном пристально следили член Иркутского губкома коммунистов и председатель Центрального штаба рабоче-крестьянских дружин Василий Букатый, только что сменивший эсера Бандейкина, член губкома и штаба Иван Сурнов и многие другие большевики.
Немного успокоившись, если можно успокоиться в такой обстановке, Колчак подумал о тех, в чьи руки союзники сейчас швыряют его судьбу. Ну, коммунисты — тут все ясно. А Политцентр? Он образован, как ему доносили, в ноябре прошлого года в Иркутске. Что это такое? Кажется, политическое кровосмешение, каша из эсеров, меньшевиков, земцев. С ними, пожалуй, можно и столковаться, если б не большевики.
Около девяти часов вечера за окнами послышались негромкие слова и скрип валенок или сапог. Вскоре в салон вошли Кровак, поручик-чех и несколько вооруженных людей в гражданской одежде. Это были уполномоченный Политцентра при штабе Народно-революционной армии правый эсер Мерхалев, помощник командующего этой армии Нестеров, член Политцентра Фельдман и кто-то еще.
Колчак сидел на диване, рядом с Тимиревой и Пепеляевым. Он давно пытался подготовиться к этой минуте, но не мог овладеть собой и испытывал крайнее напряжение. Среднего роста, худощавый, адмирал в эти секунды казался, вероятно, приземистым из-за того, что весь съежился, даже вобрал голову в плечи, как это делают люди в ожидании удара. Он непроизвольно теребил ворот наброшенной на плечи солдатской шинели с защитными погонами.
Чешский поручик, его фамилия, кажется, была Биревюк, прокричал прямо с ходу:
— Господин адмирал, приготовьте ваши вещи! Сейчас вас передадим местным властям.
В глубине души Колчака до этой минуты все еще теплилась надежда на спасение. Он уповал на то, что Жанен и Сыровой, англичане и японцы побоятся бога и не бросят его на произвол судьбы.
Значит, рухнула под откос и эта, последняя надежда! Нервы адмирала не выдержали. Он вскочил с дивана, бросил на пол шинель, и лицо его перекосили страх и злоба, похожие на судорогу. Колчак закричал хриплым от ожесточения голосом:
— Как?! Неужели союзники меня выдают! Но это же вероломство!
Он непростительно засуетился, схватил шапку-ушанку, потом кинул ее, достал из гардероба шинель-шубу и обессиленно остановился возле дивана.
Потом снова стал ругать союзников, бормотал что-то вполголоса, ни на кого не глядя. В этом вагоне никто не знал, что еще час тому назад помощник Жанена полковник Марино пытался уговорить японцев взять под свою защиту Колчака. Но те отказали, сославшись на отсутствие инструкций. Своя шкура ближе к телу. У японцев было достаточно собственных грехов в этой стране, и они не хотели спасать политического покойника, с ног до головы измазанного кровью.
Рядом с адмиралом переминался с ноги на ногу Пепеляев. Его крупная голова дрожала, короткие волосы, расчесанные на пробор, торчали во все стороны, над усами густо выступил пот. Пенсне то и дело съезжало на конец носа, и экс-премьер толстыми пальцами, тоже трясущимися, возвращал стекла на место.
Колчак попытался напиться, но зубы мелко вызванивали о край стакана. Тогда к адмиралу подошла Тимирева, взяла его пальцы в свои ладони. Она мягко посадила Колчака на диван, сказала, едва сдерживая дрожь:
— Успокойтесь, пожалуйста… Прошу вас — успокойтесь.
Села с ним рядом, погладила его захолодевшие руки, покосилась на вошедших.
Все молчали.
Наконец адмирал овладел собой.
Он чувствовал себя по-прежнему в сильном напряжении, был бледен и угрюм, но все-таки ему удалось надеть на лицо маску бесстрастия.
Даже в эти минуты крайнего расстройства адмирал обратил внимание на молодого красивого человека, лет двадцати двух-двадцати трех, в истрепанной офицерской шинели со следами споротых погон. Позднее выяснилось, что это капитан-фронтовик Александр Нестеров, помощник командующего Народно-революционной армии. Нестеров формально не принадлежал ни к одной партии. Но он был явный сторонник большевиков и по их поручению принял участие в создании армии Политцентра.
Сначала Колчаку показалось, что этот интеллигентный офицер с голубыми яркими глазами и высоким сократовским лбом более безопасен, чем остальные. Но вскоре стало ясно, что Нестеров — красный, что именно он верховодит арестом, хотя союзники и передавали адмирала Политцентру.
Нестеров, сухо взглянув на Тимиреву, сказал:
— Прошу Колчака и Пепеляева покинуть вагон. Остальные могут оставаться здесь.
Занкевич и Трубчанинов облегченно вздохнули и отошли от Колчака. Тимирева встала рядом с адмиралом.