И была ужасная сеча, потому что на выручку Лагину тоже подоспели свои.
И все-таки белых здесь оказалось больше, и грозная тень поражения нависла над полками дивизии.
Именно в этот час со стороны Никольского поселка и переселенческого пункта — молча, штыки наперевес — вынеслись люди в темных фартуках, в железнодорожных робах, в шахтерской брезентовой одежде. Четыре сотни рабочих со «Столля», горняки, смазчики вагонов и машинисты. Потом они запели «Слушай, рабочий, война началася» и пошли врукопашную.
Рабочим отрядом командовал Степан Вараксин. Он бежал впереди цепи и вдруг увидел, что перед ним мелькают конские крупы и спины казаков в темно-зеленом английском сукне.
— Бежишь! Бе-ежишь, сволочь! — закричал он и, не целясь, выпалил в кучу верховых, хлеставших лошадей и кричавших хриплыми голосами.
Близко разорвался снаряд, Вараксин свалился в канаву, немного отдышавшись, увидел: рядом лежит невысокий остроносый парень в изодранном френче, из-под которого виднеется тельняшка. Это оказался комбат, матрос с Балтики, уроженец Челябы. В горячке боя Степан забыл спросить у него фамилию.
До самого конца сражения за город они дрались вместе, помогая друг другу.
Потом, когда Колчак тщился окружить Челябинск, Вараксин и матрос вместе ломили тыл и фланг 6-й Уральской дивизии белых, отбивали наскоки неприятеля, и наконец — прочно зацепились за окопы на северном обводе города.
Здесь их навестил командарм-5 Михаил Николаевич Тухачевский. С ним пришел начдив-27 Александр Васильевич Павлов.
Расспросив Степана о его людях и вооружении, Тухачевский велел при первой же возможности связаться с Нейманом и получить все необходимое для боя.
Степан полюбопытствовал, кто такой Нейман. Тухачевский сказал, что это командир 1-й бригады и герой Златоуста. Теперь ему поручили руководство ударной группой из восьми полков, в которую входит и рабочий отряд.
Следующей ночью, оставив своих людей на попечение комбата в тельняшке, Вараксин отправился искать Неймана.
Степан уже знал, что комбриг-1 Константин Августович Нейман и его штаб занимают дом № 26 по Екатеринбургской улице Челябинска. Слесарь весьма быстро нашел приземистое каменное строение, в котором помещался штабриг.
Несмотря на глубокую ночь, в доме было людно, по коридору то и дело сновали возбужденные командиры и вестовые.
Узнав у одного из штабистов, где помещается Нейман, Степан толкнул дверь и лицом к лицу столкнулся с молоденьким красивым парнем. Больше в комнате никого не было. Решив, что это ординарец или писарь, Вараксин обескураженно пожал плечами и, пропустив молодого человека в коридор, вышел вслед за ним.
Через несколько минут он уже сидел в небольшой тесной комнатке, заваленной картами и оружием, и требовал у интенданта винтовки, гранаты, обмундирование и провиант.
Измученный бессонницей и напряжением боев, штабист не обещал многого. Он ссылался на то, что надо вооружить несколько тысяч рабочих, но, в конце концов, выписал Вараксину все, что следовало.
Теперь, трясясь на Каине по жесткой, выбитой дороге, Степан вспомнил свою оплошку и усмехнулся: молоденький парень, встреченный им когда-то на Екатеринбургской, 26, и был Нейман.
В штаб дивизии Вараксин прискакал ранним утром. Начдив Ян Петрович Гайлит, окончив деловые разговоры, спросил:
— Как Нейман? Понравился?
— Буржуазная свора кровожадных шакалов имеет в лице товарища Неймана своего неистребимого врага, — с некоторой даже торжественностью отозвался Степан. — Командир, выходящий из ряда обыкновенных, думаю.
Наскоро закусывая кашей, предложенной Гайлитом, Вараксин полюбопытствовал:
— Сколько ему, Нейману, лет-то?
Гайлит пошевелил губами, вероятно, подсчитывая, сказал:
— Двадцать три, а может и двадцать четыре.
— Ишь ты, — удивился Вараксин. — Это значит, в Челябе ему всего двадцать два было.
Гайлит усмехнулся.
— А тебе сколько же?
— Мне — столько ж, — пожал плечами Степан, — так ведь я вон чем командую… — и огорченно похлопал по планшету.
Простившись с начдивом-26 и доложив комкору, что его приказ выполнен, Вараксин отправился в конные полки Экспедиционного. Почти не отдыхая, уралец собирал в частях все, что, по его понятиям, составляло историю армии и корпуса. Он без всякой пощады оголял штабные архивы, заставлял фронтовиков писать воспоминания, а кое-что заносил в тетрадку сам. И получалось так, конечно, что чаще всего он бывал в знаменитых полках и отрядах. Вскоре Степан хорошо знал штабс-капитана старой армии — коммуниста Петра Ефимовича Щетинкина. Октябрь семнадцатого года офицер 59-го Сибирского полка Щетинкин встретил на красной стороне и с тех пор не покидал строя. Теперь он с великой смелостью и умом управлял партизанским отрядом.
Близко узнал Вараксин и командира 35-го кавалерийского полка Константина Рокоссовского, конников которого посылали обычно в самые горячие места боя.
Обе части воевали нередко вместе, помогая друг другу оружием и маневром.
У Щетинкина было немного удлиненное лицо, густые брови над прищуренными глазами, тонкие усы.
Он начал войну с белыми в конце восемнадцатого года, собрав под свою руку всего восемьдесят партизан. Уже через год его отряд стал по существу партизанской армией.
Командиру 35-го кавполка Рокоссовскому было, вероятно, как и Степану, лет двадцать пять. Его отличали крупные черты лица, твердый, пожалуй, суровый взгляд, усиленный круто изломанными бровями.
Именно Рокоссовский и Щетинкин наносили самые болезненные удары Унгерну.
Еще задолго до боев с Азиатской конной дивизией барона 35-й кавалерийский полк 35-й стрелковой дивизии, которым командовал Рокоссовский, вышел на советско-монгольскую границу, в район станицы Желтуринской.
Командование 5-й армии знало, разумеется, что Унгерн стягивает в кулак разрозненные, растрепанные на разных участках фронта и в партизанской войне белые отряды. 35-му полку надлежало охранять участок границы от возможных нападений с юга и закрыть ее на крепкий замок.
В марте двадцать первого года Рокоссовский установил связь с красномонгольскими отрядами, и посыльные Сухэ-Батора оповещали полк о планах и перемещениях Унгерна.
В апреле из глубины Монголии подошли к границе хунхузы и казачье отребье бывшего атамана Желтуринской Сухарева. Грабежи монгольских и русских приграничных сел участились.
Рокоссовский не любил ни выжидать, ни обороняться. Получив в середине апреля сообщение Сухэ-Батора и Чойбалсана о движении Сухарева на север, комполка-35 велел трубачам играть сигнал боевой тревоги. Полк рысью вышел навстречу Сухареву, и сблизившись, карьером кинулся в атаку.
Но атаман был стреляная птица, он отменно знал местность, у него были связи с родной станицей, и удар Рокоссовского он встретил во всеоружии. Огневой бой, доходивший до конных сшибок, длился несколько дней. Звон шашек, ржанье коней, стоны и ругань раненых клубились над степью, разбитой тысячами копыт.
Сухарев потерял почти половину отряда и бежал в глубину Монголии.
Передышка оказалась недолгой и непрочной. В конце мая посыльные красномонголов привезли Рокоссовскому весть о продвижении к границе крупных конных сил черного барона. Колонны врага шли на Троицкосавск и Желтуринскую. 2-я конная бригада двигалась в район стоянки 35-го полка, значит, Рокоссовскому предстояла встреча с наглым и злым, как хорек, Резухиным.
Первого июня разведка 35-го полка была атакована конницей Резухина. Бой шел южнее Желтуринской, у самой границы, и генерал стал отжимать малочисленный отрядик красных к реке Желтуре. В полдень белым удалось занять кожевенный завод, в восьми верстах от станицы.
Но пока разведка, огрызаясь и переходя в контратаки, сдерживала врага, на помощь ей подоспел Рокоссовский с основными силами. Полк отбил все попытки генерала прорваться к Желтуринской, а вечером первого июня конников Рокоссовского сменил на позициях 311-й стрелковый полк. Сдав комполка Петру Федоровичу Зелепугину участок, Рокоссовский отвел кавалеристов в Желтуринскую, в резерв.
Но отдыха не получилось. Резухин, подстегиваемый приказами раздраженного Унгерна, на рассвете второго июня открыл по стрелковому полку сильный артиллерийский огонь и бросил в бой главные силы. Забайкальские казаки, офицерские сотни, монгольские отряды обрушились на боевые порядки стрелков в долине Желтуры и смяли их. Генерал тотчас приказал ввести в прорыв резервы. Конница Резухина быстро стала распространяться в глубину.
И когда генералу уже, вероятно, казалось, что теперь ничто не остановит его казаков, в полуверсте от него возникло гигантское облако пыли.
Кони красных молотили копытами уже сильно подсохшую землю, и лава вырастала, будто взрыв чудовищного снаряда.
Впереди на высоком вороном жеребце скакал командир богатырского роста. На его шее, в такт бегу коня, болтался полевой бинокль. Густые темные брови были сдвинуты так, что образовали почти сплошную подкову над умными ярыми глазами.
— Шашки к бою! — прокричал он хрипловато и первый вытащил свою из ножен.
Он был сердит на Зелепугина, позволившего Резухину смять боевые порядки стрелков, сердит на себя за то, что, зная о силе белой конницы, согласился уйти в резерв, сердит на Резухина, возвышавшегося на спине серой английской кобылы с видом человека, которому неведом страх.
У Рокоссовского было потемневшее от усталости лицо, белки глаз покраснели. Он только-только лег спать, когда в Желтуринскую прискакал вестовой Зелепугина и передал записку от своего командира.
Константину Константиновичу смертельно хотелось подремать, даже просто поваляться в кровати, скинув с плеч постоянные заботы о людях, боепитании, фураже, разведке, починке сапог, махорке и тысяче мелочей, которыми приходится заниматься командиру воинской части. До приезда вестового он был убежден, что никакая сила не вырвет его из кровати. Но лишь взглянув на бумагу, тотчас вскочил на ноги, почувствовав себя не то, чтобы отдохнувшим, но, во всяком случае, готовым к немедленным действиям.