ыли до такой степени напуганы и удивлены, что почти не оказали сопротивления.
На вечернем переходе колонну догнал всадник, съехавший на дорогу с ближней сопки. Он лихо осадил коня возле Рокоссовского и, моргая запыленными ресницами, весело рассмеялся:
— Вон вы где! А я уж догнать не чаял.
Спрыгнув с лошади, доложил:
— Старшина вьючно-пулеметной команды 7-го Сибирского отряда особого назначения Василий Морозов. Велено передать пакет.
Пока Рокоссовский читал записку начальника отряда, извещавшего о желании установить локтевую связь, Морозов рассказывал бойцам о себе, об отряде, о новостях. Он не преминул сообщить, что его, Уткина и Рыжкова («мои закадычные дружки, водой не разольешь!») только-только приняли в партию. А через день после того, двадцать второго июля, штаб-трубач сыграл боевую тревогу, отряд — в эшелон, и потащил паровоз вагоны, как мог быстро, к озеру Байкал. Лишь в дороге узнали: Унгерн рвется к Мысовой, собственная шкура у него, видать, лишняя, у дурака!
Отряд уже побывал в деле — пушками, пулеметами и винтовками пригвоздил один полчок барона, не дал ему хода на Мысовую. Потом подоспели кубанцы, и генерал отскочил назад, петляет теперь где-то в сопках.
— Вот так я, следовательно, свою партийность отметил, товарищи! — не без гордости заключил Морозов, прощаясь с бойцами.
Он сунул в планшет ответ Рокоссовского начальнику Особого отряда и чуть не с места кинул своего коня в намет.
Через сутки разношерстный и пестрый внешне отряд Рокоссовского находился уже в пятидесяти верстах от Мысовой. Во второй половине дня, на коротком биваке, разведка доложила командиру: навстречу движутся крупные силы белой конницы.
В ту же минуту штаб-трубач расколол жаркий воздух резким сигналом.
— Тревогу трубят, скорей седлай коня,
Оружье оправь, себя осмотри,
Тихо на сборное место веди коня,
Стой смирно и приказа жди…
Движение начали переменным аллюром — верста рысью, верста шагом, чтобы не слишком оторваться от своей пехоты.
Враги сошлись в широкой долине, где могли разгуляться кавалеристы, и Константин Константинович, пытаясь перехватить инициативу, бросил людей в пекло встречного боя.
Сабельная сотня под командой Степана Вараксина умудрилась спрятаться за небольшой высоткой и вырвалась оттуда в тот момент, когда белая лава пошла на стрелков.
Конники кинулись из засады молча, без единого крика, и только топот копыт по земле, покрытой жухлой травой, да частое дыхание массы лошадей колебали воздух.
Это безмолвие красных, эта ярость, пока еще скрытая в груди, были втройне страшней врагу, чем привычные в подобных случаях крики и ругань.
Фланг Унгерна, прореженный огнем пехоты, попал под красные клинки. Белые лавы потеряли разгон, затоптались, дрогнули и потекли вспять, будто опрокинутая квашня. Кони тотчас вспотели, пыль покрыла их бока и спины, и ржущие пасти брызгали пеной.
Эта внезапность налета не то чтобы немедля решила судьбу схватки, но позволила Рокоссовскому с самого начала сражения навязать барону свою волю. Бойцам удалось вырубить до двух казачьих взводов прежде, чем Унгерн опамятовался и повернул фронт одного из своих полков. Но потери и заминка, которую испытали казаки в зачине боя, все же склонили чашу весов в пользу краскома.
Начальник белой артиллерии Дмитриев, как и сам генерал, никак не думал, что у красных здесь окажутся крупные силы — и оттого не открыл вовремя огонь из пушек. А теперь, когда враги рубились в одном водовороте, об орудиях нечего было и думать.
Рокоссовский не мог бы с уверенностью сказать, сколько времени прошло с начала атаки. Может, минули минуты, может, час, когда он заметил явную усталость и растерянность белых — и приказал направить в бой свой последний стрелковый резерв. Очень важно было усилить нажим на врага.
Командир отряда, кажется, забыл о своем ранении. Лицо его горело, и широкие запыленные брови то взлетали вверх, когда ему казалось, что кто-то из его людей делает не то, что надо, то опускались на глаза в мгновенья удач. Конные ординарцы летели от него и к нему, низко пригнувшись к холкам лошадей, передавая приказания и команды, иной раз хватались за клинки. Рокоссовский распоряжался действиями с виду будто бы хладнокровно, но Ваня Сушкин, отлично знавший Константина Константиновича, видел: командир с большим трудом удерживает себя от жажды броситься в сечу.
Наконец командир не выдержал. Он отпустил поводья, и вороной дончак, почувствовав шенкеля и вздрогнув всем телом, понес его вслед за отходящими на Новоселенгинск казаками. Сушкин гикнул, сдернул ремешок фуражки себе на подбородок — и кинулся вслед за Рокоссовским.
На скате высотки, поросшей кустами, прикрывая отход белоказаков, густо плевался огнем пулемет.
Рокоссовский вынесся за увал и, повернув коня, вырвал шашку из ножен. У него был свой счет с пулеметчиками Унгерна, и Константин Константинович, молча и сосредоточенно, кинулся к высотке с тыла. Хоронясь от пуль и пытаясь уменьшить жесткое сопротивление ветра, он почти лег на холку коня, и гриву дончака заносило ему на лицо.
Наводчик увидел двух красных в самый последний момент. Он рывком развернул «Льюис», и длинная очередь распорола воздух над головой Рокоссовского.
Конь Вани Сушкина зашатался, стал валиться на бок, и ординарец одним сильным движением выбросил себя из седла.
Конь упал тотчас, а Сушкин метнулся за Рокоссовским пешим ходом.
Вторично выстрелить пулеметчик не успел. Командир, бросая коня из стороны в сторону, налетел на растерявшегося казака и, резко откинувшись назад, рывком занес шашку над головой. Удар пришелся наводчику в шею, и казак мгновенно умер.
— Ложись за пулемет! — крикнул Рокоссовский задыхающемуся от быстрого бега Сушкину. — Бей, Ваня!
Описав дугу, командир спрыгнул с коня возле «Льюиса».
Вскоре рядом с Рокоссовским осадил Каина Степан Вараксин.
— Ну, как? — спросил он, оставляя седло. — Досталось барону от пекарей?
Рокоссовский бросил на Вараксина благодарный взгляд — и вдруг нахмурился.
— Это чего у тебя, Степан, красным гимнастерка измазана?
— Красным? Кровь, стало быть. Царапнуло меня маленько по груди, Константин Константинович.
— Помолчи и задери гимнастерку.
Рокоссовский осмотрел рану и, достав из сумы бинт, стал перевязывать товарища.
— Придется тебе в тылу поболтаться, Степа.
Вараксин удивленно посмотрел на командира — шутит, что ли? — и рассмеялся.
— Ты что?
— Вон люди чуть не без ног дерутся, а ты меня — в тыл. На мне, как на собаке, все без госпиталя зарастет.
Он покопался в суме, выудил оттуда жгут соломы и стал протирать взмыленного коня, даже ослабил подпругу, чтобы удалить пот под седлом и, усмехаясь, все качал головой.
— Скажет тоже — в тыл… Эка невидаль — царапнуло…
Через сутки, преследуя казаков, отряд вышел в район Новоселенгинска. Угроза Мысовой была полностью ликвидирована. Теперь общая обстановка и положение красных значительно улучшились.
Здесь еще не остывших от боя и воодушевленных победой людей настиг посланный комкором аэроплан. Летчик передал приказ Неймана — вернуть отряд в Мысовую. Рокоссовскому и Вараксину надлежало прибыть в штаб Экспедиционного.
Константин Константинович распорядился отдыхать до утра, а на рассвете трубачи огласили бивак сигналом «Вызов коноводов». Дорога на Гусиное озеро покрылась клубами пыли. Конники, стрелки, обоз, телеги с ранеными устремились на север.
Отдохнув накоротке в Мысовой и отмывшись от походной грязи, оба командира выехали в штаб корпуса.
Нейман, увидев их у себя в кабинете, весело потряс товарищам руки, крикнул куда-то за перегородку:
— Чаю — красным героям! И перекусить что-нибудь!
Отхлебывая коричневый кипяток с блюдечек, все трое доброжелательно и весело поглядывали друг на друга и улыбались.
Наконец Нейман сказал:
— Ты вернешься в свой полк, Константин Константинович. Отряд Петра Ефимовича будет подчиняться тебе. Вы — старые друзья, и я надеюсь — все будет хорошо.
Рокоссовский кивнул.
— Слушаюсь.
Нейман спросил:
— У тебя одно «Красное Знамя», тезка?
— Орден? Один.
— Одному — скучно, — улыбнулся Константин Августович. — Штаб корпуса ходатайствует о твоем награждении за подвиг у Мысовой.
Потом он справился у Вараксина:
— Как идет сбор исторических материалов, Степан?
— Нормально. Бьем белых.
— Ну, хорошо. Я вас больше не задерживаю.
Оба командира поднялись. У двери Вараксин остановился, сказал Нейману:
— Я к Щетинкину и Рокоссовскому. Не возражаешь?
— Давай, — кивнул, Нейман. — В пути-дороге удачи вам, командиры!
Азиатская кавалерийская дивизия агонизировала.
Таяли ее люди, боеприпасы, последние надежды на успех.
Отряд Щетинкина, 35-й кавполк Рокоссовского и красномонголы шли по пятам врага.
Вблизи реки Эгин-Гол Унгерн разделил дивизию на две колонны. Он увел два конных полка и обоз с ранеными вперед, оставив начальнику второй колонны 1-й и 2-й полки и приказав во что бы то ни стало задержать красных.
Генерал Резухин не был наивным человеком и новичком в войне. Он вполне понял, что его казаки оставлены на реке в качестве затычки, и эта затычка не выдержит напора врага. Положение сложилось безвыходное — и все-таки Резухин орал на командиров, требовал стоять насмерть, одним словом — вел себя неразумно, если иметь в виду соотношение сил и обстановку, в которой находилась колонна.
Офицеры мрачнели и тишком ругали ошалевшего генерала:
— Кричит, аж из шкуры вылазит!
Наконец у них лопнуло терпение и они решили: спастись можно, лишь убрав с пути Унгерна и Резухина. Заговор возглавил полковник Островский.
Семнадцатого августа полтора десятка оренбургских казаков под командой полковника Хоботова застрелили Резухина в упор и зарыли труп на берегу реки, у сопки Трехглавой.