— Жребий… — бормотал Унгерн. — Тело мое в плену, а душа моя отдана нирване, и знает Будда о том с высот неба своего…
— Зря вы это, генерал. Не шаманствуйте. Вы только что сказали о плене. Кто и когда пленил вас?
— Двадцать второго августа. Взял меня 35-й полк. Передали Щетинкину. Отправили в штабриг-104, потом в штакор.
Глаза его снова налились кровью.
— Надо было денщика… мерзавца… запороть вовремя!
— Опять за свое. Перестаньте кричать. Вы не в казачьей сотне. Идите.
За спиной барона вырос часовой. Унгерн запахнулся в халат, круто повернулся и вышел.
Оставшись один, Ярославский поерошил густую шапку чуть вьющихся и начинающих седеть волос. «Экая гадость, — думал он об Унгерне. — О чем он сейчас размышляет там, в камере, на пороге своего конца? Молится богу? Какому? Уповает на рай православных или нирвану буддизма? Едва ли. Бьется головой об стену?…
Собирая бумаги, Ярославский внезапно припомнил свое прошлое, камеры пересыльных тюрем, холодное равнодушие Севера. Когда-то суд царя приговорил его к семи годам каторги. С ним пришла проститься сестра Таня, он передал ей записочку со стихами, чтоб она не страдала, а гордилась им. Стихи были такие:
«И теперь никому не залить тех огней.
Ярко вспыхнувших в пламя;
День придет — высоко подниму
Я победное красное знамя.
Не грусти обо мне, дорогая,
О судьбе о моей вспоминая.
Мы, как в бурю челны,
Сами бурей полны, —
Не боимся ни бури, ни тьмы».
Потом, когда царь гноил его на каторге, он написал новые строки и занес их в дневник.
«Близок, близок час свободы, скоро кончится неволя, —
Звон цепей, затворы, стражу — все оставлю за собой. —
Снова встречусь я с тобою, мое счастье, моя доля,
Снова будет жизнь с страданьем, счастьем, радостью, борьбой».
Емельян Михайлович подумал о том, что он мог не вернуться с каторги, умереть вдали от близких ему людей, во льдах Якутии. Ну, что ж — умирая, он знал бы, что оставляет на земле ростки своего дела, ростки, из которых его товарищи по партии поднимут сады и леса будущего общества. Ради этого стоило жить и бороться.
В комнату вошел председатель Трибунала, и это вернуло Ярославского к мыслям о предстоящем суде. Государственный обвинитель процесса, он обязан разобраться во всем, что связано с отвратительной фигурой обвиняемого. Это надо сделать, чтобы показать миру, кто стоит на той стороне баррикад.
На следующее утро Ярославский пришел в суд, когда с бароном беседовал его защитник. Подождав, когда Боголюбов уйдет, Емельян Михайлович заглянул в свои записи и приступил к допросу.
Унгерн с явным напряжением сидел на стуле, смотрел в сторону, теребил полы грязного халата, и Ярославскому на мгновение показалось, что барон тайно оттирает их от крови.
— В прошлый раз мы поминали двенадцатую главу книги пророка Даниила. Там — имя Михаила. На вашем флаге, захваченном во время пленения, написано «М-2». Насколько понимаю — «Михаил 2-й»?
— Он. Михаил Александрович. Великий князь и наследник русской короны. Государь отрекся в пользу своего державного брата. У меня законное основание.
— Вы что ж — собирались посадить на трон покойника? Михаил мертв. Знали это и дурачили своих людей.
— Не имеет значения.
— То есть?
Унгерн злобно покосился на обвинителя и, не сумев себя сдержать, спросил хриплым шепотом:
— Вы Миней Губельман? Еврей?
Ярославский — он в эту минуту что-то записывал в блокнот — отложил книжечку, с любопытством посмотрел на барона.
— Я понимаю тон вашего вопроса, генерал. Но я отвечу. Я — Губельман, сын ссыльного революционера и баргузинской крестьянки. Емельян Ярославский — мое партийное имя. Однако продолжим допрос.
Он полистал блокнот, остановился на одной из страничек.
— Вы не раз цитировали в приказах и разговорах слова Ветхого и Нового завета. Как помирить это с вашей ненавистью к людям и нациям, с жестокостью, не знавшей границ? В Урге вы убили не только тех, кто сочувствовал нам, но и служителя веры, безобидного священника Парнякова. Убили просто так, ни за что. Вы грабили и казнили купцов, уничтожали младенцев. Это что же — средство укрепления веры и реставрации монархии?
Не дождавшись ответа, Ярославский сказал:
— Вопрос иного свойства. В начале этого года в Пекине состоялся сбор представителей крупных белогвардейских отрядов, тех, что бесчинствовали вдоль наших южных границ, на Дальнем Востоке и в Сибири. Что можете сказать об этом совещании?
— Там был мой человек.
— Кроме него в Пекин приехали офицеры Анненкова, Бакича, Семенова, Кайгородова и прочие. Вам знакомы фамилии, которые я назвал?
— О ком желательно?
— Вы хорошо знали Анненкова?
Унгерн поскреб ногтями красновато-медные виски, похрустел пальцами.
— Анненков Борис Владимирович. Тридцать семь лет. Генерал-майор. Из потомственных дворян Новгородской, кажется, губернии. Окончил кадетский корпус в Одессе и Московское Александровское училище. Командовал отдельной Семиреченской армией. Генерала получил от Колчака.
— Это известно. Что за человек?
Унгерн почти прикрыл глаза, усмехнулся.
— Знал языки — английский, французский, китайский, мусульманские.
— И это все?
— Все.
— Я дополню ваши сведения. Только в Славгородском и Павлодарском уездах Анненков без суда и следствия казнил 1667 человек.
— На войне бывает.
— Бывает у палачей. Что скажете о Бакиче?
— Бакич Андрей Степанович. Серб. Генерал-лейтенант. Командовал Оренбургским корпусом.
— Тоже казнил без суда и следствия?
— Не без того.
— Ваши связи с генералами?
— В июле сего года я послал людей к Семенову, Бакичу и начальнику Сводного русско-инородческого отряда есаулу Кайгородову. Мы уговорились: я буду наступать на Троицкосавск и Селенгу, Казагранди — на Иркутскую губернию, атаман Казанцев — на Минусинский округ. Кайгородов брал на себя Алтай.
— Цель? Удушение Советской власти?
— Я не признаю эту власть.
— Да, разумеется… В ваших бумагах найдены копии писем, посланных царям и царькам Азии. Назначение писем?
— Они не отвечали мне, болваны, — пытаясь скрыть раздражение, отозвался Унгерн. — Не понимали, свиньи, что спасаю их.
— Отчего же? Возможно, понимали. Но кто же будет ставить на битую карту?
— Это теперь я — битая карта. Тогда…
— И тогда — далеко не козырь. Ну, хорошо. Вы не раз пытались выдать себя за патриота. Хотели сделать Россию сильной, богатой? За что воевали?
— Цель одна — цари. Желтые, белые — любые. Все остальное — ерунда.
— Вот теперь вы, пожалуй, искренни. Вы — человек класса, у которого отняли награбленное, от этого злоба. Или есть другие причины?
Унгерн повторил с тупым упорством:
— Мое дело было восстановить государя, искоренить зло.
— Вот как! Казни, пытки, грабеж — это «искоренить зло»! Впрочем, мои слова — не вопрос, и на них не надо отвечать.
Через час Ярославский вызвал часового, кивнул на Унгерна.
— Уведите.
Барон дошел до двери, резко повернулся, нижняя челюсть его отвисла и заметно дрожала.
— Все… Это все… Но я принадлежу истории, и бог еще… А-а, черт с вами со всеми…
Ярославский отозвался сухо:
— История… Вы, действительно, оставили в ней грязный след. Что же касается бога, то, полагаю, он не осудит нас за то, что мы покараем дьявола.
Допросы барона продолжались до двенадцатого сентября. На следующий день начал заседания гласный суд Чрезвычайного Сибирского Революционного Трибунала.
Пятнадцатого сентября двадцать первого года суд, разобрав все обстоятельства дела и допросив множество свидетелей, вынес приговор: палача и убийцу, генерал-лейтенанта барона Романа Федоровича Унгерна фон Штернберга расстрелять.
Приговор был приведен в исполнение в тот же день.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯСКАЗАНИЕ О ЗОЛОТОЙ ЧАШЕ
ГЛАВА 9-яГРИШКА ХАБАРА И ДРУГИЕ
В десятке саженей от Зефира, потряхивая гривой и всхрапывая, брела вороная кобылка.
Стемнело. Россохатский клевал носом, но все же заставлял себя продолжать путь. Надо было во что бы то ни стало выиграть время и уйти как можно дальше от района боев. Сотник воевал уже два года и за это время научился дремать в седле. Иной раз ему хватало часа такого полусна, чтобы силы вернулись, и он мог заниматься делом почти со свежей энергией.
Андрей трясся в седле и пытался сообразить, на какое расстояние надо углубиться в Саянские горы и сколько дней может занять этот путь. В измотанном, полусонном мозгу путались мысли, рваные фразы никак не хотели задерживаться в сознании.
Россохатский на минуту совладел с дремотой и подумал, что уходить придется, пожалуй, верст на двести, а то и на все двести пятьдесят. И потратишь на это десять суток, может, и двадцать, и тридцать. Еще хорошо, если сыщутся тропы, а вот коли их нет, так бросишь и Зефира, и многое из дорожного имущества, и даже шашку! Да, да! Каждый фунт груза в таком пути рискует обернуться ссадинами и ушибами, и перебоем сердца, и, бог знает, чем еще.
Он ехал по тесной и неровной тропе, и медленное движение, и покачивание в седле, и стук копыт, приглушенный густой жесткой травой, совсем истачивали его волю, отлучали от всего, что вокруг.
Вовсе потеряв силы, он остановил коня, сполз на землю — и тотчас потерял память, точно умер. И все-таки где-то в глубине сознания жили тревога, или страх, или ужас, и пылали пожары с черными прожилками дыма и праха.
Внезапно он услышал звук горна, увидел штаб-трубача 1-го полка, младшего урядника Гришу (фамилия в бесчувствии забылась, и он никак не мог ее вспомнить). Гриша трубил «Вызов коноводов», и Россохатский, трудно шевеля губами, вторил его сигналу подобием слов: