— Шабаш, господа искатели! Эвон какая хлябь, не одолеть! Здесь, на Китое и Билютые, повременим, пока реки встануть. Чё скажете?
Никто не возразил.
— Ну, коли так — песок полопатим. Авось пофартит.
И весело подмигнул Мефодию, утиравшему пот:
— Ничё, оравою города беруть.
Место для землянок выбирал Дин. Он долго и без устали ходил вдоль бурной реки, цеплялся взглядом за ее берега, вздыхал и молча шевелил губами.
Катька не выдержала.
— И чё ты, старик, право, мозолишься? Не хоромы строить и не могилу!
— Голова ести — думай надо, — отозвался Дин ровным, почти бесстрастным голосом. — Думай нету — плохо ести.
Землянки вырыли на небольшой ровной площадке, защищенной от ветра и камнепадов соснами. Вблизи были вода и корм коням, сушняк для очага. Две квадратные ямы покрыли ошкуренными елями, оставив в крышах дыры для труб. Потом Гришка срубил старый кедр и стал мастерить из него двери. Андрей впервые видел, как таежники сшивают деревянные поделки без единого гвоздя. Хабара разрубил ствол на плахи и, вырезав в них косые желоба, вогнал в выемки клинья.
Рядом с жильем выкопали хатку под припасы.
Когда все было готово, китаец достал из мешка длинную волосяную веревку, разложил ее на земле у дверей. Там же постелил мягкую, хорошо выделанную овчину.
— Змея ходи нету, паук тоже ходи нету, — пояснил он.
Большая землянка предназначалась для мужчин, поменьше — для Кати.
Спать легли рано, утомленные долгой дорогой. Заснули тотчас.
Утром Россохатский проснулся раньше других. Лучи яркого солнца, проскользнув через дверные пазы, упали на его небритые щеки, зазолотились в сильно отросшей русой бороде.
Андрей полежал несколько минут не шевелясь, но, почувствовав, что вполне отдохнул, встал и вышел на свежий воздух.
Он стоял лицом к высокому солнцу, блаженно щурился, вдыхая чистые ароматы разнотравья и никем не топтанной земли.
Внезапно за спиной скрипнула галька, и Андрей, обернувшись, увидел Мефодия.
Одноглазый разминал длинные руки, сгоняя сон.
— Не померяемся ли силенкой, барин? — ухмыляясь, спросил он, — А то, гляди, стоячая вода гниет.
Россохатскому совсем не хотелось бороться, но то, что его постоянно тыкали словом «барин», сердило Андрея, и он даже с некоторой запальчивостью согласился.
У Мефодия были железные лапы, и он с первой же секунды сдавил Андрея в поясе. Но Андрей был молод, да вдобавок к тому изучал когда-то в Петрограде джи́у-джи́тсу и помнил приемы. Уже через минуту он резко оторвал одноглазого от земли и кинул на лопатки.
Мефодий вскочил на ноги, усмехнулся.
— То не в зачет, давай еще раз!
Согнувшись, чуть не волоча руки по травам, пошел на соперника — и снова оказался на земле.
Унимая дыхание и отплевываясь, сказал фамильярно:
— Здоров, как дуб. Нравишься, небось, девкам?
Из землянки вышел Хабара, подмигнул одноглазому.
— Клин на клин наткнулся, похоже?
Мефодий сделал вид, что не услышал вопроса.
Андрей подошел к артельщику, спросил тихо:
— Что мне в артели делать, коли золота мыть не могу и зверя отродясь не бил?
Хабара одобряюще улыбнулся.
— Научишься. Немудрено.
Еще раз взглянул на ладную фигуру Андрея, заключил убежденно:
— Натаскаешься, паря.
Гришка исчез в землянке и вскоре вернулся с винтовкой.
— Поскучайте тут, я близ похожу. Можеть, и зашибу кого. Нынче всем отдых.
Однако, как только артельщик скрылся за дверями, Мефодий подошел к Андрею, потыкал его в бок локтем.
— А крепок ты, парень. Не ожидал я того.
Добавил, не меняя тона:
— Айда, тайгу помесим. Потолкуем чуток.
Раздвигая сучья длинными руками, переваливаясь с ноги на ногу, бормотал:
— Тут густое золотишко, нетронутое — так полагаю. Кто в эту глушь пойдет? Одни отпетые, вроде нас с тобой.
Поскреб толстыми, нестриженными ногтями затылок, вздохнул.
— Редкая штука золотце. Вроде дива из сна.
Андрей пожал плечами, не зная, что ответить.
— Молчишь? — скривился одноглазый. — Скушно те?
Дернул спутника за рукав, прокричал с малопонятным ожесточением:
— Ничего не скушно! Это, как водка и табак, а то и круче за душу берет! По всей по великой земле золотце ищут. Из него, что хошь, можно сделать — и зуб барину, и кольцо невесте, и оправу для орлеца.
— Как наш камень знаешь? — спросил Андрей, уже с некоторым интересом оборачиваясь к одноглазому. — Или бывал на Урале?
— Как? А так, господин сотник, что земляк ты мне. Из Солодянки я, Троицкого уезда. К югу от тя, выходит.
Андрей, подчиняясь безотчетному чувству, крепко схватил Мефодия за клешнястую кисть, сильно потряс ее.
— Ну, чё это ты, будто барышня?.. — усмехнулся оборванец.
— А как же?.. как же?.. — пробормотал Россохатский. — Это же какая радость — земляк. И где? За тридевять земель от дома, в захолустье, в адском этом запустении.
Они некоторое время брели молча, занятые собственными мыслями.
Внезапно одноглазый сообщил:
— Фамилия моя Дикой. Стало быть, Мефодий Дикой. Люби и жалуй.
Неожиданно кинулся по еле приметной тропе к речному обрыву и, переломившись в коленях, впился глазом в незадернованную пядь земли. Но почти сразу шумно вздохнул, обтер запачканные песком руки о штаны и поднялся.
Не дожидаясь вопроса, буркнул:
— Золото глядел. Нету. Кварц оказался — и только.
Продираясь через ветроломный лес, говорил:
— Золотишко в каждой земле имеется, сотник. Да вот беда — не одномерно, и нет барыша всякий песок толочь.
Тыкая Россохатского грязным пальцем в бок, поучал:
— Гора — она не вечно гора, сотрет ее время в щебень и песок, это уж непременно. Положим, была в той скале кварцевая жилка с золотишком. И ее измололо время. Дожди и ветры тащат ту мелочишку по склонам в долины рек, а то и на берег моря. Металл, он потяжелей щебня — раньше и сядет. Вот те осадки и есть россыпь, сотник. Коли ее сыскать — быстро забогатеть можно!
Единственный глаз Мефодия засиял лихорадочным блеском, и весь этот несуразно длиннолапый человек задергался от сильной тоски по богатству.
Вздохнул, проворчал не то с надеждой, не то язвительно:
— И нам, может, жилка посветит, даст бог, дорогой ты мой супротивничек!
— Как сказал, Дикой? — покосился на него Россохатский.
— А-а… не всяко лыко в строку… Далее слушай. Теперь о рудном али, по-другому сказать, коренном золотце речь. За ним мы с тобой снова в гору залезть должны, к кварцевой жилке поближе. Сам кварц — бесценок, пустяк, камень, но коли ты ремесло узнал и терпелив к тому же, — увидишь вдруг в камушке желанную искорку: мелкое зернышко, либо пластиночку, либо чешуйку, а то — проволочку, даже волоконце. А бывает, подмигнет те счастье — и зазвенит в ковше крупная золотина — самородок. Случаются непомерные самородки, вроде сказки. В нашем с тобой краю, на Урале, нашли такой — и весил он, Большой Треугольник, два пуда с четвертью — Никифор Сюткин сыскал. Слыхивал? Без малого сто лет назад. И то не предел: натыкались на самородки, правда в иных краях, и в десять, и в пятнадцать пудов с лишком…
«У него, как у лисы: сто сказок — и все про курицу…» — подумал Андрей и спросил:
— Ты как про золото знаешь? Станичник ведь, стало быть — сельский житель.
— Вовсе не казак я — с досадой отозвался Дикой. — И не мужик даже. А так — перекати-поле, бродяга, босяк. И вся семья моя — гулевая, правду сказать. И дед, и прадед, и даже бабы нашего корня у мужиков коней сводили, лесовали в горах, шурфы под золото били. И оттого течет во мне бродяжья кровь, тоска по ружью да удаче.
Набил я голову байками, и стала меня грусть по золотишку, как лихоманка, грызть. Крепился, сколь мог, да черт сильнее. Свел ночью с батина двора кобылку, гребки да вашгерд в телегу кинул — и в горы. Подался сперва в Миасскую дачу, потом у Кыштымского завода песок лопатил, у Пышмы, еще в Богословском округе петлял, — и не было мне, сотник, никакой прибыли. Нет, намывал, случалось, маленько крупки, не без того, да разве в том мечта моя?
Мефодий поскреб в затылке.
— Половину года, считай, на Миасских казенных приисках копался, где Сюткин из ямы свой самородок взял. Всю Ташкутарганку излазал, да с чем пришел — с тем и ушел.
Дикой сплюнул окурок и криво усмехнулся.
— А тут гражданская началась. И красные, и белые, и прочие в свалку кинулись. И подумал я: не тут ли, на войне, моя удача хоронится? Чё, коли в партизаны податься? Политика — это мне малая корысть. А вот буржуя пощупать и без штанов его пустить — большое удовольствие Мефодию Дикому!
В одном небольшом отрядишке службу нес. Голову на кон ставил, не бахвалясь скажу. И шашкой махал, и вшей кормил, да все без толку: хлопот полон рот, а перекусить нечего.
Под самый конец войны в конвой угодил. Было это, однако, на Ангаре уже. А как туда угораздило — долго тянуть. И в плену гнил, и в госпиталях леживал. Всяко бывало! Кратко сказать, в Иркутске очутился. Там в те поры всяк норовил по партиям записаться. И стал я, поверь, не просто солдатишка, а левый есер.
Мефодий именно так и сказал «есер», и Андрею было ясно, что партийная принадлежность для этого прощелыги ничего не значит, он мало что смыслит в программах партий, и вся его цель — мошна, толстый кусок сала.
— Есеры, они — пошуметь любят, — похохатывая, говорил Дикой. — Слово в цене, лихой народец. В конвое у них, как сказано, состоял. Сам знаешь, чё такое — густая служба, но и веселая. Случалось, в чужой карман заезжал. Не без того. Тогда и нос в водочку макать начал, пил, стало быть, не на виду и без лишнего шума, понятно.
Мефодий замолчал и, тяжело вышагивая по валежнику, искоса наблюдал за офицером. Внезапно сказал, не меняя тона:
— Колчака и Пепеляева я стрелял, сотник. Вот этой рукой.
— Врешь ты, — хмуро отозвался Россохатский. — Мусор слов — и только.
— Не вру. Хошь, расскажу?
— Зачем мне, Дикой?
— Затем, чтоб видел ты, ваше благородие, с кем дело ведешь. Узнаешь в упор — гляди, и полюбишь.