Войдя внутрь избы, Россохатский свалил груз на пол, лег на голые нары и, уже ни на кого не обращая внимания, мгновенно заснул.
Он не видел, как Хабара и Катя принесли из сарая колотые дрова и бересту и растопили печь. И разумеется, не заметил улыбки Дина, промелькнувшей на желтом лице, когда старик, усевшись у печки, протянул к огню прозрачные, точно из оплывшего стеарина, ладони.
Затем легли и заснули остальные мужчины.
Лишь Катя бодрствовала еще некоторое время. Она вышла на воздух, вынесла из сарая остатки дров, завела под крышу Зефира и только тогда вернулась в избу.
Но вот легла тоже, прижалась к Андрею и впала в забытье.
ГЛАВА 15-яТЫ ОДНА, НАС — ЧЕТВЕРО
Андрей открыл глаза и, немного придя в себя, с удивлением узнал от Кати, что провалялся на жестких нарах без малого сутки.
Женщина поглаживала его по длинным спутанным волосам, сияя глазами, утешала:
— Ну, вот и ладно, вот и хорошо — поспал в покое, в безопаске, теперь полегче станеть.
Россохатский лежал лицом вверх и разглядывал низкий закопченный потолок. Машинально подумал: зимник оттого и приземист, что высокую избу трудно нагреть.
Комната имела сажени три в длину да чуть поменьше в ширину. В земляной пол врыты стол и две лавки; близ них глинобитная печка с трубой из плитняка. Небольшое окно, затянутое оленьим пузырем, скупо пропускало свет.
Андрею казалось: после такой дороги всем будет отдых и безделье много дней. Но, поднявшись с нар, обнаружил, что Хабары нет, исчезла его винтовка и лыжи Дина. Катя сообщила: Григорий встал раньше других и на камасах старика ушел в тайгу.
Вернулся Хабара в полдень. Подождав, когда отпотеет металл винтовки, аккуратно протер его тряпкой, поставил лыжи к стене и, весело взглянув на обитателей избы, присел к огню.
— Где был? — поинтересовался Андрей.
— А где ж быть? — отозвался Гришка. — Места глядел.
Согревшись у печки, стрелявшей яркими — в сумерках — искрами, кинул одноглазому:
— Поди к Китою. Поруби кобылицу, коли волки не растащили. Привезешь мясо — забьешь в лед. Зима длинная.
Дикой передернул плечом.
— Не турки, чай, — лошадей жрать.
Хабара круто повернулся к Дикому, обжег взглядом.
— Ну!
Мефодий, бормоча под нос ругательства, оделся, взял топор, лыжи и пошел к саням.
— Не «нукай» — и так еду!
Когда за ним захлопнулась дверь, артельщик повернулся к женщине.
— Ты, Катя, и ты, сотник, ступайте вверх по Шумаку. Полторы версты. Там — облепиха. Много… Метлу прихватите.
Кириллова кивнула.
— Я и старик — по орехи, — заключил Хабара.
— Куда? — удивился Россохатский. — Какие ж орехи теперь?
Таежник не ответил.
Пробираясь на лыжах по рваному берегу Шумака, Андрей смущенно поглядывал на Катю. И всё же не выдержал.
— Это что ж такое — облепиха?
— Ягода. Ветки густо облепляеть. Оттого и названа так.
— Чудно́ — то орехи, то ягода. Земля ж от мороза трещит!
— Придем — сам увидишь, — усмехнулась Кириллова. — У вас, на Урале, чать, нет ее, облепихи. Вот те и невнятно.
Вскоре Андрей увидел заросли высокого, почти в рост человека, кустарника. Деревца стеной темнели вдоль гладкого, кажется, песчаного берега.
Подойдя к ним вплотную, Россохатский радостно удивился: на темно-серых, местами черно-бурых морщинистых ветках густо лепились, похожие на кругленькие карамельки, желтые и оранжевые ягоды. Сотник пытался сорвать их, но кусты сильно кололись, и он лишь поранил пальцы.
— Мудрено! Как уцелела ягода? Морозы, да и охотников до нее тут тьма, надо полагать!
Катя объяснила:
— Сколь видела — ни птица, ни червяк ее не едять, можеть, оттого, что осенняя облепиха невкусна, горчить. Мороз прокалит — послаще ягода. Однако не взять ее птице зимой: крепка.
Распорядилась:
— Сруби две палки подлинней. Себе и мне. Покажу, как облепиху беруть.
Пока Россохатский ссекал и очищал от сучков елочки, Катя вымела со льда, под кустами, снег — и вернулась к началу чистой дорожки. Затем взяла у Андрея одну из палок и стала сбивать замерзшие, звеневшие, будто камешки, ягоды с кустов.
— Мороз, я поминала, сластит ягоду. Оттого и оставляют ее до крутых холодов, — говорила Кириллова, медленно продвигаясь вдоль зарослей. — Иные делають так: наломають или срежуть кусты в конце сентября, уложать их на жерди и ждуть зимы. Потом, как закуеть ягоду, ссыпають ветки на лед и обмолачивають. А мне жаль ломать, я всегда — как теперь.
Она работала споро, с обычным своим прилежанием, успевая сообщать, что готовят из облепихи у них, в Сибири, в Монголии и в иных пределах.
— Приправы али вина́ тут не сварить. А соку надавлю на все холода и чуток варенья сготовлю.
Андрей шел напротив Кати, сбивал облепиху палкой и думал о том, что жизнь безмерно сложна и умна и нежные ростки ее обладают чудовищной силой, которую почти невозможно убить. Все настоящее, жизнеспособное пробивается на поверхность, пьет влагу и лучи солнца и оставляет после себя потомство в свой срок.
Ему почему-то сделалось грустно, бог знает отчего, стало скучно и зябко.
Работали до вечера. Перед сумерками Россохатский отправился в зимовье за санями, а Катя стала веять ягоду на ветру. К приходу Андрея она управилась с этим и ссы́пала все, что собрали, в мешки.
Затем оба сложили груз в скачки́ и потащили к избе.
Хабара и Дин тоже только вернулись из леса. Артельщик запустил пальцы в мешок и, вытащив горсть ягод, довольно прищурился.
— Помозольтесь еще денек. Пока без вас управимся.
Наутро Андрей и Катя снова пошли к берегу и весь день сбивали и веяли облепиху.
Вечером, когда все поужинали, Гришка распорядился:
— Завтра — с нами, шишкарить станем.
Мефодий проворчал, зевая:
— Ягоды — вода, и только. Чё жилы рвать.
— Не ходи, — помрачнел Хабара. — Черта нянчи.
Одноглазый молча махнул рукой.
Вышли, как только развиднелось. По тайге, в кедрач, двигались неторопливо, в одну лыжню, изредка устраивая передышки. На одной из стоянок Катя тихо сказала Андрею:
— Блажить Григорий. Откуда им взяться-то, зимним орехам? Шишки до снега с кедров падають. А не ссыпятся случаем — птица поесть, зверь — тоже.
И все-таки Хабара оказался прав. Неподалеку от Шумака, на ровном месте, густо стояли кедры, одномерные и похожие друг на друга, будто рота солдат. Даже снизу различалось: на закованных стужей ветвях висят крупные коричневые шишки.
— М-да, — проворчала Катя. — Осеклась я, значить.
Она бросила взгляд на вершины пятнадцатисаженных деревьев, обернулась к Хабаре.
— Как шишковать-то будем?
Это был не праздный вопрос. Оказалось, что в прошлые дни Хабара пытался бить шишки колотом и еще — бойком.
Но шишки не падали, будто их прибили гвоздями. Тогда таежник вырезал из елки-сушины боек — длинную палку с развилкой на тонком конце и пытался с ее помощью обрушить шишки. Но и тут без успеха.
Лезть на деревья опасались, да и не было «кошек», которыми пользуются сибиряки в таких случаях. И Хабара решил: остается один путь — рубить кедры и обирать их на земле.
Хабара и Россохатский вооружились топорами. Стволы деревьев зло и упрямо сопротивлялись ударам. К полдню свалили всего четыре кедра.
Шишки отдирали с трудом, и они трещали, точно живые существа, которым ломают кости.
— Теперь вижу, пошто цел урожай — заметила Катя, пытаясь вышелушить одну из шишек. — Крепче и кузнец не скуеть. Такое, чай, мишке по зубам. Однако он спить зимой, дедушка-то.
В избе добычу просушили, ссыпали в мешок и, выколотив палками орешки, провеяли их.
Готовясь ко сну, Катя поманила Андрея, усадила на свои нары, положила ему в ладошки горсть орехов.
— Пошелуши, голубчик. Здоровью прибавка.
Россохатский, измаявшись за день, спросил вяло:
— О чем ты?
— Вот те на́! Ничё ты о кедре не знаешь, выходить.
— Чего тут знать? — пожал плечами сотник.
— Ну, как же! Это ж такое дерево, что в рай только!
— Перестань, право. Там и яблок довольно.
Кириллова не обратила внимания на иронию, покачала головой.
— Сливочки из орехов — разве лишь маслу ровня. Первая еда от устали, от хвори, от чахотки, скажем.
Удерживая Андрея при себе, поясняла не торопясь:
— В миске из кедра молоко не киснеть, и всякая гадость: комар, моль, клещи — запаха его, как огня боятся. Верно говорю.
Однако, заметив, как Андрей то и дело роняет голову, усмехнулась.
— Иди спи, чё уж там…
Утром Хабара, взяв в помощники Россохатского и Дина, занялся жильем. Лежанки покрыли лапником и сеном, замазали глиной щели в печи и трубе, проконопатили дверь, нарубили дров. Катя чисто выскребла полы, вымыла стол.
Затем несколько дней никто не знал, чем заняться, — кто спал, кто без слов валялся на сене.
Кате огородили досками уголок в избе, и женщина возилась там с мужскими рубашками, латая их по мере возможности.
За окнами вихрило, и от этой волчьей погоды на душе ныла тоска. Андрею казалось: ничто так не утомляет, как безделье. И тошно жить, и умирать, само собой, не находка.
Внезапно за окном стихло, природа замертвела — ни голосу, ни жизни, над головой стало синё, и только дым, неохотно вылезавший из трубы, пачкал небо.
Тогда Хабара собрал артель у огня, сказал, разминая затекшие руки:
— Пора и за дело, господа нищебродье. Петухов за кукареканье кормять.
— Какое там дело? — мрачно полюбопытствовал Дикой.
— А то не знаешь! Али ты сюда шишковать шел?
— Не мели, Гришка! — усмехнулся одноглазый. — Выглянь в окно. Кто в такую пору золотишко ищет?
— Не золото — Чашу, — уточнил Хабара.
— А-а, перестань! Чё в чужом огороде капусту садить. Уцелеть бы — и то ладно.
— Какая чаша? Кого говоришь? — нахмурилась Катя, снова услышав упоминание о легенде. Таежница, кажется, лишь теперь поняла, зачем тащились сюда сибиряки и Дикой.