Камень преткновения — страница 62 из 70

Пожалуй, он и не старался объяснять свои чувства, не вспоминал, не доискивался, из чего рождались. Неприязнь к Петру, удивленное уважение и симпатия к Михаилу Венедиктовичу, просто симпатия к Вере Николаевне и Сергею Сергеевичу. Может быть, они складывались в какой-то мере из отношений этих людей друг к другу, их суждений друг о друге, услышанных ненароком.

Что касается Эли, то Генка сказал бы, что никаких чувств не испытывает. Какие могут быть симпатии или антипатии, если это Эля? Смешно рассуждать, какая она, она — Эля, и все! Генка воспринимал Элю, как воду, небо и тайгу, без которых немыслим мир. А разве придет в голову задумываться, какие они: река, воздух, кедры на берегу? Такие, какими должны быть, конечно!

Генке все время не хватало Эли, как не хватает в осенний день света, а зимой — тепла. И в то же время она как бы присутствовала всюду всегда. Проверяла вместе с ним обстановочные знаки, сколачивала новые бакены, смотрела, как тонут в черной реке отражения голубых звезд. Так Генке казалось.

В действительности он уже два дня не видел Элю. Можно было бы зайти вечером в лабораторию, но после встречи на берегу, прерванной Михаилом Венедиктовичем, Генка почему-то стеснялся идти туда. Словно боялся выдать какую-то Элину тайну, поставить в неудобное положение. Почему? Ведь никаких тайн не существовало. Ничего, кроме последней встречи у лодки, когда Эля водила пальцем по бакену и… молчала…

Туман лежал еще очень толстым слоем, и даже с крыльца дома, стоявшего на десятиметровом косогоре, нельзя было глянуть поверх тумана. Генка привстал на цыпочки, как не доросший до края стола мальчишка, старающийся увидеть, что стоит на столе, — не вышло!

— Все одно, что бражная гуща, — сказал за его спиной Матвей Федорович и зевнул. — Ох-хо-хо!.. Однако я думаю, туман вниз пасть должен. Нога вроде ничего, не свербит — значит, наверху погода.

— Закат был добрый вчера, — кивнул Генка. — Да и хватит дождя, ну его! Надоел.

Внизу, в тумане, глухо затарахтел мотор. Матвей Федорович стукотнул по полу деревяшкой, переступая с места на место, и сказал ворчливо, косясь на сына:

— Петька большую лодку берет. На переметы поехал. Гребанет в сем году рыбы Петька, гребане-ет!

Генка поежился то ли от колючих, неспроста брошенных отцовских слов, то ли от утренней сырости. Потом прислушался: сверху, от мыса, донесло длинный свисток — известие о подходе судна к шивере.

— И пошто зря свищет? — пожал плечами Матвей Федорович. — Рази под шиверой кто услышит? В таком тумане все одно что в воде свистеть.

— Услышат кому надо, — сказал Генка и, избегая продолжения разговора, который отец снова обязательно повернет на рыбу, пошел к лодкам: на берегу, где сложены запасные вехи и бакены, можно выдумать какое-нибудь заделье, на худой конец воду из лодки вычерпать.

Именно за этим делом застала его Эля, пришедшая вымыть бидон из-под молока. Генка не сразу услышал, что пришел кто-то, а потом не сразу узнал девушку.

— Я думал, Клавка, — сказал он виноватым тоном. — Что, ваши сегодня дома?

— Мужчины ушли, а нам с Верой Николаевной поручены наблюдения у реки и хозяйственные работы. Но я собираюсь сбежать по грибы на час или на два. Пока туман. Поднимусь по сопке над туманом, ведь не до неба же он, правда?

— Конечно. И упасть должен.

— А если я все-таки потеряюсь в тумане? Тебе будет все равно, да? Или пойдешь на розыски?

— Пойду, — глупо улыбаясь, сказал Генка.

— Ну? Тогда, может быть, тебе лучше сразу пойти со мной? Чтобы я не потерялась?

— Понимаешь, мой день сегодня. Дежурство. И туман…

— Ну и что? Мы же ненадолго…

— Да я так, — Генка вдруг испугался, что Эля передумает, уйдет одна. — Это чепуха, пойдем.

— Я только домой забегу за корзинкой и нож возьму. Да, бидон еще надо вымыть! — Зачерпнув вместе с водой песка, Эля стала болтать бидоном. Попавшие вместе с песком мелкие камушки заскрежетали о металл.

— Черт, кажется, «матка»! — сказал Генка, напрасно вглядываясь в туман. — Похоже, что «матка». Катер словно бы на одном месте фырчит, верно?

— Что-то слышу. Ну, пошли?

— Пошли… — Генка неохотно отвел взгляд от реки. — Лень якорь бросить, по такому туману прутся.

В тумане глухо прозвучали два продолжительных свистка — «занимаю фарватер».

— Вошли в шиверу, — сказал Генка.

— Пойдем, — потянула его за рукав Эля. — Ты меня подождешь у ручья, слышишь? Я мигом!

За ручьем, где тропка начинала подниматься по склону сопки, Генка остановился и, как показалось сначала, услышал глухое постукивание мотора. Потом понял, что не слышит, а ощущает стук — это сильнее обычного билось сердце.

— Генка, ты где? — негромко позвала из тумана Эля.

Он шагнул на голос и увидел девушку, словно отгороженную матовым стеклом.

— Ну… вот… — неизвестно о чем, сказала она, не переходя ручья. — Пойдем, чего ты?

— Пойдем… — Генка ждал, чтобы она перешла через ручей.

— Ну, иди!

Оглядываясь, начал подниматься по склону. Эля шла следом, приостанавливаясь, если приостанавливался Генка.

Тропинка, довольно пологая сперва, стала набирать крутизну.

— Давай руку! — предложил он.

Девушка усмехнулась и отрицательно покачала головой.

Пожав плечами, он сделал еще несколько шагов. Повернувшись, чтобы увидеть Элю, увидел бело-розовое снежное поле, залитое слепящим солнечным светом. Заслонив глаза ладонью, крикнул вниз:

— Смотри, как здорово!

Стоя над расстеленным у ног туманом, щурясь от обилия света, они смотрели на дали противоположного берега, еще по-утреннему холодные, не начинавшие лиловеть, на поднимающиеся из белого призрачного моря сосны и слегка дымящиеся скалы. Это был особенный, только им открывшийся мир, потому что прежний, обыденный, населенный людьми, остался где-то внизу, перестал существовать.

— Что ты хотела сказать тогда, у лодки? — спросил Генка.

Девушка молчала.

— Вечером, когда Михаил Венедиктович… Помнишь?

— Не помню, — ответила Эля чуть слышно.

— Врешь, — настаивал Генка. — Помнишь!

Она медленно подняла глаза и, улыбаясь, покачала головой.

— А если я знаю? — взяв за руки, Генка попытался привлечь ее к себе, но в грудь уперлась корзина.

— Отпусти руки! — приказала Эля.

— Не отпущу! — Он повернул ее так, чтобы корзина не мешала, и, увидев близко-близко от своих глаз ее широко раскрытые, немигающие глаза, а губы возле своих губ, не припал к ним, а сначала как-то неловко ткнулся, стараясь вспомнить, как это делается в кино, как следует делать это.

Эля чуть-чуть отклонила голову, и Генка понял, что теперь все получается именно как в кино. Но потом она отклонилась еще больше, так что вместо губ оказалось ее ухо, и уже не приказала, а попросила жалобным шепотом:

— Отпусти…

Генка разжал руки. Девушка качнулась, потеряв опору, на шаг попятилась. Тряхнув головой, чтобы поправить рассыпавшиеся волосы, спросила:

— Знаешь, что я хотела тогда сказать? Что ты мог бы не отпускать меня еще там, на Ухоронге. А ты отпустил! — Она улыбнулась и, дразнясь, показала кончик розового языка. — До чего же ты, в самом деле, медведь, Генка! Просто удивительно, что я, кажется… тебя люблю.

Ускользая от его рук, она отступила за куст можжевельника и, опять показав язык, добавила:

— Наверное, это только кажется! По-ка-за-лось! Лучше пойдем домой, Геночка! А?

Генка переступил с ноги на ногу и, не найдясь, что следует ответить, спросил, потому что увидел ее проклятую корзинку:

— А грибы?

— Следующий раз. Потом. Ладно? — Эля явно потешалась над ним, и Генка показал кулак.

— Дал бы я тебе раза! — пригрозил он, в самом деле чуточку обижаясь.

Эля расхохоталась.

— Ого! Не слишком ли рано показываешь характер?

— Не слишком! — сказал Генка.

Где-то далеко слева, под ватным одеялом тумана, дважды провыла сирена — снизу в шиверу входило судно, заявляя, что занимает узкий фарватер.

— Ладно, пойдем, — вздохнул Генка, вспоминая о своих обязанностях. — Если уж так…

Он все-таки попытался схитрить — поймать девушку, пропуская ее вперед. Но Эля, разгадав маневр, пригрозила пальцем:

— Хорошенького понемножку! Ну-ка, отойди с дороги. Давай, давай! Нечего!..

Она спускалась, придерживаясь за ветки кустов, то и дело оборачиваясь, чтобы лукаво взглянуть на Генку или крикнуть:

— Геночка, ты не заблудился?

Перепрыгнув ручей, остановилась и, прижав на мгновение палец к губам, — тише! — объявила:

— Иди домой берегом! Я тебя знать не знаю, понятно?

— Эля! — начал он было, но не договорил: в тумане, близко совсем, покрывая грохот шиверы, по-волчьи меняя тон, завывала сирена. Смолкла почти сразу же, заголосила чуть дальше. Потом часто-часто зазвонил колокол и, покрывая его глуховатый, без переливов звон, снова сирена.

— Авария! — сказал Генка. — Точно, авария! Плавают, черти, когда нет видимости! Ну вот! Пожалуйста!

Вой сирены, перемежающийся слабеющим звоном колокола, становился все глуше, замирал, гас…

— Генка! — вдруг испугалась Эля. — Может, там люди гибнут? Побежим! — Схватив за руку; девушка потащила его за собой вниз по ручью — к реке.

— Куда? — дернув ее назад, спросил Генка. — Там же скалы, потом шивера. Надо на пост, за лодкой… Да и не увидишь ничего в тумане.

— Все равно бежим! — Словно ожидая сопротивления, Эля потянула его за собой, теперь уже по тропе. — Скорее!

Туман был по-прежнему густ и плотен, тропинка просматривалась впереди на какой-то пяток шагов. На одном из поворотов Эля поскользнулась, корзинка отлетела к кусту смородины.

— Стой! — сказал Генка, настораживаясь, а через минуту успокоенно махнул рукой. — Ладно, не спеши, Петр с батей уже в шивере — слышишь, мотор стучит? Наш, Л-6, я же его знаю по звуку.

Она испуганно прижалась к Генкиному плечу, вглядываясь в туман, прикусив губу, словно боялась закричать.

— Могут погибнуть, да?

— Вряд ли! Катер же, не лодка какая-нибудь, раз сирена и колокол. Могут, конечно, на камнях посидеть, пока не снимут. Это если за фарватер унесет, речнее.