Рядом с топазом, затмевая его, играл дивным светом бриллиантик.
Рябинин разглядывал драгоценный камень не прикасаясь, точно боялся оставить отпечатки пальцев. Вот они какие, эти гранёные алмазы, приносящие людям несчастья… Все цвета радуги… Это без солнышка-то… Царь камней.
Рябинин протяжно вздохнул. Он давно прикоснулся к странному кругу парадоксальности, когда смыкалось несмыкаемое. Видимо, были и другие круги; видимо, были у них и другие названия — провидение, судьба, рок… Но Рябинин избегал мистики, поэтому называл их кругами парадоксальности. В конце концов, путь от пользы через любопытство к любви тоже был этим кругом, ибо от любви к самому себе человек шёл к любви себе подобного. Круг парадоксальности…
Рядом с найденным им топазом через двадцать лет лёг так и не найденный алмаз. Рядом с топазом Маши Багрянцевой лежал бриллиант её дочери. Рядом с топазом, который Маша Багрянцева приняла вместо алмаза, лежал гранёный алмаз, который её дочь украла…
— Что мне делать? — тихо спросила она.
— Идти с повинной.
— Что?
— Отнести кольцо и рассказать всю правду.
— Но меня же посадят.
— Будем надеяться на лучшее. Добровольное признание, кольцо возвращено, ущерба нет, не судима, характеристики положительные…
— А суд будет?
— Скорее всего.
Она глядела на Рябинина, как на многоголовое чудовище, — отпрянула, приоткрыла рот и остановила взгляд.
— Сергей Георгиевич, я пришла к вам за помощью…
— За какой? — чуть повысил он голос.
— Сделайте что-нибудь.
— Что?
— Вы всех знаете, у вас авторитет…
— Освободить тебя по знакомству от уголовной ответственности? Нет.
— Ради памяти о маме, — сказала она то, чего Рябинин давно ждал и чего говорить ей не следовало.
— Вот ради памяти я этого и не сделаю.
— Вы же обещали мне помощь… Любую! Деньги хотели дать…
— Любую, но не противозаконную.
Жанна ничего не сказала — сидела прямо и смотрела перед собой. Но Рябинин понял, что она не видит ни его, ни раскалённой лампы, ни расписанного морозцем окна.
— Я хочу тишины, — тихо выдохнула она.
В кабинете даже батарея утихла.
— Я хочу уснуть и не проснуться…
Лампа горела по-ночному, сонно.
— Сергей Георгиевич, я хочу умереть…
Я хочу умереть, я хочу не проснуться… Рябинин не терпел подобного кокетства. Эти люди, сказав всуе греховные слова, шли домой, ложились и засыпали — до утра.
Жанна открыла сумку, опять замельтешив там скорыми пальцами. Рябинин думал, что она ищет платок. Но скорые пальцы рванули торчащий из сумки какой-то хвостик; рванули, как раскрыли спасительный парашют… В её руке маятником качался полиэтиленовый мешочек с чем-то белым.
— Сергей Георгиевич, я покончу с собой…
Рябинин не понимал, что у неё в руке. Бомба, взрывчатая смесь, цианистый калий, стрихнин…
— Тут сотня снотворных таблеток.
И тогда он испугался, потому что в его практике бывали случаи, когда взбалмошные девицы легко хватались за снотворное. Мысли о своём уродстве, конфликты с родителями, ссора с дружком… У Жанны причина была серьёзнее…
Рябинин вскочил и стрелой бросил руку вперёд. Жанна отшатнулась, но уголок мешочка он схватил. Они тянули его в разные стороны ожесточённо, пока полиэтилен не разошёлся по шву. Таблетки сыпанулись на пол и градинами запрыгали по паркету.
— Дура! — вырвалось у него.
— А что мне делать? — перевела она дух.
Рябинин так и не сел — ходил теперь по кабинету, и таблетки похрустывали под его ногами.
— Дура!.. — уже убеждённо сказал он.
Жанна опять заплакала, но теперешние её слёзы были другими — тихими и безнадёжными. Рябинин хрустел таблетками, как морозным снегом.
Допросить, доказать, предъявить обвинение, отдать под суд… А вот как вдохнуть жизнь в это запутавшееся существо? Молодость не очень горюет по настоящему, потому что живёт будущим. Жанне теперь казалось, что у неё нет ни настоящего, ни будущего.
— Мне жизнь не мила…
— Ах, не мила? — Рябинин подскочил к ней и чуть не прильнул щекой к её щеке, соединив их дыхания. — Хочешь кладбищенской тишины? Но кладбище не самое тихое место, Жанна…
Она попробовала отстраниться, задетая его страшным голосом.
— Самое тихое место — это морг. На кладбище хоть птицы поют…
Рябинин отвернулся от неё, как оттолкнулся и вновь пошёл хрустеть по кабинету.
— Горе у меня…
— Заболела, да?
— При чём тут заболела…
— У тебя рак? Рак у родственников, у близких? Ах, нет. Тогда нет и горя.
— Судить меня будут!
— Это не горе, это неприятность.
Он понимал, что эти слова не для неё, которая, видимо, за неприятность полагала спущенную петлю на чулке. Но других слов у него не было, и помочь он ей не мог, отчего злился ещё больше.
Впрочем, он лукавил самому себе — мог бы помочь. Например, снять трубку и ещё раз позвонить инспектору Петельникову, своему другу, и попросить нет, не замять дело и не прикрыть — а лишь вникнуть, вглядеться и вдуматься в собранные материалы. В конце концов, добровольная явка с краденым кольцом… Петельников бы всё понял.
Или мог бы придумать ей версию, которых знал сотни. Скажем, завтра является Жанна в милицию, приносит кольцо и рассказывает, как обнаружила его в рукавичке. Или в зимнем сапоге… Попробуй докажи, что кольцо туда не завалилось…
Но Рябинин знал, что не снимет трубку и не придумает ей версию.
— Неужели вам меня не жалко? — спросила она так отдалённо, что её слова показались эхом.
— Мне маму твою жалко, — вырвалось у него.
Но Жанна этих слов вроде бы не заметила.
— Пусть я ошибаюсь… Но разве у вас не было заблуждений юности?
Рябинин чуть не улыбнулся — им, далёким заблуждениям юности. Да и есть ли они, эти заблуждения? Он не отказался ни от одного из них. А если и отказался, то лишь потому, что с годами поглупел.
— Мои заблуждения были иными.
— Что же мне делать… — сказала она, уже не слушая его.
— Идти с кольцом в милицию и всё рассказать.
Рябинин тихо и виновато сел за стол. И чтобы не видеть ни её, ни своего кабинета, он снял очки и стал их протирать сильно, будто полировал платком вогнутые стёкла. Прошла минута, другая, а Рябинин всё тёр и тёр — стёкла бы потоньшали, будь его платок абразивным. Когда чистейшие очки он надел и глянул через стол, то увидел надменную, почти незнакомую женщину: глаза прищурены и пусты, арочки бровей вскинуты изломом, губы улыбаются сжато…
— Сергей Георгиевич, плохой вы следователь…
— Возможно, — покладисто согласился он.
— Одну мелочь не заметили…
Рябинин только вздохнул — за свои следственные годы много он не заметил мелочей и не мелочей.
— Откуда я могла знать об изъяне, о сколе, когда брала бриллиант?
— Потом глянула.
— Что ж, я с собой лупу ношу?
— Могла дома рассмотреть.
— Нет, Сергей Георгиевич.
— А что же?
— Бриллиант мой.
Он усмехнулся, догадавшись: её последняя ложь, спасительная ложь. Жанна хотела остаться в его глазах честной и уйти из этого кабинета так же гордо, как и вошла. Он подавил глупую усмешку, решив ей помочь:
— А я догадался, что ты меня весь день разыгрываешь.
Она протянула ему руку и показала на пальце след от кольца.
— Ага, — согласился Рябинин, с далёкой опаской, что цепь её неправды ещё не кончилась.
— Я говорила вам про свадьбу… Помните, как Георгий выпил шампанское, а на дне лежали ключи от квартиры? На дне моего бокала оказалось кольцо с бриллиантом.
— Какое кольцо? — спросил он, догадываясь.
Она кивнула на стол, где лежали топаз и бриллиант. Рябинин смотрел на камни, на их разный блеск, и мысль его ушла на далёкий круг — на круг парадоксальности. Польза, любопытство, любовь — это лишь главный круг, но под ним много иных кругов, как планет под солнцем. И может быть, мало знать только Главный круг, ибо мир состоит из кругов больших и малых.
— А Лалаян… — начал Рябинин.
— Да, это его супериха.
— Она тебя не знает?
— Никогда не видела.
— А как же попало к ней твоё кольцо?
— Георгий понёс бриллиант к ювелиру показать сколик… Как он скажется на цене. И потерял. А я поверила, как последняя дура.
— Ну, а дальше?
— Подкараулила эту Лалаян и хотела ей кое-что высказать. Попросила подвезти до площади, села к ней в машину. И вдруг на её пальце мой камень блеснул. Верите, от злости, от обиды у меня кровь свернулась. А дальше вы знаете…
— Выходит, украла собственное кольцо?
Жанна кивнула с прорвавшейся радостью.
— Почему же сразу не сказала?
— Стыдно…
— А почему в милиции не призналась?
— Стыдно…
Они молчали — тихий ангел пролетел по кабинету.
Плохой он следователь… Качества следователя проверяются преступником, но последнего не оказалось. Да и не смог бы он вести следствие против дочери Маши Багрянцевой. Не следователь он плохой…
Рябинину всегда казалось, что как бы он ни общался с человеком, тот всегда бывал от него в некотором отдалении. Где-то в глубине чужого сознания лежала самая суть, к которой Рябинин пробивался, бессильно барахтаясь на какой-то поверхности. Он разгребал метры-килограммы-рубли, отталкивал повседневность и отпихивал злободневность, гребя всё туда, к сути — может быть, к душе. Иногда нарочно выпивал с теми людьми, в которых билась эта суть-душа; становился к ней так близок, что, казалось, видел свет её… Но то бывал лишь отблеск. И Рябинина всё чаще дёргала непринимаемая мысль — а может ли человек пробиться к человеку? Не слишком ли мы закрыты друг от друга грудной клеткой, черепом, интеллектом, социальностью?
А Жанна весь день была закрыта и ложью.
— Сергей Георгиевич, как жить с таким мужем?
— Не живите.
— Рядом существо в облике человека. Ходит, что-то делает, обменивается функциональными словами… Но с ним даже не поговорить. И тогда становится страшно. Кто это рядом со мной?
— Не живите, — повторил он.