— Можно… я приду к вам… потом?
— Я буду ждать тебя.
Рябинин встал и начал суетливо запихивать бумаги в сейф. Она смотрела на него, догадавшись, что он уходит, и ни о чём не решаясь спросить.
— Идём, Жанна.
— Куда?
— В милицию, к инспектору Петельникову.
— Не знаю, как мне теперь…
— Я знаю, — оборвал он, захлопывая сейф.
— Сергей Георгиевич, — сказала она так невнятно и вроде бы издалека, что Рябинин опять сел. — Возьмите топаз себе. Для вас это не просто камень…
Для него в этом камне застыло время, как мошка в тысячелетнем янтаре. Маша Багрянцева ушла, но то время остановилось и теперь мерцало оттуда, с берегов быстроструйной реки. Кто сказал, что время неостановимо…
— Спасибо, Жанна.
Она вздохнула откровенно, стряхивая этот день с покатых плеч. И вдруг тем незабвенным движением вскинула руку ко лбу и подалась к Рябинину с ясным и милым лицом:
— Сергей Георгиевич, расскажите про маму…
Было так…
Маша и Степан Степаныч упёрлись в протоку. Узкая, но зажатая низкими скалами, она впадала в реку с бешеным рвением. Перекинутое через протоку бревно слезилось от мелких брызг. Степан Степаныч шёл первым. Привыкший прочно ступать прочными сапогами по прочной земле, он съехал с мокрого бревна в воду мягко, точно был намазан жиром. Шедшая сзади Маша успела схватить его за неизменный ватник, и влекомая кряжистым телом, оказалась в воде. Степан Степаныч вцепился своими лапистыми руками в бревно и выполз. Тонкие Машины руки лишь скользнули по мокрой древесине — их силы недостало противостоять ошалелым потокам. Её оторвало от бревна и понесло к пенному водовороту. Степан Степаныч видел Машину голову несколько секунд…
Её искали сами геологи, искала специальная экспедиция, искали катера и аквалангисты… И не нашли. Её взяла золотисто-просветлённая река, в которой она так любила купаться; взяли таёжные сопки и распадки, где она нашла женьшень; взял синий и далёкий Сихотэ-Алинь, на который она любила смотреть в свои бессонные утра… Взяли у людей, у мужа, у ребёнка, у Рябинина.
Он не верил…
Какая-то неудачная шутка природы. Вот-вот там, за лесом, за синими изломами Сихотэ-Алиня раздастся вселенский хохот — и Маша выйдет из реки, улыбаясь и отжимая волосы…
Или эксперимент какого-то великого мага. Вот-вот он материализуется в их лагере, всё объяснит, извинится, махнёт рукой — и Маша выйдет из реки, улыбаясь и отжимая волосы…
Но не раздавалось вселенского хохота и не материализовался волшебник. Вместо них приехал следователь, как бы официально подтвердив факт гибели. Криминала он не обнаружил и скоро уехал.
Если бы Рябинина в чём-то упрекнули или обвинили, если бы следователь заподозрил его, если бы какой-то земной или всевышний судья придумал наказание, то Рябинину стало бы легче. Но о его вине никто не знал. Почему-то никто не догадался, что, не увидь он поцелуя в палатке и не откажись от маршрута, Маша бы не погибла. Он спас бы её — бревно бы свернул, дельфином бы поднырнул, сам бы утонул… Но вот он жил, неся одинокое бремя вины. Если бы он пошёл с ней в маршрут, если бы пошёл…
Рябинин не верил в её смерть. Но партия свернула работы и уехала в город — без неё. Полевой сезон кончился. Время сделало свой шажок. Нужно было жить дальше, и он стал жить дальше.
И всё-таки не верил, на что-то надеясь. Его вдруг захватила почти сумасшедшая идея — он вспомнил её слова о кукушке и о двух пропущенных куках. Она ведь тогда сказала, что будет в её жизни двухгодичный перерыв…
Ровно через два года, осенью, похолодевшей рукой набрал он номер телефона. Женский голос, видимо её матери, ответил:
— Я слушаю…
— Мне, пожалуйста, Машу Багрянцеву, — безумно попросил он.
«Минуточку, сейчас подойдёт… Она ещё не вернулась из поля… Она в театре… Она будет позже… Что ей передать…»
Но на том конце провода молчали, собирались с силами:
— Кто вы?
— Я с ней вместе работал.
— И вы ничего не знаете?
— Знаю! — чуть не крикнул он, бросая трубку…
С годами тёмное чувство вины бледнело. С годами он начал слышать её слова, принятые тогда памятью и не понятые сердцем, — теперь они как бы потяжелели от смысла. Откуда бралась такая мудрость у двадцатипятилетней девчонки?.. Он жалел, что не записывал этих слов в свой дневник, набитый цитатами из «Мартина Идена». О многом он жалел.
…«Серёжа, любовь — это когда человеку хорошо оттого, что любимому хорошо…» Она учила его любить, но он ей не поверил, жаждая любви простой и скорой. Она научила любить ценой своей жизни. Теперь он знал… Пусть была бы с мужем, пусть была бы с кем угодно, пусть бы не любила его, Рябинина, но только бы жила.
…«Серёжа, мужчина всегда виноват перед женщиной…» Скажи это кто другой, он бы только рассмеялся. Почему виноват, в чём виноват?.. А ей поверил, не поняв. Жизнь вразумила его своими годами и невзгодами. И теперь он знал, почему и в чём мужчина всегда виноват перед женщиной…
…«Серёжа, бойся непримиримости к людским недостаткам, чтобы не стать человеконенавистником…» Откуда она узнала о том парадоксальном круге, где-то и как-то замыкающем крайности? Откуда она знала то, что Рябинин познал лет через десять? Его работа заключалась в непримиримости к людским недостаткам. И все годы он привередливо всматривался в себя, чтобы эта положительная сила — непримиримость к недостаткам — не сомкнулась в круге парадоксальности с силой отрицательной — человеконенавистничеством…
Рябинин жил дальше. С геологическими партиями изъездил он почти всю страну, закончил юридический факультет, стал работать следователем. Он женился — сразу, внезапно, с какой-то торопливостью, словно боялся вмешательства рока. Эта поспешность его долго смущала — не дружил, не узнал, да и успел ли полюбить? Успокоение пришло в один, какой-то просветлённый миг — жена была похожа на Машу. Его юношеская оборванная любовь вдруг продолжилась, и он был счастлив.
Лет семь назад Рябинин был в Хабаровске по делам и решился. Знал, что в прошлое путей нет, но решился…
Протока так же билась в тёмных и крепких берегах, но вместо бревна был построен мостик, к которому вела просёлочная дорога. Где когда-то белел их лагерь, теперь стояли сараи рыболовецкого колхоза.
И Рябинин побрёл берегом туда, где он видел её в последний раз…
Сердце ощутимо сбилось с ритма, зайдясь мелкими больными стуками. Тут ничего не изменилось. Та же река, те же тёмные аргиллиты… Вроде бы и тот же останец, на котором он сидел. Рябинин тяжело опустился на треснутый камень…
Она стояла вот здесь, рядом. Рябинин непроизвольно глянул на песок, ища отпечатки её каблуков. Боже, стояла ли она здесь, было ли это — или всё придумала его юношеская фантазия? Далёкие годы, не любившая его женщина, чужая жена… А он сидит тут, борясь с мелкими и больными стуками сердца…
Рябинин сладко вздрогнул — выгоревший платок в её руке светло зашелестел где-то сбоку, почти сзади. Он обернулся. Никого не было — лишь выходы скалистых аргиллитов, заросший высокий берег да синеющий на конце мира Сихотэ-Алинь. Её не было. Он протёр очки, запотевшие от близкой воды и тропической влажности. И ещё раз ясно глянул на реку, камни и высокий берег…
Маша была здесь. Как же он не заметил… Она стояла меж двух глыб, на земляной площадочке, как-то подавшись к нему с порывом ветра. На земляной площадочке меж двух глыб стояло растение, похожее на чайный куст, выросший без солнца. Такой же, как на той полянке у того родника… «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…» Который они приняли за жень-шень и съели его корень. Когда рычал тигр… Когда он в неё влюбился…
Она не умерла, а стала травами, деревьями, рекой и камнями. Она растворилась в них. У неё нет могилы. И каждому, кто ей дорог на земле, она является своей, ему лишь известной приметой. Рябинин пришёл на место их последней встречи — она пришла этим растением, зная, что он догадается…
Рябинин подошёл к кустику и погладил его тёплые листья.