— А то купи тут клок земли, попробуй.
— А что, и попробую, — оживился Иван. — Где она, земля-то?
Земля-покатый склон в диких зарослях кустарника лежала в стороне от дач и поселка. От гор ее отделял промытый дождями широкий ров. Иван походил по ней, ощупал ее, подивился железной цепкости кустов, прикинул, где можно жилье поставить, и пошел с бабкой к хозяину:
— А сколько?
Хозяин назвал цену, бабка охнула и схватила Ивана за рукав:
— Это за одну землю? Да где мы возьмем столько?
Поедем назад, не губи ты меня, не губи внучонка.
Но Иван стал торговаться, клясть свою бедность, жалобой на смерть пятерых детей растревожил хозяина, уговорил его рассрочить плату за землю, и они ударили по рукам.
С этого часа бабка перестала узнавать Ивана. Он проворно поставил на дикой земле шалаш, добыл топоры, заступ, лопаты, ведра и бочки, поставил навес, сделал землянку и таганок. Выкорчевал полосу кустарника, очистил землю от камней, навозил навозу и, хотя было уже поздно, посеял кукурузу:
— Во, носите из ручья воду, поливайте, а мне не до этого.
Он начал возить из-под горы камень для мазанки, колья и столбы. Когда лошадь уставала, он пускал ее пастись, а сам корчевал кустарник и рыл канаву для фундамента.
Бабка тужилась помогать ему, но жара и головные боли валили ее с ног. Анисим старался и, работая, рос не по. дням, а по часам: он носил из ручья воду, выбирал из взрыхленной земли камни, пас лошадь, бегал к морю, в поселок и рассказывал, как работают в садах.
— Погоди, мы свой сад заведем…
Иван сросся с лошадью и жил, казалось, так же, как она: работал, ел, отдыхал и опять работал. Но это было не так, и другую, скрытую, жизнь его выдала лошадь.
Однажды, обороняясь от мух, она ударила копытом по столбу навеса. Из ветвей крыши выскользнула сумка из-под соли и тяжело упала на землю. Бабка не раз искала эту сумку и раскричалась:
— Аниска! Иди сюда! Ты прятал? Что тут?
В сумке были камешки, и Анисим кивнул на спавшего за яслями Ивана:
— Это дед собирает. Зорями ходит на море и собирает.
— Зорями? Да что он, двужильный, или как? И нашел чем забавляться, а еще старый…
— Тссс…
Голоса разбудили Ивана, но он притворился, будто не слышал слов бабки, украдкой спрятал сумку и стал ходить к морю с мешком и веревкой: найденные камешки прятал в карман, а выброшенные волнами обломки дерева вскидывал на плечо и шумно сваливал их дома на солнопеке:
— Во-о, старая, дровишек принес тебе.
Так и шли дни: Иван работал, собирал камешки, молодел, обрушивался на работу и вновь молодел. К зиме он продал лишнюю одежду, и мазанка закраснела черепицей, сверкнула окнами. Во дворе поднялся горб погреба. Рядом с навесом вырос сарайчик:
— Ну, старая, теперь только подравнивай да огораживай.
За мазанкой в землю вросли лозы винограда, молодые черешни, яблони, сливы и абрикосы. А телега все скрипела и скрипела. Иван возил камень для ограды. Затем он взял с собой Анисима и поехал под гору. У большого, ровно отколовшегося от скалы камня они сняли с телеги колесо, устроили ворот и взвалили камень на телегу.
Иван помогал лошади везти его. На месте, где должны быть ворота, он врыл каменные подставки, подравнял их, по кольям спустил на них с телеги камень и похлопал по нему:
— Вот и скамья… будет где посидеть, отдохнуть.
Это была последняя работа лошади: Иван подкормил ее, увел в город и привел вместо нее корову:
— Бери, старая, зарабатывай на молоке, пока сад молодой, а то, гляди, сгонят нас с земли, и достанется нам вечная сума.
Бабка забегала с молоком к дачам. Ей было стыдно, что она такая слабая. Она с удивлением глядела, как растет под руками Ивана и внука ограда, дивилась упористости Ивана и порой обмирала: а если Иван надорвется?
— Ой, замаешься, старый! Отдыхал бы когда. Давай мы с Анисимом хоть за керосином и прочим в город ходить будем, а?
— Идите.
Иван охотно выпроводил бабку и Анисима, вынес сумку с камешками и тихо опрокинул ее над каменной плитой.
Камешки заиграли радугой. Иван выбирал из них гладко отшлифованные морем и клал в одну сторону, корявые, в пятнах, отодвигал в другую, а те, что поражали рисунками, ясностью и чистотою, — в третью. Корявых, в пятнах, набралось много, и он вновь сложил их в сумку:
— Не готовы еще.
Редкостные, особенные камешки он ссыпал в один из десяти сшитых бабкой-для семян будто - мешочков.
Остальные камешки разделил по цветам и каждый цвет сложил в особый мешочек. Все мешочки с виду были одинаковы, и он привязал к десятому, где были самые лучшие камешки, синий лоскут и, будто выкупавшись, долго сидел неподвижно. Так было каждый раз, когда бабка и Анисим уходили в город. Корявые, в пятнах, камешки он уносил на берег и бросал в волну:
— На, гладь еще…
Море брало камешки, увлекало их в глубину, вновь выбрасывало на берег, шлифовало, а в бурю дробило и растирало в веселый песок.
V
В зимнее ненастье Анисим много спал, бабка чинила рубахи. Иван натачивал ножи, направлял пилу и подшивал чувяки. Дождевая вода журчала с крыши, по каменным канавкам стекала в водоем, а из него по отводам спешила в каменные ямы, — на все лето для сада хватало ее.
Иван выходил глянуть, не засорились ли канавки, подмигивал дождю-ловкую ловушку устроил я для тебя! — и с порога глядел на море.
— И чего ты все глядишь туда, вроде рыбак какой? — удивлялась бабка. Ревет и ревет зверем, а у нас, поди, зима теперь стоит, белая-белая да тихая. А тут выпадет снег, глядь-и нет его, одна вода. Вы с Анисимом хоть бы письмо домой написали.
— Может, посоветуешь наших звать сюда? — спрашивал Иван. — Чтоб потом кляли нас.
— А чего им клясть нас? Живем вот, только чужие, одни мы тут.
— Это полгоря, а вот кабы в молодости я не работал у барина по каменной части, до гроба захлебывались бы мы с тобой в землянке. Так и наши. Приедут, а тут камень везде, они к камню несвычные, а нанимать каменщиков денег нету. Хлеб не родит тут, а сад чуть не пять годов растить надо. Во-от, так что молчи лучше, не скрипи.
Иван ухом ловил раскаты морского шума и слышал, будто волна кидает в дождь веселые камешки и кричит:
«Это Ивану!»
В один из дождливых зимних дней приказчик князя вел через долину табун дальних дешевых девок на виноградники. Лил дождь, с севера дул ветер, а одну из денок мучил жар, и она свернула к мазанке:
— Дайте попить.
С нее текли ручьи, зубы ее стучали о край кружкидо-до-до-до, — и она судорожно ловила потрескавшимися губами воду.
— Ой, девка, неладно тебе.
— Меня то трясет, дедушка, то печет. Видно, пропаду я тут.
— Пропадать смолоду стыдно, а итти по непогоди не след. Заходи-ка. Старая, обсуши да уложи девку…
Девка переоделась в бабкину одежду, двое суток дрожала на скамье, обливалась потом, с мукой пила привезенные бабкой из деревни горькие травы и встала только на третий день:
— Ну, бабушка, полегчало, пойду.
— Куда? — удивилась бабка. — Погибели своей не видала? Дождь опять хлещет. Не пущу я тебя…
Девка через окно глянула на толстые нити дождя и покорилась. Сказала, что ее зовут Аграфеной, что ни отца, ни матери у нее нет, а на заработки погнала ее невестка.
Сказала-и опять забылась. Яснеть глаза ее стали на пятые сутки, когда в мазанку вошло солнце. Аграфена обрадовалась и ну за хлеб-соль благодарить. Бабка опять накинулась на нее:
— Что, по невестке соскучилась? Приказчиковой плетки у князя не пробовала? Я пять душ на барской работе схоронила, провались она! Поправляйсь, а если стыдно так сидеть, делай, на что руки поднимутся. А лучше походи, да опять ляг. Худущая ты, слабая.
Аграфена походила с бабкой по саду, спустилась к морю, оглядела все и вздохнула:
— А хорошо! Вот где жить бы!
Иван и Анисим хлопотали на винограднике. Аграфена вырвала вокруг мазанки побуревший бурьян, наносила с моря веселого песку и посыпала двор:
— Это я, бабушка, чтоб ты вспоминала меня.
— Ладно! Может, завтра мазанку побелим с тобою?
Побелили мазанку, побелили снаружи щелястый сарайчик. Дальше да больше, и зазвенел голос Аграфены у коровы, в саду, в мазанке, у ручья. Бабка светлела.
— Что же, старая, девка, выходит, сирота, а? — спросил ее Иван.
— Да я уж думаю…
— Чего думаешь?
— Сам знаешь, только бедные мы.
Иван хмыкнул и к Анисиму:
— Что ж девка даром горб будет гнуть у нас или как?
— Не знаю.
— А ты подумай.
— А чего мне думать.
Иван крякнул и за ужином заговорил с Аграфеной:
— Что ж, Граша, какие мы люди, сама видишь.
Кожа да рожа, мазанка, сад молодой да долгов за землю столько, что скоро одеться не во что будет. Не до жиру, а полюбилась ты нам. Давай порядимся на год за прожитое и на предбудущее, а?
— Я рада, только брат осерчает.
— Брат-не мать, брату написать можно. А? Во-о, давай, старая, угощай.
За кислым вином поговорили о деревне, о горечи сиротства, порядились, и осталась Аграфена в мазанке.
VI
Волны день и ночь набегают на берег, и он каждую зорю чистый, новый: обломками дерева он говорит о буре, обрывками одежды-о несчастьи, морской травой-о глубинной волне, горами гальки-о размашистом шторме, мелкой галькой-о покое. Иван каждую зорю ходил на него и не с охотой возвращался домой. Ныли ноги, а глаза бежали вдаль. Вон там, казалось, лежит и ждет его невиданное.
Сад уже давал плоды, девять мешочков заполнились камешками, только в десятый иногда по неделям не попадало ни одного, но зато там были самые лучшие: золотые, розовые, бурые и огненные, лунные, голубые, синие и дымчатые, полосатые-в прямую полоску, в завитые полоски, в полоски широкие и не толще человечьего волоса, в полоски в два цвета и в несколько цветов, радужные, черные, светло-зеленые и прозрачные, светлые с зелеными искрами, с каплями крови, с облачками дыма, одетые в позолоту, в сизоту, с узорами, с рисунками.