Вместо лиц Иван увидел рожи с блесткими щелочками вместо глаз и прохрипел:
— Над стариком потешаетесь, а еще господа.
Один из военных цыкнул на него, вслух прочитал записанные его слова и строго спросил:
— Все так?
— Так, а что с того? Где мой Маркушка?
— Потом узнаешь. Подпишись вот здесь.
Иван с трудом поводил по бумаге пером. Военные подхватили стол и стулья, замок громыхнул за ними, и в камере стало тихо, как в могиле.
Иван забывался, приходил в себя и вновь забывался; видел в окне свет дня, муть, отблески не то утренней, не то вечерней зари. Солдат молча ставил перед ним кружку с водой, миску пшенной бурды с бурыми клочьями лука, клал кусок хлеба, каждое утро обыскивал его, водил в тухлый подвал, обратно-и все.
Изредка человек в белом халате входил в камеру с поджарым доктором в котелке и крахмальной манишке. Они вдвоем разбинтовывали Ивану голову, обстригали вокруг раны волосы, чем-то мазали ее, забинтовывали и оставляли в камере запах лекарств и ваксы.
Иван считал проползавшие дни и ночи, но однажды сбился и махнул рукою. Боль и звон в голове затихали, а сон приходил все реже и реже. Не только днем-и ночью не мог он сомкнуть глаз, глядел на желтоватый свет в дыре. над дверью, на туманный от грязи потолок, тужился понять, за что его держат, вновь и вновь мысленно оглядывал случившееся и гневно плевал в тишину, нет, не в тишину, не на пол, а в бегущих в воображении лошадей, в коляску, в лица, а главное-в лицо той, перед которой он хотел упасть на колени. Плевал и тут же в оторопи «Что это я, Господи!» — поджимал ноги, гнал с глаз лошадей, царя, царицу, но они вновь неслись мимо, вытянутые, белые от испуга, и вызывали злобу. Иван ощущал в руке мешочек о камешками и сердито бормотал:
— Испугались, а кого, чего? Тьфу!
Спохватываясь, он отгонял наваждение молитвой:
«Верую во единого бога», — но слова спутывались, в глазах сновали побеленные страхом лица, и в груди опять вставали боль, унижение и ярость:
«А за что? Я двадцать годов каменья берег, выбирал.
Они мне лучше всего, а вы со мною так…»
Он мысленно падал за несущимися лошадьми, крик Маркушки врывался в цокот копыт, сбрасывал его с нар и толкал к стоявшей за дверью тишине:
— Слышь, ради бога, скажи, что с мальчишкой? Одно слово: живой или убитый, а?
Дверь молчала.
— Ради всех святых, а? У тебя ж у самого есть дети, а нету, так будут, а? Слышь? Живой, или нету его, а?
Одно слово скажи…
Стены были глухи.
IX
Под осень Ивана провели через двор к важному начальнику в мундире.
— Ну, пойдешь домой, — сказал тот. — Следовало бы тебя подальше убрать, но я верю в твое благоразумие.
Никому ни слова не говори, что с тобой было. Слышишь?
Иван убито махнул рукой:
— Слышу, чего уж там.
Начальник покраснел и вскочил:
— Ты рукой не маши! Я не шутки шучу! И смотри мне!
У меня уши хорошие, за меня камни слушают, я все услышу, а тогда уж не прогневайся: вместе со всем твоим племенем вышвырну. Иди!
В чулане, набитом пыльными бумагами, под ноги Ивану бросили кошелку с огрызками харчей и изъеденным мышами платком.
— А мешочек с каменьями где?
Солдат засмеялся и шепнул:
— Начальники женам да любовницам растащили. Старый дурак ты: у царицы брильянты, а ты с морскими камешками к ней. Идем…
На крыльце Иван услышал визг:
— Деда!
По ступенькам взбежал зеленый, на себя непохожий, Маркушка, прижался к Ивану и в дрожи повис на нем.
Солдат выпроводил их со двора. Ивана пугало, что Маркушка дрожит, держится за него и не плачет.
— Ничего, ничего, теперь домой, домой…
Маркушка будто ждал этих слов и заторопился:
— Скорее идем, скорее…
На рынке Иван променял кошелку на хлеб и помидоры, свернул на дорогу к горам и, когда город остался сзади, спросил:
— Тебя били?
— Нет, не знаю, — шепнул Маркушка.
— Что с тобой было?
— Ничего не знаю.
— Откуда тебя привели?
— Не знаю…
— Да ты что? Не велели правды говорить? Да?
— Ну да, стращали, грозили: все, говорят, услышим, если скажешь, и опять запрем.
— Во-о, и меня стращали. Бери, ешь…
Маркушка отстранил хлеб и толкнул Ивана в бок:
— Тес, вон идет какой-то.
За ними час за часом шел и насвистывал стражник.
Маркушка косился на него, облизывал шершавые губы, обливался потом, но отдыхать не хотел. Иван свел его с дороги и усадил на камень. Стражник на ходу как бы накололся на них глазами а тенге сел:
— Ну и жара.
— А ты, добрый человек, куда идешь?
— Я-далеко.
— А куда? Ты скажи правду…
— А ты что, поп или бог, что тебе правду надо говорить? Ишь, чего захотел-правды…
Маркушку трясла та самая лихорадка, которая обжигает все кровинки и которую можно только выплакать.
Место, где он даст волю слезам, было еще далеко. Там он наплачется, уснет на теплых руках матери, и вес, казалось ему, кончится. Он не ел, торопился, ночью разбудил Ивана и указал на спящего стражника:
— Идем, тес, пусть чорт спит.
Иван подчинился Маркушке, и стражник догнал их, когда из-за гор показалась мреющая крышами знакомая долина.
Маркушка отделился от Ивана и побежал. Иван с трудом доплелся до сада и в изнеможении вошел в мазанку. Маркушка пронзительно плакал и икающе лепетал о чем-то. Аграфена, бабка и Аниоим гладили его, хотели понять, о чем он лепечет, и набросились на Ивана:
— Чего вы там наделали? Нас обыскивали тут. Перерыли все…
Иван опустился на пол, но гнев подбросил его, усадил на табурет и опять подбросил. Все слушали его, не отрываясь от Маркушки, и цепенели:
— А за что?
Вместо ответа в мазанку вошла мутная тень, и бабка вскрикнула:
— Ой, смотрите!
Стражник лицом приник к окну, пошевелил усами и пошел прочь.
Х
По ночам Маркушка молил кого-то отпустить его, вскакивал, звал Ивана и вертелся по мазанке. Его поили водой и гладили по голове. Он засыпал, а по утрам оглядывал всех, выходил во двор, настороженно глядел за мазанку, за сарай и вновь ложился в постель. При виде еды он тряс головой и морщил желтое лицо.
Ивану опять стали слышаться голоса покойных детей: пришли будто они с работы, доят корову, убирают двор.
Бабка все путала, нудно молилась и ворчала на Ивана:
— Во-о, дождался, старый пень. Думал, это тебе так пройдет? Нет, бог-это тебе не я. Я терплю, а бог, он БОГ! как, он сразу карает. Жили бы где надо, так нет, — к морю понесло тебя…
Молчание Ивана распаляло ее, она втягивалась в жалобы, в едкие слова, и длилось это до тех пор, пока Маркушка однажды не вскочил на колени и визгливо, заикаясь не закричал на нее:
— Не-не ругай его, баб! Он не вииноват, ему голову про-про-ломили, топтали, взаперти держали. А в деревню мы с ним не-не поедем, не-не хотим. Иди, деда, ко-о-мне, ложись ту-ут.
Иван, заглатывая слезы, прижал его к себе, заснул и услышал: Маркушка перебирает его бороду и шепчет на ухо:
— Деда, сслышь? Сколько дней на море не были мы?
Там камней, не-небось, камней, сслышь?
— Камней? — открыл глаза Иван и, глянув на зарю в окне, внес в мазанку девять мешочков: — Вот тебе каменья, бери все, перебирай, играй…
— Не, не-не надо этих, — отстранил Маркушка мешочки. — Ты сходи за свежими, по-погляди там, как они.
По-пойди, я ждать буду… По-пойди…
Иван в дрожи спустился к морю, водой промыл полные слез глаза и пошел. Редкие камни будто ждали его, но страх тянул назад: не спроста Маркушка разбудил его и послал к морю. Во двор Иван входил настороженно, удивился стоявшей в мазанке тишине, в оторопи открыл дверь и просиял.
Маркушка ел кашу, бабка, Аграфена и Анисим глазами помогали ему. Отложив ложку, он потянулся к винограду, затем вышел с Иваном на плиту у ворот, оглядел принесенные им камешки и сказал:
— На-надо мне в школу ссходить…
— Сходи, сходи.
Домашние взглядами провожали Маркушку и долго не шевелились.
— Отстала, кажется, хворь…
— Похоже, а заикается. Это его напугали в городе.
Вы не спрашивайте, что с ним было. Сам расскажет когданибудь.
Из школы Маркушка вернулся посвежевшим. Все заметили, что он подрос, стал строже, прислушивался к словам, будто вспоминая что-то, и в минуты волнения сразу не мог заговорить, — заикался и водил в воздухе рукой. Это пугало их, но он с. охотой пошел с Иваном на берег, радовался камешкам, под вечер помогал в саду и не бросал, как раньше, начатой работы на половине.
Иван уверил себя, что в школе Маркушку что-то взбодрило, и спросил его:
— Учитель говорил с тобою?
— Ага, и к себе во-водил, чаем с медом по-поил…
— Ну, расспрашивал?
— Ага, а я чай пи-пил…
Ивану казалось, что Маркушка что-то скрывает от него, и он решил сходить к учителю и пожурить его: вот, мол, чему ты научил нас. Собирался он в школу долго, да так учителя и не увидел.
Однажды Маркушка прибежал из школы в слезах:
— Не-ету уже у-учителя, увезли! Не-невиноватый он: за нас, говорят, ввзяли его. Жену из школы гонят, а ей не-некуда, и до-добра ее сохранить никто не берется.
С-стражник пу-пугает, чтоб не брали…
— Вот быдло! — вспыхнул Иван и пошел звать жену учителя жить к себе.
Та покачала головой:
— Нельзя мне к вам: подумают, между нами есть что-то.
И так говорят, будто мой муж вашими руками хотел царя и приближенных его переполошить. Ох, угонят его, не в первый раз подозревают.
— Как не в первый раз? — удивился Иван.
Жена учителя покосилась на окна и зашептала о тюрьмах, в каких сидел учитель, о царе, о богачах, о рабочих, о крестьянах. Иван слушал и будто погружался в Теплое море: плисовый мешочек, царь, царица, их испуг, допросы, — все преобразилось.
— Вон, значит, как, ну-ну, — забормотал он. — А раз так, куда мне перед тобой совесть девать, а? Ты только не брезгуй, мы от души, хоть и бедные, и ты к нам как следует должна…