ра увидеть снова. Ирине Сергеевне и в самом деле стало легче: не она одна здесь маялась и томилась - в душевной грозе ее наступило затишье, она вернулась назад в ином, более спокойном и собранном состоянии духа...
Но в тот день она твердо решила, дала зарок: отработать в Петровском положенные два года и вернуться затем на родину.
* ВТОРАЯ ЧАСТЬ *
АЛЕКСЕЙ
29
Алексей Григорьевич появился в Петровском одновременно с новой заразой - но прежде надо рассказать, хотя бы вкратце, о том, что предшествовало им обоим.
Порвав с Иваном Александровичем и решив через год уехать, Ирина Сергеевна внешне мало переменилась и продолжала вести прежний размеренный образ жизни. Инстинкт самосохранения, живущий в нас, в случае моральных потрясений в особенности старается сохранить наружное постоянство и ввести всех в заблуждение. Она и не могла вести себя иначе: не нашла бы сочувствующего слушателя, ей не с кем было поделиться. Она не была ни вдовой, ни женой, оставленной ветреным мужем: это те могут плакаться и жаловаться на судьбу, но супружеская неверность доброй славой у населения не пользуется, он под нравственным запретом - хотя все миновали или могут пройти через его бурные пороги и тихие омуты. Ирина Сергеевна не притязала на иное отношение к себе и ни на что не сетовала - трудно было поэтому вывести ее из застывшего, хотя и шаткого равновесия, но иным это удавалось. Особенно обидны бывают в таких случаях предательства друзей: кого любишь и не можешь не задумываясь списать в убыток. Иван Герасимыч, забывшись как-то, съязвил в ее адрес самым дешевым и плоским образом:
-Что это Пирогов сюда ходить перестал?
Она оторопела, спросила:
-А вы по нему соскучились?
-Да нет...- Он развел руками.- Просто пасся здесь прежде. Торчал как на привязи...
Это была совершеннейшая ложь. Иван Александрович никогда не торчал, как он выразился, в поликлинике, и она к нему не ходила: встречались они как правило на ничейной земле, на нейтральной территории - словно предчувствовали подобные попреки в будущем. Она мельком глянула на него, ничего не сказала, а Иван Герасимыч осекся, поперхнулся собственной дерзостью, поодумался, стал похож на нашкодившего ребенка и весь день потом странно похмыкивал и покряхтывал, тяготясь собственной глупостью, а она еще три дня потом говорила с ним самым официальным образом - потом только смягчилась, вернулась к прежнему тону и то не сразу, а постепенно, уступками и лишь потому, что он сказал это ей с глазу на глаз, без свидетелей...
В июне судили Ивана. Милиция не отстала от него, довела процесс до естественного завершения: действительно, если б он не закончился судом, зачем было затевать его? Приговор, как это сплошь и рядом бывает, был предрешен и согласован заранее: надо было не переборщить с возмездием, но и не оставлять воровство безнаказанным. Вмешательство Ирины Сергеевны в судьбу Ивана не могло иметь никаких последствий: она решалась интригой, в которой были замешаны, ни много ни мало, самые значительные в районе лица, и Лукьянов был среди них за крайнего. Первый секретарь Зайцев никак не мог уйти со своего поста: метил теперь на должность в Москве, а она освобождалась с большим скрипом, с задержками. Его место было обещано второму секретарю, Воробьеву: чтоб старался и работал вдвое, а что дальше было ведомо лишь высшему начальству. Воробьев поверил на слово и с нетерпением ждал отъезда своего хозяина. Проволочки раздражали его, само ожидание и неопределенность положения обесценивали в его глазах фигуру руководителя, не то бывшего, не то нынешнего, и он поднял голову и начал вести себя так, как никогда бы не позволил себе в обычных обстоятельствах. Внимательный читатель должен помнить, что Лукьяновы тесно примыкали к кружку второго секретаря, а Пирогов слыл за человека первого. Зайцев вначале хотел спустить на тормозах лукьяновское дело: оно не стоило выеденного яйца и могло породить ненужные сплетни, но, столкнувшись с нелюбезностью и противостоянием наследника, решил проучить его, наказав одного из его подручных. Областная милиция, знавшая подоплеку дела, устранилась и передала его в район для рассмотрения не по месту совершения преступления (какого, никто по-прежнему не знал), а по месту жительства правонарушителя. Здесь Лукьянова решили отдать под товарищеский суд: это был как бы реверанс в сторону Воробьева - на слух товарищеский суд приятнее, чем суд областной и даже народный. На деле же, хоть он и был товарищеский, ничего дружественного в нем для Лукьянова не было: суд есть суд, как его ни назови, и люди в нем ожесточаются от одного сознания причастности к вершению чужих судеб, прокуроры взывают к мести, а судьи - к нелицеприятности.
Заседание проходило в стенах школы, освободившейся к этому времени от занятий. Отношение к Ивану как со стороны юристов, так и сидевшей в зале публики было самое предвзятое. Анна Романовна и в этом видела происки Ивана Александровича, но тот, пустив первый шар и положив начало делу, потом в нем уже не участвовал. В этом не было нужды: у милиции и суда своя хватка однажды вцепившись в кого-нибудь, они выпускают из объятий разве только покойника. На суде Пирогов сидел особняком, в уединении, молчал и не мог влиять на правосудие. Лукьянов сам был во всем виноват: поскольку держался, по обыкновению своему, свысока и вызывающе. У нас на суд надо идти с низко опущенной головой, бия себя в грудь, разрывая на себе рубаху и каясь: если не за нынешние свои грехи, то за прошлые, не за свои, так за все человечество - такова уж наша отечественная презумпция и всеобщей вины, и невиновности, а Лукьянов от всего, как иностранец, отпирался, открещивался и тем задевал и попирал нравственные устои зрителей. Один из них даже не выдержал и публично, с места опроверг его показания:
-Как же не торговал, когда я у тебя за чирик колбасы палку еле выпросил?!.
В пылу разоблачения он пренебрег главным законом улицы, запрещающим под страхом смерти всякое доносительство, но никто в зале не осудил его за это: он выразил общее настроение. Иван даже не сразу сообразил, чем ответить.
-Как же я продать ее мог, когда конфисковали ее у меня?- нашелся он, но тот отмахнулся от казуистических тонкостей:
-Не в этот раз, так в другой - какая разница?..- Ему было все равно, судят ли Ивана за какой-то один особенный день или за всю биографию: русский человек не любит делить жизнь на части и склонен оценивать ее огульно...
Рассматривался в самом деле эпизод, приведший к задержанию, но это ничего не значило: сам по себе он был ничтожен, едва не выдуман и мог иметь лишь символическое значение. Иван вез на базар (или, как он утверждал, с базара) мясо для продажи, используя для этого казенную машину, преступление в наших краях неслыханное: в том смысле, что никому еще в голову не приходило останавливать и судить за это водителя. Но Россия не Англия, не страна прецедентов: раз судят, значит, пришла такая пора и от тюрьмы, по известной аксиоме, не отказываются. Супруги вначале хотели нанять адвоката, но Иван в последний момент раздумал, запретил жене делать это: чтоб не смешить людей и не позориться. Голос с места подтвердил правильность его решения: глас народа - глас божий. После него процесс утратил интерес: как решенная школьным классом задача - пошел на убыль, покатился под гору. Судьи, получив подтверждение правоты с места, заторопились, зачастили в своей скороговорке, и не прошло и десяти минут, как Ивану влепили год условно и еще год принудительных работ по месту службы - с выплатой половины заработка. Большего за вмененные ему пустяки никакой бы районный суд не дал - не то что товарищеский, а на товарищеский еще и нельзя было пожаловаться: в этом и заключалась соль выбора - чтоб не тянули время в апелляциях, дожидаясь смены районного руководства. Супруги встретили приговор ледяным молчанием: хоть они и ждали беды, но она застала их врасплох - надежда в суде умирает последней. Удар по ним был нанесен жестокий и, по их мнению, несправедливый - они долго потом от него отряхивались, приходили в себя и собирались с мыслями. Пирогов: если он приложил к делу руку и стоял у его истоков - мог быть доволен; но если так оно и было, он этого не показывал. Что же до Ирины Сергеевны, то она в школу не пошла: не то не любила судов вообще, не то избегала эту школу в особенности...
Зато в мае она переехала на новое место жительства. Ирина Сергеевна сама нашла его на рынке - или, точнее, в кооперативном магазине, расположенном на его территории: тут все стоило на пять-десять копеек дешевле, и народ здесь толпился с утра до вечера...
Она стояла в очереди - впереди нее была женщина лет пятидесяти, которой она прежде не видела, но которая расположила ее к себе: как и почему это происходит, никто еще не выяснил. Одета она была не по погоде: в теплое длинное черное пальто и шаль, хотя на дворе было пятнадцать градусов, держалась особняком и ни с кем не заговаривала - лишь обсуждала, с собой же, планы предстоящих закупок, изредка и мельком взглядывая на Ирину Сергеевну и приглашая ее не то в свидетельницы, не то в участницы расчетов:
-Картошку я, конечно, куплю: если не мерзлая, морковь тоже можно взять, а вот лук, наверно, на рынке лучше: этот вялый слишком... А свекла маленькая...- и снова взглянула на Ирину Сергеевну: сообразуясь с ее мнением. Та улыбкой дала понять, что вполне с ней солидарна.- А вы что будете покупать?- спросила незнакомка.- Я всегда спрашиваю в очереди. Всего не купишь и не узнаешь, а если спросить одного-другого, можно составить впечатление.
-Квашеной капусты возьму,- отвечала ей, сама не зная почему, Ирина Сергеевна.-Остальное в больнице есть, а капуста квашеная не положена.
-Лежит кто-нибудь?
-Сама лежу...- и поскольку та недоумевала, пояснила:- Живу при больнице. Не то сторож, не то ночная сиделка... Врачом работаю, детским...
Собеседница от этих объяснений поняла еще меньше, проницательно поглядела на нее, но и этим ничего не добилась.