торил Демон.
И Даша вспомнила, что для тех, кто находится в Прошлом, время в Настоящем стоит, и сжала желание в кулаке, спрятала в карман телефон, невзирая на то, что сердце билось часто-часто, она не успела спросить, что нависло над Русланом, и возбужденное сознание выдумывало страшные картинки, одна нестерпимей другой.
Их экипаж так медленно трясся по киевской брусчатке, что Чуб чуть не повторила ошибку — чуть не сказала: «А можно быстрее?»… Но сдержалась. Насмешливость Демона имела над ней странную власть.
— Как бы медленно мы ни ехали, путешествуя по Прошлому, вы никогда не опоздаете ни на секунду, — прочел ее мысли он. — Насколько я понимаю, вы определились с выбором пути… Мы едем на Мариинско-Благовещенскую.
«Город сам дает мне подсказку? — понадеялась Даша. — Там меня ждет благая весть? Или благо — сам Руслан?»
Их экипаж свернул на будущую Саксаганского — низкорослую, застроенную небольшими одноэтажными домами, отгороженными от мира заборами и садами, не улицу, а пока еще небольшую деревню.
— Боюсь, покуда она не так хороша, как… — Демон щелкнул пальцами.
Лошади в их коляске испуганно заржали: мимо проскочил выпрыгнувший из другого года трамвай, улицу прочертили рельсы. Дома рванули к небу, выросли, раздались в плечах, украсились нарядной лепниной.
Даша приметила знакомую псевдоклассическую статую на крыше, точней вверху на фасаде, — благообразную даму с заломленными руками. Рядом с ней стояло еще три женские ипостаси в древнегреческих одеждах.
— Милосердие, Любовь, Медицина и Жизнь, — представил четыре аллегорических изображения Демон. — Дом построен в 1913 году для нужд общины сестер милосердия, основанной в Киеве вдовствующей императрицей Марией Федоровной.
Массивный серо-жемчужный дом в ренессансном стиле украшали два треугольных фронтона с барельефами, изображавшими сердобольных греческих дам, склоняющихся над больным.
— А эта часть улицы, — продолжал ее спутник, — известна как киевский Парнас. Здесь неподалеку друг от друга жили Старицкий, Лысенко, семья Леси Украинки и Саксаганский, в честь которого и переименовали Мариинско-Благовещенскую…
— А что, если Город сам советует мне выбрать любовь? — перебила его Даша, и ее сердце застучало еще сильней.
— Любовь, — утвердительно сказал ее спутник. — Но какую?
— Любовь одна. Настоящая. И она сильнее всего на свете, — Чуб сказала то, что чувствовала, она ощутила немыслимый прилив сил.
Она знала, что от этого не достигнет цели быстрей, но ей страшно захотелось спрыгнуть с коляски, помчаться к Руслану со всех ног. Она подалась вперед…
— Есть тысяча триста пятнадцать видов любви, — охладил ее Демон, — что же касается силы, вам стоит почитать «Триумфы» Петрарки, размышлявшего о победе любви над человеком, целомудрия над любовью, смерти над целомудрием, славы над смертью, времени над славой и вечности над временем.
— О чем ты?
— О столь ненавистной вам куртуазной любви.
— Ты о платонической? — скривила нос Даша Чуб.
— Выдумавшие ее трубадуры видели смысл любви не в обладании, а в стремлении. Прекрасная дама должна быть недоступной: быть в браке или быть самой королевой. Чем выше преграда, которая ее окружает, тем выше воспаряет твой дух, стремясь к ней. Тем дольше идти к ней, тем больше времени на самосовершенствование.
— То есть мне не стоит спешить — ты по дороге мне еще что-то умное скажешь, — попробовала расшифровать его витиеватую мысль Землепотрясная.
— «Это была любовь времен „голубой розы“»… В средневековых рыцарских романах часто говорится об этой розе, растущей где-то в «мистическом лесу», среди таинственных символических растений. Проникнуть к ней мог только рыцарь «без страха и упрека»…
— То есть, чтобы достигнуть чего-то, нужно быть типа чистой душой. И это говоришь мне ты, Демон?
— Я говорю это вам, Киевице.
— Бред!
— Всего лишь цитата из пьесы Леси Украинки. Она умела любить так. Что же касается вас… Кажется, вы плохо понимаете смысл воздержания. Вы считаете, что целибат — все равно что иметь деньги и не тратить их.
— Ну, вроде того… — признала Чуб.
Демон покачал головой.
— Говоря современным языком, это все равно что иметь деньги и не тратить их на вещи, украшения, развлечения, а вложить в акции… можно прогореть и не получить ничего… а можно стать миллионером, миллиардером. Улавливаете мою мысль?
— Я — не дура.
— Допустим. Тогда представьте, что вместо денег у вас есть энергия. Вы можете растратить ее на быстротечные романы, а можете, как рыцарь прекрасной дамы, потратить ее на подвиги, вложить в творчество, как трубадур, или, как отшельники, потратить ее на очищение души, достижение святости… Как вы думаете, почему и языческие жрицы, вроде Ифигении, и ваши монахи были девственниками? И почему многие из них могли творить чудеса?
— Для того, чтоб совершать подвиги и творить чудеса, обязательно быть целкой? Впервые слышу!
— То, о чем вы слышите ныне впервые, мысль, старая как сам мир. И сводится к одному слову: «выбор». Крестьянка Жанна д’Арк могла б стать хорошей женой и матерью, а стала Орлеанской девственницей — победительницей. И позвольте напомнить вам, что в своей прошлой жизни Мария Владимировна провела 16 лет в монастыре. Да и Катерина Михайловна отличается ныне редким воздержанием… Не потому ли их сила столь недостижима для вас? Я не склоняю вас к целибату…
— А по-моему, очень даже склоняешь! — Чуб и сама не могла понять, отчего так разозлилась.
Десяток причин сплелись в животе в тугой узел злости. Нежелание даже представлять себе такую глупость, как жизнь без секса. Страх, что Демон может быть прав и пока она не в силах это даже представить — ей не узнать истинной силы. Зависть и обида…
И внезапная мысль: «Мариинско-Благовещенская означает, что благую весть здесь получит Мария. Маша! Опять она! Потому, что Демон любит не меня, а ее!..»
— Ты просто хочешь, чтоб наш брак был фиктивным! Не хочешь меня, так и скажи… и не нужно плести мне тут про монашек… Я вообще ведьма. Язычница!
— Вы — Киевица. Но даже у язычников были богини-девы: Дева Афина, Дева Артемида, Дева тавров и греков, покровительница Херсонеса — их девственность считалась залогом неприступности их городов. Не потому ли Херсонес простоял двадцать сотен лет.
— Сколько?
— Двадцать сотен.
— Все! Хватит!..
Чуб соскочила у дома Руслана еще до того, как остановилась коляска. Здесь, в Прошлом, дом № 99 носил номер 101, и лепнины на его фасаде было больше. Сверху, под самой крышей, на стене был изображен ползающий ребенок, мужчина и старец с клюкой.
— Выпусти меня отсюда! — потребовала Чуб. — В наше время.
И опять разозлилась, оттого что она — не Маша. Маше не нужно просить — как Дух Киева, она может менять столетья движеньем пальцев. А Чуб нет… Потому что она — невоздержанная. И вообще, Демон только что обозвал ее шлюхой.
— Я лишь сказал, что не так уж важно, дойдешь ли ты до предмета любви, — возразил Демон. — Важно — каким ты придешь. Не смею задерживать вас.
Катино вольво замерло в пробке на перекрестке двух улиц — Саксаганского и Коминтерна, — и только поэтому Машин обеспокоенный взор, нервно ощупывающий пространство в надежде как можно быстрей сдвинуться с места, заметил очередную сову, а рядом с ней и еще одну.
— И здесь совы, — сказала Ковалева. — Символы мудрости и колдовства…
— Как и змеи, — примолвила Катя. — Потому на киевских домах так много сов и змей. Ты не замечала раньше?
— Я знаю этот дом… — вскинулась студентка-историчка и вмиг всем сердцем поверила, что Город задержал их на перекрестке совсем не случайно. — Это дом Марцинчика. До революции их семейству принадлежала известнейшая аптека на Крещатике.
— Фармацевтический бизнес всегда был одним из самых доходных, — со знанием дела сказала Катя, покосившись на роскошнейший аптекарский дом, больше похожий на древнегреческий храм: с десятком белых коринфских колонн, россыпью барельефов и двумя классическими мужскими бюстами над центральным входом.
— А это отцы медицины, — сказала Маша, — Гиппократ и Авиценна. Про них ходило много легенд. Будто бы еще до нашей эры греческий врач Гиппократ научился лечить чуму, а Авиценна изобрел эликсир бессмертия…
«Мужчина, говоривший на греческом. И второй — говоривший на персидском, — взорвалось в мозгу. — А вот и сова! Две совы».
Две совы над классическим фронтоном с ионическим узором сторожили поместившийся на крыше громадный телеэкран, демонстрировавший в данный момент рекламу какого-то банка.
— А раньше на крыше стояла статуя, — сказала Маша. — Я читала, что это была статуя античной богини…
— Афины, — уверенно сказала Катя. — Покровительницы медицины.
В тот же миг пробка рассеялась, машины сзади возмущенно загудели, недовольные медлительностью Катиной машины, — теперь Город словно подгонял их, заставлял торопиться, спешить. Их вольво понадобилась лишь минута, чтобы достичь дома № 99, сросшегося левой стеной с двухэтажным музеем Леси Украинки.
И едва Киевицы выскочили на тротуар, прямо пред ними из воздуха образовалась Землепотрясная Даша.
Демон пальцами, барельеф со стариком, ребенком и мужчиной исчез, видимо разрушенный временем, исчез и сам Демон… Зато, откуда ни возьмись, возле дома оказались Катя и Маша.
— Ты откуда взялась? — спросила Дображанская.
— Из Прошлого…
— Ты предупредила Руслана?
— Нет. Забыла…
— Мара — жива!
— А-а-а-а-а!.. — послышался ужасающий крик сверху.
И Чуб сразу уразумела, что он несется из разбитых окон Руслана.
— А-а-а-а! — с криком ринулась в новый бой она.
Трое ворвались в подъезд. Маша заметила, что стены его холла украшены золотыми барельефами с античными сценками, но рассмотреть ей их снова не удалось. Еще ни разу студентке не довелось войти в этот дом — только вбежать. Стены, выкрашенные бледно-желтой масляной краской, хранили остатки лепнины с классическим греческим узором из стилизованных волн. Они мчались по лестнице на пятый этаж. Даша толкнула податливую Русланову дверь, благословляя его дурную привычку вечно забывать запирать ее.