серьезная политика”[425]. Ленин также хорошо осознавал, какие издержки могут быть у антирелигиозной кампании с точки зрения пропагандистских рисков. Большевики заключили целую серию политических сделок с иерархами Русской православной церкви, готовыми пойти на контакт, и те оказались чрезвычайно полезными в самые мрачные годы Великой Отечественной войны.
Однако были моменты, когда ненависть Ленина к церкви и особенно к ее могуществу могла оказаться сильнее, чем его политическая прозорливость и мастерство государственного деятеля. Чаша весов перевесила к концу 1921 года, когда государство отчаянно нуждалось в золоте. Ему необходимо было богатство церкви. Большевики вступили в переговоры с компанией De Beers, намереваясь продать ей бриллианты. Голод 1921–1922 годов оказался удобным предлогом. Весной 1922 года Ленин пишет: “Все соображения указывают на то, что позже сделать это нам не удастся, ибо никакой иной момент, кроме отчаянного голода, не даст нам такого настроения широких крестьянских масс, который бы либо обеспечил нам сочувствие этих масс, либо, по крайней мере, обеспечивало бы нам нейтрализование этих масс в том смысле, что победа в борьбе с изъятием церковных ценностей останется безусловно и полностью на нашей стороне”[426].
Кампания началась в марте 1922 года. Высокопоставленные церковные иерархи, включая митрополита Петроградского и Гдовского Вениамина, испытывали двойственные чувства: наблюдали за происходящим настороженно, но не выражали открытого несогласия[427]. Но Ленин все почувствовал верно: человеколюбивые, гуманитарные побуждения были пока не полностью искоренены. Сопротивление началось на местах. Самый печально известный случай произошел в Шуе, небольшом городке неподалеку от Иваново-Вознесенска. Слух о том, что будут изымать церковное золото, дошел до города прежде красногвардейцев. Для защиты драгоценных сокровищ собралась толпа, вооруженная вилами, дубинами, ножами и даже краденым огнестрельным оружием. Когда на место прибыли красногвардейцы, произошло столкновение, и к вечеру несколько человек были убиты, а несколько десятков серьезно ранены. Реакция Ленина, выплеснутая в письме в Москву членам Политбюро, была такой злобной, что Коммунистическая партия даже была вынуждена засекретить его письмо и держать в тайне вплоть до 1990 года. В нем Ленин, в частности, пишет: “[Я] прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий. ‹…› Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать”[428].
ЧК с радостью взяла под козырек. Уверенности в цифрах у историков нет, но, по некоторым оценкам, в период с 1922 по 1923 год так или иначе “исчезли” 2691 священник, 1962 монаха и 3447 монахинь. Некоторые монастыри были и вовсе закрыты, как это произошло, например, с пользовавшимся народной любовью монастырем Святого Иоанна Кронштадтского. Видные церковные деятели, включая митрополита Петроградского и Гдовского Вениамина, были арестованы, допрошены и расстреляны. Верующие могли уповать лишь на чудо, и тут уж годился любой знак или знамение. Нынешние монахи Донского монастыря в Москве все еще рассказывают историю об офицере Красной армии, который выстрелил в упор в кладбищенскую икону и был убит наповал своей же собственной пулей, рикошетом отскочившей от гранитной подставки ему в грудь, – тут явно не обошлось без Божьего промысла[429].
Битва, развернувшаяся вокруг церковного имущества, была ожесточенной, однако в борьбе с религиозными ритуалами, как правило, силу не применяли, не вмешиваясь, например, в ход похоронной церемонии. Рьяные члены комсомольской организации могли ворваться в ряды пасхальных процессий или осыпать ругательствами и насмешками бабушек, торопившихся на службу в церковь, но к умирающим они все же относились с куда большим уважением. Бывали случаи, когда молодчики в кожанках оттаскивали священника от смертного одра какого-нибудь несчастного, однако подобное случалось настолько редко, что газеты сообщали об этом с возмущением и негодованием[430]. Хотя партийные идеологи писали целые трактаты о необходимости введения атеистических, коммунистических, рационалистических похоронных церемоний, партийное руководство не поддерживало провокаций и провокаторов. В этом было очередное проявление лицемерия, жестокая непоследовательность. Пока вокруг закрывались церкви, партия продолжала на словах защищать частную свободу совести. Истинное существо дела прекрасно описал дьявол, навестивший Москву в литературной фантазии Михаила Булгакова “Мастер и Маргарита”: “Да, мы не верим в бога, – чуть улыбнувшись испугу интуриста, ответил Берлиоз. – Но об этом можно говорить совершенно свободно”[431].
Все, кому предстояло организовать похороны, оказывались перед выбором, который мог сбить с толку любого. В соответствии с Новой экономической политикой в 1921 году похоронные услуги были реприватизированы. Но закон предполагал выплату субсидий тем, кто выбирал одобренные сверху нерелигиозные церемонии погребения, регулируемые городским Советом. Значительное количество людей, кажется, предпочитало все-таки заплатить из своего кармана. Они охотно пользовались возможностью дать волю своей ностальгии по прежним церемониям и обрядам. Даже если они не могли пригласить священника и не помнили точно текст всех молитв, им страстно хотелось, чтобы на церемонии были фимиам и свечи, белый саван и традиционные песнопения[432]. Они также жаждали персонального внимания. Как писали знаменитые сатирики Илья Ильф и Евгений Петров в 1928 году: “В уездном городе N было так много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что казалось, жители города рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову вежеталем и сразу же умереть”[433].
В 1923 году журнал “Безбожник у станка” сетовал, что “гражданские похороны – все еще редкость”. Целенаправленные попытки изменить ситуацию при помощи переубеждения населения, как правило, терпели поражение. За пределами столицы у Общества развития и распространения идеи кремации в РСФСР (ОРРИК), основанного в 1927 году, нашлось немного последователей[434]. Старшее поколение сохранило верность религиозному похоронному обряду и никогда от него не отказывалось, однако произошедшие в 1930-е годы перемены украдут у них эту альтернативу[435]. Очередная кампания по закрытию церквей началась в 1928 году и не прекращалась даже в ужасные годы коллективизации и голода. Самым тяжелым для верующих стал, вероятно, 1938 год, когда только в Ленинграде число действующих церквей сократилось с тридцати трех (что само по себе было лишь малой частью от их дореволюционного количества) до пяти[436]. Один источник, который, похоже, дает заниженные цифры, сообщает, что в тот год по всей России нашлось бы немногим более сотни храмов, проводивших регулярные службы[437]. Если в дореволюционной Москве насчитывалось шестьсот церквей, то к 1942 году их осталось лишь семнадцать (и это после того, как с началом войны для верующих заново открыли несколько прежде закрытых храмов)[438]. “Кажется, первый раз в жизни я не пошла к заутрене. Некуда идти. В городе осталось три церкви, все переполнены людом. Крестного хода нет, с улицы даже «Христос воскресе» не услышишь. И кроме того, я замучилась”, – записала в своем дневнике на Пасху 1939 года жительница Ленинграда Любовь Шапорина[439].
В рамках сталинской кампании индустриализации после 1929 года наравне с другими видами частных предприятий в стране исчезли частные похоронные бюро. Их функции были полностью переданы ЗАГСам, в которых регистрировались рождения, свадьбы и смерти, а также похоронным отделам местных Советов. Как и в 1918 году, это снова были государственные монополии, в чьи задачи входило обеспечивать население гробами и венками и распределять участки для захоронения на кладбищах, которые теперь в основном были в подчинении Горсовета. Тут уж выбирать не приходилось, оставалось только безмолвно принять положение вещей. В городах, где похороны были вотчиной бюрократов, скорбящие вынуждены были делать то, что им говорили. Они выстаивали очереди к еще одному окошку и ждали указаний. Подпишите здесь, заплатите столько-то, не курить, не кричать, не плевать на пол[440]. В провинции старые обряды уходили медленнее, и хотя молодое поколение уже отказывалось от молитв, находились коммунисты, которые не спешили расставаться со своими иконами и держали их под рукой[441]. Однако там, где в 1920-е годы нормой были религиозные похороны, с началом Великой Отечественной войны полноценный православный похоронный обряд стал большой редкостью. Молитвы никуда не исчезли, но их бормотали женщины и скорбящие, которые собирались на поминках и в удивлении качали головой, столкнувшись с “похоронами без священника”, и поднимали стаканы за упокой души, в самой форме, да и в существовании которой многие теперь отнюдь не были уверены