К февралю 1947 года тень голодомора была видна повсюду: на испуганных лицах ребятишек, в отчаянии тех, кто оттаскивал тела умерших родственников в общие ямы, служившие братскими могилами, и в непривычной тишине, которая неминуема наступала после того, как убивали и пускали в пищу последних собак и воробьев. Один из выживших вспоминает: “Мы ели животных, разделывали лошадей. Когда все они были съедены, мы стали охотиться на сусликов, зайцев и воробьев… Весной 1947 года, когда прилетели лебеди, мы стали есть лебедей: варили их с отрубями и кукурузной мукой”[821]. Следом наступали слабость, дизентерия, а затем и первые смерти. “Многие умирают, а теперь их отвозят на кладбища и просто бросают там. Местные власти вырыли могилы побольше, общие могилы, и начали хоронить в них людей гуртом, всех вместе”[822].
Один пожилой человек вспоминал: “В нашем доме умер дедушка, хотя он был совсем не старый – ему было только 60 лет. Но в деревне были семьи, где умерли все. Люди были слишком слабыми, чтобы хоронить тела своих родственников, и иногда трупы лежали непохороненными по несколько дней”[823]. Умерла и мать Степана Устимовича. “Большинству людей удалось каким-то образом выжить, – рассказывал он мне. – Варили кашу из шелухи и очисток, даже кошек ели. По большей части люди выжили. Но мать простудилась, а врачей не было. А потом начались осложнения, и ей стало хуже. Думаю, что дело было в феврале – мне было три года, – в феврале 1947 года. Я помню ее последние дни, как сидел у нее на коленях, а потом помню похороны”[824]. В некоторых деревнях смертность была намного выше, чем запомнилось Степану Устимовичу. Уцелевшие поступили так же, как и их родители менее пятнадцати лет назад: покинули деревни[825].
И снова голод, но на этот раз в стране, в которой ученые занимались разработкой новой атомной бомбы, довел некоторых людей до каннибализма. 19 февраля 1947 года под одним из мостов в Киевской области была обнаружена сумка с человеческими останками. Тело идентифицировали – убитый был юношей 16–17 лет, но от него остались только голова и “обе ноги, с которых острым ножом было срезано все мясо”. Три недели спустя была арестована женщина, убившая собственную семилетнюю дочь. К тому времени мать и вторая дочь, старшая сестра девочки, почти доели труп убитого ребенка. Примерно в то же самое время всплыла еще одна история: женщина убила своего семидесятилетнего мужа, после чего разделала и засолила его труп[826].
Таким образом, за фасадом эвфемизмов и сокрытия правы, за пределами того мира, в котором существовал сталинский средний класс, шла борьба за элементарные средства к существованию. Для того чтобы объяснить отчаяние и безысходность, охватившие советскую деревню в 1947 году, не требуется никакой теории долгосрочного ожесточения. В публичном официальном пространстве сохранялся фасад благопристойной скорби по погибшим, беззлобной зависти к павшим героям и старый добрый непоколебимый стоицизм. Однако в стране, где цензура вымарывала строчки детских стишков и песенок, мальчишки играли на улицах в футбол черепами непогребенных солдат, а летними ночами их отцы отправлялись на бывшие поля сражений, ища, чем бы поживиться. Вплоть до 1970-х там еще находили трупы солдат с золотыми коронками. Их военная форма к тому времени уже истлела, но металлические знаки различия или пуговицы для коллекционирования вполне могли сохраниться, а в удачную ночь можно было найти и пистолет, чтобы затем его почистить и вернуть в рабочее состояние[827].
Но не массовая катастрофа с множество смертей, а одна-единственная смерть взорвала этот послевоенный, наполненный официально одобренными фантазиями мир. Илья Эренбург писал:
Был холодный день. Чтобы занять себя и отогнать хотя бы на несколько часов черные мысли, я сидел – переводил Вийона. Вдруг пришел сторож Иван Иванович: “По радио, значит, передавали, что Сталин заболел, паралич, положение тяжелое…” Помню, как ехал в Москву. Было много снега. В сугробах тонули детишки. В голове вертелись слова: “Товарищ Сталин потерял сознание”. Я хотел задуматься: что теперь будет со всеми нами? Но думать я не мог. Я испытывал то, что тогда, наверное, переживали многие мои соотечественники: оцепенение[828].
Каждый запомнил горе, дурные предчувствия и публичные рыдания. Люди были растеряны: “Что теперь будет? Это ужасно, как же теперь жить?”[829] Появились даже слухи о грядущей гражданской войне. Но не это отличало смерть Сталина от кончины Ленина. Эренбург шел домой по улице Горького в ночь похорон, когда внезапно ему в голову “пришла простая мысль”: “[Н]е знаю, будет хуже или лучше, но будет другое…”[830] Поэт Борис Слуцкий сформулировал ту же мысль более изящно:
Здоровье Сталина уже давно ухудшалось, однако никто не отваживался строить планы на случай его смерти. Когда ночью 1 марта 1953 года у него случился инсульт, ватага политиков, чьи жизни напрямую зависели от вождя, не знали, как им следует реагировать на случившееся. Ходили слухи, что парализованного генералиссимуса оставили умирать на ковре в его кабинете, там, где он и упал. Некоторые были уверены, что Сталина отравили. Как бы то ни было, только спустя четверо суток группа врачей, приехавших на сталинскую дачу, заявила со всей определенностью, что он скончался. Лишь тогда газеты начали придавать ситуацию огласке, известив своих читателей о том, что у Сталина случился инсульт, наблюдается “учащение и нарушение ритма пульса (мерцательная аритмия)” и состояние его очень серьезное[832]. К тому моменту, когда в прессе появилось сообщение о смерти Сталина, он был мертв по крайней мере сорок восемь часов[833].
Первые заявления в печати звучали в свойственной советской прессе манере казенно и банально. “Бессмертное имя СТАЛИНА всегда будет жить в сердцах советского народа и всего прогрессивного человечества”, – говорилось в официальном заявлении ЦК КПСС, Совета Министров СССР и Президиума Верховного Совета СССР[834]. Специалисты по бальзамированию уже приступили к работе. Телу Сталину, как и телу Ленина, нельзя было дать разложиться. Однако преемники Сталина с куда меньшим энтузиазмом отнеслись к его политическому наследию. После смерти Ленина приоритетной задачей его соратников было доказать, что его истинные наследники смогут взять в свои руки тяжелую ношу его революционного дела. Но никто из сталинского окружения не готов был таким же образом продолжить его дело. В тот март в воздухе повеяло переменами. Задача заключалась в том, чтобы одновременно сглаживать эти предощущения и эксплуатировать их, сдерживая скорбь, в которую погрузилась нация.
В каждом городе, в каждом населенном пункте по всей стране на площадях стали собираться толпы людей. Сначала люди стояли в молчании и прислушивались к радиосообщениям, доносившимся из трескучих громкоговорителей. Мужчины и женщины рыдали, потрясение сменилось ощущением тяжелой утраты и растерянности. Толпы охватила истерика. Массовые демонстрации продолжались до самого дня похорон, а в нескольких городах, в Москве и в Тбилиси, столице родины Сталина, Грузии, сотни людей погибли в давке. Одна из женщин, с которой я разговаривала о том дне, настаивала: “Любой, кто скажет вам, что не плакал из-за смерти Сталина, просто лжет. Все были в слезах. Мы не знали, что произойдет дальше. Мы никогда не знали ничего другого”.
Тело Сталина было на три дня выставлено для церемонии публичного прощания в Колонном зале Дома союзов. Возле гроба дежурил почетный караул, как и во время прощания с Лениными, звучала траурная музыка, под которую в молчании проходили скорбящие. В течение нескольких часов в Москву съехались сотни тысяч человек. Главные участники церемонии были в строгих костюмах. В 1953 году в Москву смогли добраться лишь немногие крестьяне в валенках, а партийные активисты отказались от кожаных тужурок в пользу габардиновых пальто. Остальные были одеты по погоде, некоторые – в шубы или пальто с воротниками из лисьего, медвежьего или кроличьего меха, которые им удалось кое-как справить себе в то тяжелое, голодное время, что Сталин был у власти. Больше прочих в толпе выделялись священники – своей несообразностью месту и поводу. Большинство представителей московской властной верхушки пришли на торжественную церемонию прощания: без сомнения, они отлично отдавали себе отчет в стратегической важности присутствия на траурном бдении у гроба диктатора. Для элиты резервировались места в очереди к гробу, распространялись билеты и специальные пропуска. Простым смертным, как всегда, оставалось только томиться в бесконечной очереди, которая на многие километры змеилась по обледеневшим улицам, как темный шрам на теле города.
Зрелище, которого ждали все эти люди, внушит каждому из них благоговейный трепет. Фасад Колонного зала Дома союзов был украшен огромным изображением вождя. Снаружи, у входа в здание, и внутри, подле катафалка, возвышались горы венков, по большей части перевитые алыми лентами. Надпись на ленте, вплетенной в венок-подношение от ЦК КПСС, была простой: “ВОЖДЮ И УЧИТЕЛЮ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ И СОВЕТСКОГО НАРОДА, И. В. СТАЛИНУ”. Надписи на других венках вторили старым лозунгам: “ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!” Пальмовые ветви, еловый лапник, красные розы и лилии мерцали в тусклом электрическом свете. Казалось, все б