[932]. Представители власти, находившиеся на месте происшествия, а также должностные лица в Киеве старались не выдавать подробностей случившегося. На самом деле, если им удавалось избежать ответственности, их первой реакцией было сгрузить вещи в багажник машины и уехать от греха подальше. Вдова армейского офицера, которого в ту роковую субботу вызвали на работы по ликвидации прямо с семейного застолья и который затем работал на расчистке завалов в течение трех месяцев, рассказала мне, что в первый же рабочий день после трагедии ее внучка пошла в школу, как обычно. “Это была одна из элитных школ, – рассказывала мне она. – Мы туда попали, хотя мы не принадлежали к этим кругам, ну вы понимаете, что я хочу сказать. Так вот, она отправилась в школу после каникул, а в классе никого не осталось. Она была единственным ребенком. Партийные номенклатурщики свои детей увезли в те выходные. Мы не знали, что происходит, а они знали и сбежали при первой же возможности”[933].
Если бы гражданское население знало о случившемся, неминуемо началась бы паника. Но кто-то должен был принять на себя ответственность за хотя бы базовое информирование населения. Вышедшие на первомайскую демонстрацию киевляне понятия не имели, что лучше бы им было остаться дома с закрытыми окнами. Один из респондентов, с которыми мне удалось поговорить, склонил голову, вспоминая своего сына-подростка: “Он был энтузиастом, он верил во все это советское. Очень хотел пойти на первомайскую демонстрацию. Он всегда на нее ходил. Нам никто не сказал, что лучше бы было не выходить на улицу. Он был спортсменом, наверное, больше вдохнул вредных выбросов, чем все остальные”[934]. Но микроскопическая пыль была не единственной проблемой. Выяснилось, что британский студент, который в разгар кризиса летел домой из Киева, привез с собой частицы ядерного топлива на подошве обуви, а у другого туриста фрагменты этой опаснейшей субстанции обнаружились на брюках[935].
Правда просачивалась наружу очень медленно. Некоторые из ходивших тогда слухов противоречили друг другу. Из-за огромного количества вранья в прошлом у людей больше не было веры в официальную информацию. Стоит ли выходить на улицу или, наоборот, запереться дома? Остаться ли в Киеве или собираться и ехать в Москву? Какие продукты еще не заражены? Лжет ли правительство или говорит правду? Никто не верил сообщению властей о “допустимом уровне радиации”. Предполагалось, что “биороботы”, лопатами сбрасывавшие пыль с крыши реактора (многие из них были призывниками, проходившими службу в армии), получают “максимально допустимую дозу” радиации каждый раз, когда они пробегают по бетонному покрытию блока, но большинство получило дозу облучения куда большую и прекрасно знало об этом. Считалось, что в Киеве “безопасно”, но горожане до сих пор подозревают, что его почва, его пыльные улицы были заражены. А в сельской местности множество людей отказывались верить версии правительства о том, что их земля, воздух и вода внезапно стали токсичными. Те, кто жил за пределами зоны отчуждения, в то лето начали предпринимать вылазки в район Припяти, и к осени некоторые уже вовсю сушили первые грибы из небывалого урожая, который в тот год выдался в местных лесах.
Говорят, что Горбачев был потрясен открывшимися ему в результате чернобыльской трагедии фактами. Правительство было обязано призвать на помощь иностранных специалистов и обратиться за международным содействием. Катастрофа, свидетельства халатности и неэффективного управления и вынужденное взаимодействие с Западом – все эти факторы подтолкнули Горбачева к тому, чтобы радикальным образом пересмотреть курс реформ[936]. Одним из результатов этого переосмысления стала политика гласности, которая уже летом 1986 года открыла возможности для изучения скрытого в густом историческом тумане прошлого. Однако потребуются годы на то, чтобы открытость лидера страны изменила советские взгляды, привычки и глубоко укоренившиеся убеждения обычных граждан. Никто не доверял государству, его ученые обманули людей, а врачи, неспособные излечить детей от странных видов рака, лишь усугубляли ситуацию. Наука и суеверия столкнулись в эпической битве. Люди не верили государству и не верили физике. В критическом положении они обратились к Богу и магии.
С точки зрения эсхатологических откровений того времени Чернобыль был катастрофой, предсказанной в Откровении Иоанна Богослова. Однако возможные реакции на произошедшее не исчерпывались одним лишь фатализмом. Против отравления радиацией никаких деревенских снадобий не было, но советское общество десятилетиями жило импровизацией. Начали поговаривать, что очистить организм от радиоактивных частиц помогает водка и что в рацион экипажей советских атомных подводных лодок всегда включен алкоголь. Говорили, что средство действует еще лучше, если одновременно с водкой принимать красное вино. Вероятно, тот факт, что авария на Чернобыльской АЭС произошла в разгар горбачевской антиалкогольной кампании, не был простым совпадением[937]. В ту весну очереди за водкой (а также за сахаром, чтобы гнать самогон) и даже за некоторыми видами одеколона и без того были огромными. Теперь же среди интеллигенции началась паника. Моя подруга, которая в то время была на седьмом месяце беременности, умоляла меня купить ей водки в валютном магазине. Напрасно я увещевала ее, ссылаясь на здравый смысл западной культуры, который подсказывал мне, что крепкий алкоголь опасен для плода. Семейный совет вопрошал: а откуда я знаю, что британское правительство тоже не сочиняет лживые истории?
Слухи, возникшие вокруг той аварии, не исчезли до сих пор. Некоторые из них правдивы. Истории о двухголовых жеребятах и младенцах, родившихся без лица, похожи на апокалиптические кошмары. Но если вы посетите музей Чернобыля, то обнаружите все эти экспонаты, которые, как призраки, плавают в желтых колбах. В эпидемии детской лейкемии, в опухолях легких, горла, щитовидной железы нет ничего аллегорического. Однако что действительно поражает во всей этой истории, так это жизнестойкость и несгибаемость киевлян, а особенно некоторых эвакуированных, серьезно больных или находящихся при смерти, но живущих в изгнании, вдали от своих зараженных домов. Международная американо-украинская команда врачей и психологов обнаружила, что семьи справляются с переживаниями по поводу произошедшей трагедии в общем и целом именно так: просто продолжают жить[938].
Однако вдали от АЭС страх апокалипсиса привел к настоящей вакханалии суеверий и предрассудков. Радиоактивный мусор стал одной из центральных тем российских городских легенд. Говорят, что на него можно наткнуться, просто идя по улице, и все слышали о спятившем старике, который складирует его в соседском подвале. Когда я впервые поселилась в московской квартире, я тут же услышала от соседа предупреждение: “Никогда не покупайте овощи у продавцов с украинским акцентом. И все проверяйте. Они такие ловкие, знаете. Они нанимают людей со среднеазиатской внешностью, чтобы те продавали их товар, а мы думали, что он безопасен”. “Безопасным” считается только “наше”, то, что получаешь от близких родственников, будь то покупки, еда или другие предметы, или импортные товары, предпочтительно американские, немецкие или японские. Эта слепая вера в импорт – в электронные приборы ничуть не меньше, чем в политические рецепты – расстраивала меня и приводила в замешательство. Ведь зачастую она оказывается неоправданной или неуместной. Тот же самый сосед подарил мне на новоселье карманный счетчик Гейгера с инструкцией на японском и запасными батарейками. Кажется, это была самая дорогая модель, которую в то время можно было купить на местном рынке, и он с жаром настаивал, что я просто обязана им пользоваться. Многие месяцы я страдала от чувства вины, потому что так никогда и не опробовала этот счетчик в деле. Однажды друг из Кембриджа отнес его в свою лабораторию, чтобы протестировать. Лампочки на приборе выразительно вспыхивают тремя разными цветами, но сам прибор не работает.
Глава 11Прошлое выходит на поверхность
В 1970-е и 1980-е годы не заметить и пропустить День Победы было невозможно. Обычно к началу мая уже таял снег, грязь отступала, и сквозь асфальт пригородных улиц начинали пробиваться первые листья одуванчиков. А тем временем в центре городов разворачивалось действо. Все начиналось за несколько дней до 9 мая, когда местные службы приезжали развешивать флаги. Между правительственными учреждениями сновал разбитый грузовичок, нагруженный тросами и стремянками. Женщины и мужчины в синих робах выпрыгивали из кабины и принимались спорить, раздражаясь друг на друга, напряженно работать, курить в перерывах. Когда полотнища – тысячи полотнищ – огромного размера наконец занимали свои места, казалось, под облаком кумачовой ткани меняется даже дневной свет. Из хранилищ также извлекались монументальные плакаты, которые вешали на фасады административных зданий. Шестиметровые портреты Маркса и Ленина, полотна с серпом и молотом и бесконечное количество изображений Брежнева, обычно в полупрофиль, позирующего так, чтобы продемонстрировать потрясающие ордена и медали, которыми он сам себя наградил. А в магазинчиках на углу внезапно “выбрасывали” тепличные гвоздики, водку и химический бисквитный десерт, который в России именуется тортом.
Иными словами, никто не заставлял людей выходить на демонстрацию, но если они планировали остаться дома, а особенно если они собирались взять собаку, детей, кое-какие вещи и сесть в пригородную электричку, едва ли им удавалось избежать столкновения с официальным празднованием, дополнительными нарядами милиции и милицейскими ограждениями, которыми регулировалось движение толпы. Дети 1970-х годов сегодня говорят, что это был просто еще один праздник. В то время они загодя, за неделю или две, начинали готовиться к Дню Победы в школе, рисовали красные флаги и зеленые танки, писали короткие сочинения, отвечали на вопросы контрольных работ. А тем временем их матери, торопясь с работы, волновались, как бы не опоздать на автобус и успеть приготовить одежду на выход.