Сэм финиширует первым, прежде чем успеваю я, а затем, пока я улыбаюсь и жду, когда желание утихнет, в очередной раз справляясь с разочарованием, он гладит меня по щеке и произносит:
– Ты все еще прекрасна.
Нам не нужен сигнал тревоги. Телефонный звонок вырывает нас из сна. Это Колетта, звонит из машины «Скорой помощи». Мама упала, возможно, в результате очередного инсульта. Если бы она не сбила вазу, перебудив весь дом, она бы не выжила. В любом случае, врачи со «Скорой» говорят, что я должна прибыть в Ипсвичскую больницу немедленно.
Глава 19
Аппараты пищат и мигают. Мама может прийти в себя в любую секунду – или может оставаться в таком состоянии неделями. Медсестры, которые носят ее прежнюю униформу и ходят по ее прежним коридорам, – разговаривают с ней, читают ей.
«Расскажите ей о своем дне. Почитайте ей книги из ее прошлого».
Накопленное ею за всю жизнь имущество сводится к той полке в доме Колетты и старому металлическому сундуку в одном из закрытых гаражей на задах квартала. Мне не нравилось ходить там и в лучшие времена, но сейчас я набралась храбрости. У меня встал комок в горле от вещей, с которыми моя мать не могла расстаться: мой экзаменационный сертификат, связка пожелтевшей детской одежды, пазл из тысячи кусочков с картиной «Телега для сена», высохший шариковый маркер для «Бинго» и разлохмаченная книга времен «Когда Мы Были Очень Маленькими», которая теперь лежит у меня на коленях, подклеенная треснувшим скотчем.
Я так устала, что у меня почти галлюцинации. Когда я готовилась к своим выпускным экзаменам на диете из кофеиновых таблеток и пивных дрожжей, я видела рыб-угрей, скользящих по потолку. Сейчас они снова здесь, плавают вокруг Кристофера Робина и Винни-Пуха. Когда я наконец закрываю глаза – это попытка избавиться не от померещившихся угрей, а от полной невыносимой нежности картинки моего детства. Сон тщится меня спасти, но мне опять снятся плитки, замуровывающие меня со всех сторон, а затем трескающиеся и выпадающие, как плохие зубы. Я слышу, как столетний ключ скребется в замке. Черный угорь, извиваясь, наползает на меня, и у него лицо Мишель.
Я скорее прихожу в сознание, чем просыпаюсь, и вижу Хонор, сидящую на краешке кровати.
– Джеймс Джеймс, Моррисон Моррисон, Уэтерби Джордж Дюпри, – шепчет она. – Очень заботился о своей матери, хотя ему было только три[9].
Я смотрю на них сквозь ресницы и прикидываю, как бы мне выпрямить шею, не прибегая к помощи костоправа.
Хонор бросила свидетельства своего путешествия на маленькую тумбочку – билеты, телефон, монеты, – но при ней только небольшая повседневная сумка. Я поднимаю голову; что-то хрустит в глубине моего плечевого сустава.
– Эй, – говорит Хонор, понизив голос. – Ты была в отключке.
– Я чувствую себя теперь еще хуже, чем перед сном. Господи, моя шея… Как мама?
– Без изменений. – Хонор держит в руках книгу. – Я помню это. Она обычно читала мне ее, когда я с ней оставалась. Когда я была маленькой.
– Она обычно читала ее и мне, когда я была маленькой. – Хонор берет меня за руку, соединяя три поколения женщин. Под влиянием момента я думаю о других призрачных звеньях этой цепи – о своей собственной бабушке, Марьяне с одной «н», и возможных дочерях Хонор, которые у нее появятся.
– Ты взяла со станции такси? – спрашиваю я.
Хонор долго и громко сопит.
– Нет, я прогулялась пешком, – отвечает она наконец.
– Это длинная старая дорога.
– Пять миль. Просто ощутила потребность в движении, понимаешь? Прежде чем мы просидим здесь Бог знает сколько. Я возвращаюсь поездом в три тридцать.
У меня есть лишь пара часов с ней сейчас.
– Знаешь, что это мне напоминает? – Я обвожу рукой вокруг комнаты.
Хонор улыбается:
– Меня в «Лиственнице»?
– Нет! Нисколько. Это напоминает мне о том, как я ждала тебя, когда была беременна. Ожидание конца – это как ожидание рождения. Здесь наваливается та же тишина. Это острое предчувствие, когда ты ждешь… перехода из одного измерения в другое. – Сэм бы над этим усмехнулся, я сейчас говорю, как Джесс, но для Хонор никогда не бывает чересчур много мелодраматизма. Она просто кивает. – Все говорят тебе, что это случилось, когда это происходит. Я не могла расслабиться тогда и не могу сейчас.
– Ох, мама. Это может быть и не конец, ты же знаешь, что они сказали. Почему бы тебе не пойти подышать свежим воздухом, выпить кофе? Ты что-нибудь ела? – Мой желудок в ответ урчит. – Я побуду здесь. С бабушкой.
Я никогда не видела Хонор такой дееспособной. Если это последнее лекарство настолько изолирует ее от горя и страха, с моей стороны будет глупо не попросить немного и для себя.
Я не могу смотреть на любую больничную еду и осознаю свою ошибку, только когда выхожу на улицу из главного входа, мимо курильщиков на крыльце и обеспокоенных родственников, набирающих что-то в телефонах. Угри снова вернулись – на этот раз они расползаются по небу. Черный кофе на пустой желудок после суток почти без сна вызывает головокружение и паранойю, поэтому, когда я сперва вижу Джесса, то не доверяю своим глазам. Он пьет чай из термоса вместе с двумя коллегами со «Скорой» в зеленых комбинезонах, маскирующих их на фоне небольшой заросшей клумбы.
За полсекунды до того, как я вспоминаю о нашем расставании, – инстинкт бежит впереди меня и я хочу от него утешения; мне нужен кто-то, кто знает меня и скажет, что все будет хорошо, даже несмотря на то, что – вернее, именно потому что – я знаю: это не так.
Когда Джесс замечает меня, то протягивает чашку своему коллеге и идет в мою сторону. Угри исчезают с неба. Его зеленый комбинезон в пятнах Бог знает от чего, и я вижу миллиметр седины в корнях его отросших волос.
– Соболезную насчет твоей мамы, – говорит он так, словно она уже умерла.
– Спасибо. – В воздухе повисает неловкое молчание. – Сейчас с ней Хонор.
Джесс поднимает брови. Он не видел Хонор много лет.
– Джесс, я не могу это вынести, – произношу я. – Не могу выносить еще и это напряжение, вдобавок ко всему происходящему.
– Ну, ты сама на это напросилась, – отвечает он. – Смеялась надо мной. Лгала мне. Очень долго меня обманывала.
Долго его обманывала! Я потратила столько лет, потакая его бреду. Гнев вскипает в моей груди, придавая физических сил. Как он смеет так со мной разговаривать, когда моя мать умирает в больничном блоке позади нас? Я разворачиваюсь обратно; я могу выпить кофе и внутри.
– У меня и так достаточно проблем, без того, чтобы ты подбрасывал еще! Я не ела и не спала сутки, ты лучше всех должен знать, каково это!
Джесс хватает меня за руку.
– Десять штук для тебя ничего не значат!
Я пытаюсь читать по его лицу. Он действительно верит, что имеет право на долю того, что принадлежит мне, или пытается побольнее ударить меня по карману, потому что я так долго отказывала ему во всем остальном? Как он смеет что бы то ни было требовать от меня?
– Ты получил свою порцию мяса от Хелен Гринлоу! – взрываюсь я. – Не пытайся получить еще одну! Ты все это затеял – играя нами, сталкивая нас друг с другом. Все, что я сделала – из благих побуждений солгала о своей квартире, и ты сошел с ума.
Морщина на его лбу остается ровной.
– Что ты имеешь в виду – «получил порцию мяса»?
Слова вырываются из меня прежде, чем я могу их сдержать:
– Я видела, как ты выудил пакет из гребаной помойки! Я знаю, что она дала тебе деньги.
Я бы отдала все свое имущество за машину времени, которая отвезла бы меня на пять секунд назад. Джесс открывает рот и снова закрывает его. Открывает и закрывает. Открывает и закрывает. В ужасе я наблюдаю за ним, мысленно прокручивая варианты.
– Ты следила за мной?
Я не забираю своих слов обратно, а он не отрицает сказанного мной. Дело сделано, это прозвучало.
Человек в халате и тапочках неподалеку от нас выпускает клуб пара из своего вейпа, и тошнотворный черничный запах скручивает мой желудок еще сильнее.
– Я отвезла ее со станции. Она не хотела, чтобы ее кто-нибудь видел. Хелен не может больше водить сама, у нее дерьмовое зрение.
– «Хелен»? Теперь ты зовешь ее «Хелен», да? Откуда она вообще взяла твой номер?
– Мне нужно было с ней связаться! – Я сознаю, что это звучит как истерика, моя безумная речь сейчас перейдет в нервный смех. – Чтобы проверить, не собирается ли она обратиться в полицию. Господи, Джесс, а чего ты ожидал от меня?
Я сейчас почти кричу; вейпер, любитель черники, чуя скандал, навострил уши и потихоньку подбирается поближе, и я понижаю голос и придвигаюсь к Джессу, ощущая запах несвежего перегара в его дыхании под терпким ароматом сладкого чая. – Если бы она пошла в полицию, Хонор обо всем бы узнала, и ты знаешь, что было бы дальше. Ты знаешь.
Его губы такие белые, будто под кожей в них кости. Я знаю Джесса с разных сторон, как никто другой, но никогда не видела его в такой ярости, как сейчас. Он почти не может подобрать слов.
– Ты в сговоре с этим… чудовищем! Выходит, я даже не знаю тебя по-настоящему. Не могу поверить, что доверял тебе. Ты говоришь об уважении к тому, что между нами было, – возможно, мы больше и не пара, но я все равно думал, что мы… союзники. Не могу поверить, что ты так со мной поступаешь. Я не могу… это худшая вещь, что ты могла сделать!
– А что делаешь со мной ты? Ты знаешь, через что я сейчас прохожу. Если бы ты когда-нибудь любил меня, то не расстраивал бы ничем подобным.
– Знаешь что? Пошла ты на хрен, Марианна. – И если то, что я назвала Хелен по имени, оскорбило Джесса, то его обращение ко мне иначе, чем «малышка», и вовсе проделывает во мне дыру. Через дорогу потрескивают ожившие рации, и бригада «Скорой помощи» срывается с места.
– Я никогда не думал, что ты изменишь своим принципам так легко, – продолжает он. – Ты такая же, как она, только прячешься за Хонор, а не за своей карьерой или чем-то вроде того! Знаешь что, я хочу рассказать твоей драгоценной девочке всю правду о тебе. Я расскажу твоей дочери, какая ты на самом деле двуличная сука. На что ты способна. Посмотрим, к