– Не хотел бы я увидеть темную сторону Дебби Смай, – сказал он, шутливо поежившись. – Не беспокойся об этом. У нас впереди целая вечность. Я привезу тебя сюда после твоих экзаменов, годится?
Я была почти разочарована тем, как легко оказалось стать его девушкой. Больше я никогда не добиралась домой на школьном автобусе; через неделю запасной шлем Джесса пропах моим шампунем так, насколько это было возможно. Слухи, которые преследовали меня по школьным коридорам, опережали то, чем мы занимались на самом деле.
Он был верен своему слову. В день, когда я сдала последний экзамен, Джесс приехал за мной с вещмешком, в котором лежало старое, но чистое одеяло, волшебным образом пропавшее из сушилки его матери. Я больше не нервничала. Я была в восторге оттого, что обнаружила в нем тайную мягкую сторону. Не озлобленного местного парня без перспектив, а тихого, уважительного, умеющего заинтересовать так же, как и самому искренне интересоваться мной. Парня, который говорит: «У нас впереди целая вечность» на первом свидании.
Глава 23
Этим летом Колетта ходила в городской детский лагерь, и мои дни всецело принадлежали мне самой впервые с тех пор, как она родилась. И Джесс, и я нашли работу на неполный день – он на выкладке товаров в «Ко-оп», как и хотел, а я няней, однако все наше свободное время мы посвящали Назарету. Студенты-художники собрали свое барахло и съехали, оставив в нашем распоряжении квадратную милю больницы и всю ее территорию. Случайные туристы или бродяги ночевали там однажды или дважды, но ни разу нас не побеспокоили.
Мы расстилали одеяло на траве снаружи; у Джесса очень сильно загорела спина, а у меня голени. Я испробовала на практике все позы, которые изучила при помощи «Космополитена», но должно быть, пропустила удовольствие для себя, потому что в конечном итоге старалась только ради Джесса. Иногда мы втаскивали «Сузуки» через дыру в заборе и катались по полумильному коридору, с непокрытыми головами, с развевающимися волосами, крича на ходу. Он научил меня управлять мотоциклом, и хотя мне было страшно превысить скорость тридцать миль в час, после нескольких часов его терпеливых объяснений я смогла повернуть ручку газа, переключить передачу и совершить краткую поездку по кедровой аллее.
Джесс упоминал о других женщинах, которых брал сюда, только в абстрактном ключе.
– Ты единственная девушка, которая по-настоящему заслуживает этого места, – сказал он, и я знала, что это правда, потому что полюбила эти загадочные развалины так же сильно, как и он сам, и моя прежняя ревность прошла. Если та домохозяйка из Ипсвича и существовала, то она давно исчезла из его жизни. У Джесса не имелось времени ни на кого другого. Если я и ревновала, то к тому вниманию, которое он уделял больнице. Мне казалось странным, что он говорил про Назарет – «она», так же, как Клей называл свой огромный красный мотоцикл[10].
Джесс был параноиком относительно вандализма и разрушения, и обходил это место каждый день, отмечая вслух потери, когда они появлялись. Когда кровати показались ему стоящими не так, как обычно, он прилепил один из моих длинных волос поперек двери, чтобы заметить, если кто-то зайдет (никого в итоге не было). Он измерял трещину в стене у основания часовой башни, чтобы понять, действительно ли она расширяется с каждым днем (а это было).
Я не возражала повсюду следовать за ним по пятам. Его очевидная компетентность и взрослая мужественность настолько бросались в глаза, что я была этим польщена, и к тому же моя увлеченность сравнялась с его, даже в каком-то смысле превосходила. Здесь всегда можно было обнаружить что-то новое. В не исследованной ранее боковой комнате мы нашли кровать с кожаными ремнями, ржавую тележку и кремовую эмалированную бадью, размером и формой походившую на сушилку для белья в нашей кухне и покрытую переключателями и циферблатами.
– Стоматологическое оборудование? – спросил Джесс. Он поиграл с некоторыми переключателями и поднес резиновую трубку к зубам.
– Нет, – ответила я. На стеклянном колпаке была надпись на английском языке. – Это аппарат для ЭКТ.
– А что это?
– Электроконвульсивная терапия. Это делали с пациентами, склонными к суициду, когда лекарства не помогали. Им поджаривали мозг, как будто это помогло бы вывести их из депрессии. – Я порылась за прибором и вытащила пару огромных металлических зажимов с контактами по сторонам. – Вот что они надевали им на голову. Такой процедуре подвергали Сильвию Плат[11].
– Я знаю, – сказал Джесс с такой уверенностью, что стало ясно: он никогда о ней не слышал.
На тележке валялся пустой бланк для записей о лечении электрошоком – столбцы с надписями «Дата», «Время», «Количество ударов», «Глиссандо» (это прекрасное латинское слово в сочетании с линиями и точками делало лист больше похожим на ноты, чем на медицинские записи), «Сопротивление», «Напряжение», «Длительность (сек.)», «Тип реакции», «Степень ухудшения на дату процедуры», «Принимаемые лекарства» и «Клинические заметки». Я сложила его и сунула в карман.
– Малышка, зачем ты это берешь? – Если улыбка Джесса озаряла только его лицо, то его хмурый взгляд способен был затенить целую комнату. – Мне хватает проблем с попытками Клея вырвать каминные решетки и все такое прочее.
Я улыбнулась ему:
– Я просто интересуюсь старыми вещами, вот и все.
– Да, но… – Джесс сунул руку мне в карман, вытащил листок, положил обратно на металлический поднос и хлопнул по нему. – Лучше оставить его тут. На случай, если понадобится. Для работы оборудования.
Я все еще не понимала.
– Теперь им никогда не продать это барахло, – я показала на электрошоковую машину, тележку, грязные кровати. – Прежде всего, оно устарело на многие годы, да и вообще – кто может прийти и забрать все это?
Он пытался быть терпеливым со мной.
– Не для продажи. А когда больница снова откроется. Никогда не знаешь, что может пригодиться.
Я вгляделась в его лицо, думая, что он шутит, но Джесс никогда еще не был настолько серьезен. И только тогда я осознала, что он на самом деле надеялся – нет, верил! – что однажды это гниющее разрушенное здание снова станет действующей больницей.
– Именно за это мой отец ведет агитационную кампанию, верно? – сказал он терпеливо-старательно, будто разговаривал с идиотом. – Отменить решение Гринлоу. Восстановить рабочие места.
Я и не знала, что деятельность Марка вышла за рамки обычного нытья в «Социале».
– Но, Джесс… – произнесла я, не зная, как начать. – Все прежние пациенты уже устроены в других местах.
Джесс покачал головой:
– Ты не понимаешь, малышка. – Наверно, он наслаждался редким моментом превосходства. – Нужно, чтобы Настед вернулся к тому, что было при нашем детстве. – Он указал в окно на городок за болотом. – Все работают, по выходным ходят в клуб, и каждый знает, что найдет работу, когда закончит школу. Настоящая община, а не так, когда половина людей на пособии, а остальные разбросаны по всему району. Чтобы твоя мама не отмораживала задницу, добираясь до работы двумя автобусами через половину Саффолка.
Я не стала ничего объяснять Джессу. Вряд ли я сказала бы что-то, чего он не слышал раньше, и кроме того, я не хотела, чтобы моя жалость выставила его дураком. Ошибочная убежденность Джесса в очередной раз показала его уязвимость за внешним мачизмом, видимость которого он по-прежнему поддерживал даже для меня.
Показала его сторону, которая принадлежала только мне.
Если Джесс являлся добровольным сторожем больницы, то я стала при ней кем-то вроде хранительницы музея. Я обыскивала шкафы и полки в поисках того, что втайне называла «уликами», пока он беспокоился о гниющих оконных рамах. Назарет кишел историями: они проявлялись в граффити (большинство из которых доказывали, что школьная раздевалка была частью давней традиции народного творчества) и в выцарапанных отметках на стенах изоляторов. В прежней комнате трудотерапии, где Джесса волновали покоробленные половицы, меня тронули хрупкие выцветшие картины, которые хранились в плоских ящиках, как в художественном классе в школе. Кто-то из пациентов повторял один и тот же невероятно подробный эскиз часовой башни снова и снова. В ящике рядом с пишущей машинкой с высохшей лентой лежали пачки стенографических и машинописных текстов. Кто-то печатал фразу «У парня был салат» строчку за строчкой, страницу за страницей, и я сперва подумала, что это проявление безумия, пока не поняла, что они, видимо, выполняли печатные упражнения. На третьей странице, посреди рядов одинакового текста, было напечатано: «Пишу это в середине, чтобы увидеть, читает ли нас жирная сука, ставлю десять шиллингов, что не читает». Затем печатающий возобновил упражнение: «У парня был салат, у парня был салат, у парня был салат»[12].
Я проскользнула со своими «уликами» мимо Джесса, уверенная, что если смогу собрать достаточно таких фрагментов, то человеческие истории, которые я жаждала раскрыть, раскроются сами собой. Здесь должна была найтись богатая добыча в архиве – гулком ангаре на верхнем этаже позади прежних административных кабинетов, но этот лабиринт полок от пола до потолка вычистили в процессе закрытия. Некоторые папки и страницы странным образом уцелели, очевидно отбракованные по каким-то причинам, и были оставлены на стеллажах. Мои руки дрожали, когда я брала их. В основном найденное разочаровывало. Бесконечные страницы цифр, бессмысленные суммы, финансовые документы, заполненные от руки выцветшим письменным шрифтом на мягких бумажных листах, похожих на бежевую замшу. Иногда выдавленные на бумаге следы сохранялись, но сами чернила выцвели полностью, и надписи казались сделанными призраком; машинописные тексты расплывались, впитанные в страницы. В аптечной книге за 1963 год перечислялись лекарства, названия которых ничего для меня не значили: ларгактил, сомнифан, паральдегид, фенобарбитон.