о, было бы легче найти в госархивах свидетельство о смерти, однако я понятия не имела, с чего начинать. Мисс Харкер наверняка знала об этом, но я не могла спросить ее, не сказав, где была и что делала. Мой поступок являлся противозаконным: присвоение официальных документов. Что, если это попадет в мое личное дело? Любой ли университет примет меня после такого?
Я провела пальцем по дате: 1958 год. Возможно, та молодая женщина все еще жива. Назарет был полон старух, когда его закрыли: целую их палату вывезли в приют во Фрамлингеме. Все они к тому времени казались достаточно безобидны, хотя то же самое думали и о Дариусе Канниффи.
– Мариа-а-нна-а-а! – Голос Колетты донесся на фоне финальной заставки сериала «Соседи».
– Начинается… – пробормотала я, собирая свой маленький архив. Микроскоп Колетты стоял на фотографии девушки с длинными темными косами. Линза нависла над ее глазом, выделяя то, что оставалось невидимым при оригинальном размере: зигзагообразное пятно на правой радужке.
Я отпрыгнула назад на кровать, словно меня током ударило.
Х. Моррис.
Хелен.
Эта информация не ощущалась слишком неожиданной – я как будто уже знала, чувствовала нечто подобное. Я дважды перепроверила, естественно, без особого смысла: стоило только узнать, что пятно там, и я уже кроме него ничего больше не видела. Даже с длинными темными косами вместо платинового шара волос – это было лицо, которое я привыкла видеть в новостях, на передовицах газет, на мишени для дротиков – с пронзенным меченым глазом.
Хелен Моррис, девушка, настолько непохожая на нормального человека, что психиатр рекомендовал ей никогда не покидать больницу и никогда не работать, была здесь пациенткой, и явно душевнобольной преступницей. Каким-то образом она выбралась, стала Хелен Гринлоу, а затем – используя свои эгоистичные побуждения, описанные докторами, – спустя десятилетия вернулась, закрыла больницу и разрушила общину. Они должны были запереть ее и выбросить ключ. Назарет упустил свой шанс сдержать монстра.
Глава 28
– Как ты считаешь, вода в бойлере уже согрелась? – спросил Джесс. Ванная на Мэйн-стрит находилась внизу, в задней части дома. Он разглядывал шампунь моей мамы, перекинув через руку драное больничное полотенце. Джесс ходил к нам мыться вот уже несколько недель; наступил февраль, но котел Бреймов все еще не был отремонтирован. Он простил меня за то, что я сделала Назарет недоступным для нас, гораздо быстрее, чем я сама себя простила.
– Не знаю. Я включила его час назад.
– Я все равно начну мыться. Не хочу это пропустить.
Он говорил о документальном фильме, который Дэмиан Гринлоу снимал на землях Назарета. Я до сих пор молчала о своем открытии, выжидая подходящего момента, пока не закончу все сопутствующие дела. Я хотела представить эту историю Джессу как непреложный факт, но, к сожалению, отыскала только свидетельство о браке, подтверждающее, что Хелен Моррис действительно стала Хелен Гринлоу. Я сидела в Центральной библиотеке Ипсвича и просматривала микрофильмы с копиями страниц газеты «Дэйли таймс Восточной Англии» тридцатилетней давности, пока мои глаза не покраснели. Я читала, мучая себя, пока не поняла, что если она была госпитализирована для сокрытия преступления – тогда, конечно, об этом не осталось никакого бумажного следа. Прошло довольно много времени с момента моего открытия, и если теперь я о нем расскажу, это будет выглядеть так, словно я нарочно держала его в секрете так долго. Джесс ненавидел секреты друг от друга и наверняка отреагировал бы на это слишком бурно, как и на все, что касалось Хелен Гринлоу. В некоторые дни я сомневалась, нужно ли вообще сообщать ему об этом.
Он появился через полчаса. Пар поднимался от его тела, кожа розовела на фоне грязно-белого полотенца.
– Я тебе уже говорил? Они сказали моим родителям, что еще два гребаных месяца ждать, прежде чем у нас снова появится горячая вода. Я бы хотел пригласить к нам Хелен Гринлоу на чашечку чая. Заодно бы и помылась. – Он развернул полотенце, выставив все причиндалы напоказ, и начал протирать спину.
– Ты не мог бы снова прикрыться? – сказала я.
– Никто ничего не увидит. – Джесс кивнул на окошко с пузырчатой пленкой.
– Колетта может спуститься вниз в любую секунду. Я не хочу, чтобы она оказалась травмирована твоим хозяйством.
Он прищелкнул языком, но отошел подальше от лестницы, чтобы одеться.
– Гринлоу следовало бы приехать сюда, посмотреть, как живут обычные люди, увидеть, что происходит, когда у человека отнимают работу. Или нет, лучше бы она сама так пожила. Я бы отобрал все ее сраные счета и роскошь и поглядел бы, как ей понравится жить вот так, доедая последний хрен без соли. – Его голос временно притих, пока он натягивал свитер, а затем снова зазвучал внятно, когда из ворота показалась его голова с мокрыми волосами, залепившими глаза. – Я к тому, что по ней видно – она полностью оторвана от реальности и не знала в жизни ни дня без удобств.
– Ты закончил? – спросила я. – Потому что ты можешь говорить так до бесконечности, и это ни на что не повлияет.
– Извини. – Джесс поцеловал меня в губы. – Просто, зная, что это будет по телику, – сорвался. Все это снова во мне вскипело. – Он уселся, положив ноги на кофейный столик, и обнял меня за плечи одним плавным движением.
«А далее – личный взгляд. Провокационное исследование английских учреждений!» – объявил телевизор.
– Ты же знаешь, что там не только про Назарет? – спросила я, когда логотип четвертого канала рассыпался на кусочки.
– Конечно! – ответил он, как отрезал.
Я знала, почему Джесс невничает. Он хотел бы, чтобы фильм был серенадой старой больнице, призывом снова ее открыть, и хотя я говорила ему в течение нескольких недель, что про Назарет скажут лишь вскользь, что передача не о нем, – в глубине души Джесс все еще надеялся. Во мне тлела похожая искорка надежды – что, возможно, Хелен даже сама выступит в этой программе, это придется к слову, и я не буду больше держать свое открытие в секрете. Джесс притянул меня к себе поближе. Я все еще любила его запах и руки, которые казались созданными только для меня. Когда я устроилась у него на плече, чувствуя щекой его сердцебиение, то подумала с грустью – как легко было бы сидеть так еще лет пятьдесят.
– Началось! – сказал Джесс, когда камера взяла панораму и полетела – не через саффолкские поля к Назарету, а вверх, вверх, выше Королевского суда, от знаменитой парадной лестницы к статуе с весами правосудия на крыше. Затем началась полемика против английской системы образования, при которой маленькие мальчики оказываются оторванными от своих семей и отправляются в школы-интернаты – поощряющие их, по горькому мнению Дэмиана Гринлоу, переносить всю привязанность, которую они должны были испытывать по отношению к матерям, на эти учреждения. И в дальнейшем мальчики, вырастая, ставят их в приоритет перед человеческими чувствами, когда попадают в правительство. Это был убедительный фильм – прекрасные кадры впечатляющих зданий в противовес жестокости, которую они олицетворяли. Я не удивилась, когда Дэмиан впоследствии получил за него телевизионную премию.
Назарет появился на несколько минут, ближе к концу. Джесс наклонился вперед, но больница выглядела лишь размытым серым монолитом на заднем плане, пока Дэмиан Гринлоу и Адам Соломон обходили ее по периметру – два человека из среднего класса в прочувствованной беседе.
– Я полагаю, спросить ее, зачем она это сделала, оказалось непосильной задачей. Долбаный трус, – сказал Джесс.
– Тише!
Мужчины обсуждали – что может заменить старые приюты и действительно ли пациентам лучше обслуживаться по месту жительства. Оба были категорически против старых викторианских больниц; их взгляды оказались прямо противоположны тому, что надеялся услышать Джесс. Адам Соломон был довольно горластым агитатором, но рьяно ратующим за права психически больных; его великодушие по отношению к Канниффи являлось одной из причин, по которым его кампанию так уважали. Адам никогда не считал Канниффи ответственным за то, что случилось с его семьей; он винил систему и ее сотрудников. На финальных кадрах рыхлая маленькая женщина, которая провела в Назарете двадцать лет, с удовольствием готовила себе еду в сверкающей однокомнатной квартирке, рассказывая счастливую историю.
Когда мы начинали смотреть фильм, Джесс обнимал меня. Под конец уже я обнимала его, а он уткнулся головой в мое плечо. Я приглушила звук телевизора. Затем мы долго сидели молча в мерцающем свете экрана. Начались десятичасовые новости.
– Ты в порядке, Джесс?
У него выступили слезы на глазах.
– Они никогда не откроют ее снова, верно?
Говорить во весь голос, когда погибла его мечта, показалось мне жестоким. В тот момент я удивлялась, как вообще могла испытывать к Джессу какие-либо чувства, кроме нежности.
– Они… не могут, это небезопасно, – прошептала я. – Для этого нужны миллионы фунтов, годы работы. Нечестно просить у национальной службы здравоохранения средства на все это, когда новая клиника уже обошлась так дорого.
Я не сказала ничего, что не пыталась бы сказать ему раньше, но наконец-то он готов был это услышать.
– Я просто не могу смириться с мыслью, что Хелен Гринлоу сойдет с рук то, что она сделала с Настедом, понимаешь? Мой отец два года сидит без работы. – Его голос надломился, и Джесс начал плакать. Это были первые мужские слезы, которые я видела со времен начальной школы, и меня охватила паника, состояние, похожее на «бей или беги». Взросление без мужчин рядом искажает ваши ожидания от них, наполняет вашу голову невозможными стандартами.
И я сломала четыре жизни, потому что не могла видеть слезы своего парня.
– Посиди тут, – сказала я, как будто он мог уйти куда-то еще. – У меня есть кое-что, что может тебя взбодрить.
Он недоверчиво хмыкнул, и я поняла, что даже это стоило ему больших усилий.
В нашей комнате наверху я встала на край двуспальной кровати над головой Колетты и потянулась к полке. Колетта при этом попыталась обнять меня за лодыжку. Половина дела Гринлоу все же лучше, чем ничего, подумала я. И в любом случае я не собиралась показывать его кому-либо, кроме Джесса. Мои намерения уже вышли за рамки краткосрочной цели изменить его настроение. Я подумала, что дискредитация женщины, чью власть над своей семьей он чувствовал так остро, поможет ему отпустить ситуацию. Мне, подгоняемой его слезами, следовало бы помнить те заблуждения, которые их вызвали.