– Что насчет этого заведения? – спрашивает Сэм, указывая на вывеску «Социал», под которой в зеркальных окнах сияет свет. – Мы могли бы взять… суши, может быть? Или тапас[1]?
Шутка явно призвана меня успокоить, но я возмущена. «Социал» означает курицу-в-корзинке и чипсы-со-всем-подряд, и Сэм это знает. Это одноэтажное быстросборное здание, воткнутое посреди района, построенное одновременно с домами, своего рода рабочий клуб для медсестер и санитаров, и когда тут жило больше безработных, чем работающих, – взявшее на себя роль деревенской общины. Мама в ту пору трудилась здесь уборщицей. Колетта подрабатывает и сейчас. Оно все еще знакомо мне, как собственная спальня; ковер, оранжевый с зеленым, исшарканный до блеска, в отличие от деревянных досок танцпола, которые сияли, только когда были мокрыми. Это большая часть моего прошлого. Шутить над этим – значит оскорблять мой родной город, то есть оскорблять мою семью и меня.
– Не будь таким снобом, – говорю я. Я не собиралась шутить, но Сэм смеется. Глупо думать о нем подобным образом. Если бы Сэм действительно был снобом, он бы не женился на мне.
Глава 4
Отель «Око» – это рамы времен короля Георга, безупречные клумбы и блестящий рейтинг АА. Там хорошо нас знают и сперва паникуют, думая, что напутали с бронью.
– Марианна! – говорит Нэнси из-за стойки администратора. – Вы записывались? У нас нет свободных мест.
– Мы сегодня только поужинать, – отвечаю я. – Вы сможете нас разместить?
Она облегченно расплывается в улыбке:
– Для вас – что угодно! Как ваша мама?
– В основном, по-прежнему. Спасибо, что поинтересовались.
В ресторане оригинальная старинная окраска стен и закуски по десять фунтов за порцию для туристов. Их тут целая толпа: «Сами-Мы-из-Лондона», – шейные платки от Ральфа Лаурена и модные красные брюки «чинос» по всему залу, насколько хватает глаз.
Сэм и я сливаемся с ними. Джесс никогда бы сюда не пришел. Если я стараюсь держать Сэма подальше от Джесса, то я также защищаю и Джесса от своей нынешней жизни. Я имею в виду – он, конечно, знает, чем я занимаюсь, но не хочу, чтобы он имел представление о всей степени различия между нами. О том, что я, по стандартам нашего детства, безусловно богатая. «Ты у меня в долгу», – сказал он мне много лет назад. Это было до того, как у меня появились деньги, но его убежденность в моем предполагаемом долге никуда не делась. Однако сейчас речь скорее о гордости Джесса. Наши встречи состоят из моего преуменьшения собственного комфорта и сочувственных кивков в ответ на рассказы о трудностях выплаты алиментов разным женщинам на всех детей, и все это на зарплату санитара «Скорой помощи». Джесс делается одержимым и встает в оборонительную позу, встревоженный пустяковыми замечаниями и воображаемыми оскорблениями спустя годы. Для того чтобы призрачное доверие между нами поддерживалось, он должен думать о нас как о равных. Наши отношения замешены на худших пропорциях денег и секса, соучастия и чувства вины. Все сводится к этому. В жизни, которая у меня есть сейчас, Джесс является одновременно огромной и ничтожной частью. Я могу оглянуться назад и взглянуть в лицо факту: я воспользовалась деньгами, чтобы сбежать от него.
Конечно, любой, у кого есть хоть капля деловой хватки, мог бы просто посмотреть годовой оборот фирмы «Теккерей и Кхан», но Джесс никогда не проявлял такого рода инициативы; это было одной из тех черт, которые разочаровывали меня в нем. Один взгляд на наш дом на Ноэль-роуд – и он бы понял, насколько далеко мы с ним разошлись, но Джесс ненавидит Лондон слишком сильно, чтобы навещать даже меня.
– Я возьму целого краба, – говорит Сэм, бросая свое меню на стол с показной решительностью. Я заказываю салат из свеклы и феты и большой бокал «Каберне Совиньон». Когда Сэм выскальзывает в туалет, я делаю Нэнси знак снова наполнить бокал. Сэм никогда не проверяет ресторанные счета, в то время как я не могу не подвести итог, и снова мысленно возвращаюсь в свое детство и наблюдаю, как мать шевелит губами, проговаривая сумму перед тем, как положить что-то в корзину. Я проверяю телефон, открыв чехол, выбранный Хонор для меня, с надписью «Папины дочки», вытисненной на светло-голубой коже. По привычке я смотрю ее «Инстаграм» раньше, чем свою электронную почту. Она поделилась двумя новыми картинками со своими пятью тысячами подписчиков: карта утренней пробежки, шесть километров по тропе вдоль Темзы. Это хорошее расстояние, не указывающее ни излишнего фанатизма, ни спада, хотя маршрут мне и не нравится – вечно она бегает через какие-то закоулки Кеннингтона. Второе изображение – сильно отфильтрованное фото разбитого авокадо, лежащего на куске сырого теста, с сигаретой, воткнутой в середину этого всего. Она поставила здесь хештег со своим именем, что означает – «моя работа», и я закатываю глаза, хотя этого никто не видит. Любой, кто подумает, что я неспособна объективно оценить перспективы собственной дочери, может просто спросить, какого я мнения о ее творчестве. И сегодня все по-прежнему. Она «упорная», как говорит ее психолог.
Помимо нескольких заметок, мой рабочий почтовый ящик пуст. Я никогда не использовала его для личных писем, а все студенческие сообщения переадресовываются Аманде. Это странно – в середине семестра не знать студентов, принятых в этом году, или стараться припомнить аспирантов, тихо пашущих без моего присмотра.
Я кладу телефон экраном вниз и делаю глубокий вдох. Я смогу это сделать.
Я смогу вернуться в Назарет. Почему бы и нет? Они очистили это место до голого кирпича, когда ремонтировали. Все архитектурные особенности находятся снаружи, и они, должно быть, – единственное оставшееся напоминание. Башня с часами будет для меня проблемой. Пока неизвестно, где расположена квартира, но в любом случае мне придется видеть башню только снаружи дважды в день. Если за рулем будет Сэм, я смогу закрыть глаза, а если я – то просто сосредоточусь на дороге и не стану смотреть вверх.
Подошедший Сэм усаживается на стул и смакует свои полпинты горького пива, словно это хорошее вино.
– Ты выглядишь намного лучше, – замечает он. Я сглатываю кислую отрыжку, а он оценивающе смотрит на мой стакан, заново наполненный, но уже наполовину осушенный.
– Я понял. Я поведу.
– Спасибо, – говорю я. – Я чувствую сейчас небольшую слабость.
Он протягивает мне руку. У очень немногих мужчин красивые руки, но у Сэма – красивые. Его ногти – одна из причин, по которым я в него влюбилась; он ухаживает за ними и полирует раз в неделю. На самом деле руки были первым, что я увидела при знакомстве с ним в тишине под высокими потолками библиотеки Королевского института британских архитекторов в Портланд-Плэйс. Его пальцы коснулись моих, когда мы потянулись к одной и той же книге, шершавому кирпичу в тканевой обложке о структурном рационализме в Европе. Я провела уже несколько месяцев в глубинах своей диссертации, одурманенная стилем арт-нуво и парижским метро, а Сэм находился на ранних стадиях погружения в проект нового здания церкви и искал вдохновения в кривых линиях Гауди в Барселоне. «Сначала дамы», – сказал он, протягивая ее мне, и сохранил вежливость, когда через несколько секунд я обрушила двухкилограммовую стопку книг ему на ногу. «Нет нужды калечить конкурентов», – пошутил он. Когда Сэм собрал книги и вручил мне обратно, я заметила блестящие квадратные плитки его ногтей, и пока длился день, я видела, как эти самые руки аккуратно берут кофейную чашку, поддерживают ножку винного бокала, согревают пузатый фужер коньяка. Несколько недель спустя его пальцы сомкнулись вокруг ручки двери моей спальни. В ухоженных руках Сэма, в его уверенных прикосновениях я увидела жизнь среди порядка и заботы, которая являлась моей целью. Казалось, что наконец-то можно присесть после целой вечности, проведенной на ногах.
В редкий момент пьяной откровенности мама рассказывала, что так же влюбилась в моего отца из-за его красивых рук, и мне пришлось поверить ей на слово.
– Так-так, – говорю я, отдергивая руку. – Это совсем на тебя не похоже.
– Заказывать краба?
– Это очень неожиданно с твоей стороны, да, но… ты понимаешь, о чем я. Быть спонтанным. – Я пытаюсь спрятать свое раздражение за денежным разговором. – Мы можем себе это позволить? – Я привыкла к своей удаче, однако никогда полностью на нее не полагалась.
– Если мы будем аккуратны, то да. Это не намного больше, чем мы тратим здесь. – Сэм тычет рукой вверх, указывая на гостиничные номера. – И еще это значит, что в этом году мы не поедем никуда отдыхать, но когда ты вернешься к работе, это все легко окупится. Ты же не будешь всегда в академическом отпуске.
Он знает, о чем говорит. Мой перерыв в карьере длится ровно столько же, сколько ситуация с моей матерью.
– Ох. Господи, Марианна, прости. Я не это имел в виду.
Я отмахиваюсь от него. Он знает, что я знаю, о чем он думает.
– Возможно, мой отпуск был плохой идеей. – Я в курсе, что это не так. Это был лишь способ придать официальности всем моим из сочувствия позволяемым отлучкам и прекратить страдания студентов, ожидающих меня под дверью аудитории, пока я добираюсь из Настеда или откуда-либо, где Хонор могла в очередной раз зависнуть. – Завтра я могу позвонить и узнать, возьмет ли Аманда меня обратно на два дня в неделю.
– Марианна. Твоя работа никуда не денется. Но у тебя только одна мама. Оставайся здесь с Дебби. Дайте ей эти месяцы.
Желание заплакать сильно, однако у меня уже выработался контррефлекс: я сдерживаю слезы.
Перед нами ставят еду. Сэм отламывает крабовую клешню, и она пахнет морем, как в детстве, во времена моих редких поездок на побережье. Мой салат сразу же кажется скучным и неаппетитным.
– Если ты опять решишь, что заказала что-то не то, и попросишь меня поменяться едой, я тебя брошу, – говорит Сэм, даже не поднимая глаз.
– Мы можем поделить пополам. – Он привычно и покорно перекладывает вилкой половину своей порции на мою тарелку, а я сдвигаю свое карминово-бело-зеленое месиво на его. – О, постой-ка. – Осознание приходит внезапно, как снег на голову. – А как же семейная терапия?