Я приподняла сестренку в объятиях, словно та все еще была маленькой.
– Прости, Колетта. Я больше никогда не уеду так надолго.
– Что это у тебя в волосах? – спросила она. Я подняла руку к голове, и оттуда вывалился пучок длинной травы. Вошел Джесс, красный и растрепанный, с грязью на колене. Если Колетта и заметила, то она не связала эти два факта вместе, однако при виде его с ней что-то произошло. Она окинула взглядом зал, словно проверяя – нет ли шпионов, а затем понизила голос:
– Мама сказала, что не следует тебе говорить, но наверно, ты должна знать…
– Клей! – От этого имени в зале воцарилась тишина. Однажды я уже слышала этот резкий голос. Я совсем забыла, что видела Мишель вместе с Клеем. Ее длинные рыжие волосы теперь были собраны в пучок, а лицо стало одутловатым; я знала, что они встречались, когда он пропал, однако не думала, что они сблизились настолько, чтобы она выкрикнула его имя на поминках. Негромкие разговоры возобновились, присутствующие смущенно отворачивались со скорбными лицами. – Клей! – повторила Мишель, на этот раз обращаясь куда-то к полу. – Клей, ради Бога, прекрати.
Джесс пронесся через толпу, резко исчезнув из виду, и через несколько секунд появился с малышом на руках. С маленьким мальчиком в синем матросском костюмчике с испачканными коленями и локтями. Во рту у него пульсировала соска, а из-под штанишек выпирал подгузник. Я ничего не знала о детях, и на мой взгляд, ему могло быть от шести месяцев до трех лет.
Он передал ребенка Мишель, но та не поблагодарила, а рявкнула на Джесса:
– Какого хера ты где-то шляешься?
– Прости, малышка, – ответил Джесс. – Пойдем переоденем его, ладно?
Только когда Мишель взяла ребенка к себе на руки, я обратила внимание, что она на очень позднем сроке беременности. Я аж отхлебнула из своего стакана, хотя он был пуст, и огляделась в поисках добавки.
– Прости, малышка, – сказал Джесс снова, и на этот раз он извинялся передо мной, обернувшись через плечо, когда повел ее прочь. Даты мелькали у меня в голове, как страницы, вырванные из календаря. Почему я не уделяла большее внимание детям, чтобы научиться определять с первого взгляда, когда ребенок мог быть зачат? Даже удивительно, насколько это оказалось для меня важным.
– Я думаю, вот что тебе сейчас нужно, – сказала мама, вручая мне полный стакан вина. Я заключила ее в обьятия, держа стакан подальше от тела. – Ты останешься ночевать? – Я услышала мольбу в ее голосе.
– Да, – решила я. – Значит, Джесс теперь с Мишель, да? – Мой голос звенел от наигранной бодрости. – Этого я не ожидала.
– Мы пытались тебе сказать! – Колетта втиснулась между нами. – Но каждый раз, когда кто-то из нас упоминал Джесса, ты бесилась, и мама запретила.
– Но нельзя было молчать о чем-то настолько важном, – произнесла я, забыв, какие чудеса терпимости они со мной проявляли.
– Ты говорила, что тогда перестанешь общаться и с нами. – Мамина боль наконец выплыла на поверхность. – Ты хоть представляешь… – Она вскинула руки, обрывая себя. – Я не собираюсь обсуждать все это здесь, Марианна. Однако ты же не хочешь его вернуть, так какая тебе разница?
Я уставилась в свой стакан. Какая разница, говорите? Возможно, только теперь, когда это перечеркнуло то, что между нами было, я поняла, как много для меня значило обожание Джесса? А может, я все равно хотела, чтобы он желал меня, даже если не в силах заполучить? Отказалась ли бы я трахаться с ним сегодня в поле, если бы знала? Я не могла бы в этом поклясться.
– Понимаю. Извини, – проговорила я. – Ну так расскажи мне сейчас.
Мама закусила губу:
– Так пить хочется. Колетта, детка, можешь принести мне стакан воды? – Когда та удалилась за пределы слышимости, мама вздохнула:
– Триш взяла с меня слово, что я никому не скажу.
– Мама!
– Но я говорю тебе просто потому, что ты – это ты. Понятно? Маленький Клей – сын Большого Клея.
У меня отпала челюсть и обмякли плечи.
– Мишель пришла к Бреймам в поисках поддержки для ребенка где-то месяца через два после твоего отъезда. И Джесс, наверное, пожалел ее, или чувствовал ответственность, или, не знаю, был подавлен, но они воспитывают Малыша Клея вместе и не говорят ему, кто его настоящий отец. Кроме шуток – никому не слова! Триш мне кишки выпустит. И ради Бога, не говори своей сестре – она и так знает слишком много для своего возраста. – Я совсем позабыла тот особый ускоренный в два раза мамин голос, который она использовала для распространения сплетен, чтобы передать максимум информации за минимальное время, оставив побольше места для последующего обсуждения и анализа. Обычно требовалось несколько секунд, чтобы осознать сказанное.
– А что насчет сроков? – Я спросила про это, думая о собственных сроках: интересно, успею ли я выбраться из Настеда вовремя, чтобы принять посткоитальную противозачаточную пилюлю? Моя рука непроизвольно потянулась к животу.
– Она должна родить через шесть недель.
– Я не про ее пузо. – Я не могла заставить себя произнести «Малыш Клей». – Ребенок. Сколько ему? Если все думают, что он от Джесса, то значит, считают, что Джесс изменял мне?
Мама задумалась, подсчитывая в уме.
– Я думаю, это скорее выглядит, как будто он не позволил своей постели долго оставаться холодной и быстро нашел тебе замену, чтобы утешиться… О, спасибо, милая!
Колетта стояла рядом, держа стакан воды обеими руками и глядя на мою ладонь, все еще лежащую на животе.
– Ты была беременна? – Колетта не обратила внимания на предупреждающий мамин взгляд. – Это несправедливо по отношению ко мне – не знать! Я не могла засыпать без тебя целую вечность. Я лежала без сна и думала: что, если ты забеременела и ушла, чтобы отдать ребенка на усыновление, как в старые времена? – Несмотря на завивку и дезодорант, она по-прежнему оставалась маленькой девочкой, не подозревавшей, что в 1989 году нежелательная беременность была бы не катастрофой из романов Кэтрин Куксон[14], а неудобством, которое может исправить любой хороший доктор. Еще один камень моей вины в довесок к остальным. – Я бы помогала тебе с ребенком. Тебе не нужно было уходить!
Я наклонилась к Колетте.
– Дорогая. Нет, я никогда не была беременной. Я просто рассталась с ним, вот и все. Мне выпал шанс получить хорошее образование, и я им воспользовалась. Это не имело к тебе никакого отношения. Я ненавидела себя за то, что пришлось тебя оставить, я скучала по тебе каждый день. – На моих глазах выступили слезы, но я не пыталась бороться с ними. – Я не собираюсь заводить ребенка еще долгое время, но когда сделаю это, ты можешь нянчиться с ним, сколько пожелаешь.
Колетта прищурилась, а затем протянула мне согнутый мизинец. Я просунула в него свой и встряхнула.
Малыша Клея привели в порядок. Джесс кормил своего «сына» из бутылочки, в то время как Мишель закинула ноги на стул, и пухлые лодыжки лишний раз подчеркивали избыточный вес ее тела. Через ее плечо он еле заметно качнул мне головой. Я кивнула в ответ, показывая, что не собираюсь рассказывать ей о поездке на мотоцикле, о поле и о том, что я все еще ощущаю его руки на своей коже. Мы прощали друг друга, тайно и полностью.
Мишель поймала мой взгляд. Она выглядела не торжествующей собственницей Джесса, а скорее испуганной. Я вновь задумалась – как долго она смотрела тогда на нас через дверь, и мне было интересно: распознала ли она, что я в тот раз притворялась. Ее лицо подсказывало мне, что нет. Я надеялась, что улыбка, которой я ее одарила, даст ей понять, что я больше не являюсь угрозой. Она улыбнулась в ответ, слегка нервозно, но почти мило. Однако Джесс не принадлежал ей целиком и никогда не будет. Возможно, Мишель и связывает с ним их новая жизнь, но меня с ним связывает смерть. Когда я посмотрела на Джесса, в его глазах было прежнее желание.
Я повернулась и пошла прочь.
Кто-то оставил бутылку «Шардоне» без присмотра. Я прихватила ее с собой наружу и прижала к губам, чувствуя, как кислый вкус смывает мои эмоции. Я прислонилась к стене «Социала» и смотрела на Назарет поверх мерцающих болот, на его широкие, приземистые, изломанные очертания. Хелен Гринлоу должно быть известно, что Клей найден и похоронен. И снова преступление сошло ей с рук, пока другие за него расплачивались. Интересно, отмечает ли она подобные события на своем пути? Ощущает ли раскаяние или облегчение, или причудливую смесь обоих этих чувств? Я сомневалась, что она вообще способна что-либо чувствовать.
Часть 3Назаретская психиатрическая больница1958 год
Глава 38
Хелен Моррис твердо уяснила две вещи насчет того, что родители называли ее «ежедневным моционом».
Во-первых, они не должны были узнать, что вместо степенной прогулки из их фантазий – она бегала; так быстро, как только позволяли ее ноги и сердце; так, что две длинные косы хлестали ее по спине, словно кнуты. Остальные девочки забыли про бег, как про кошмарный сон, после сдачи школьного кросса. Хелен бегала в парусиновых теннисных туфлях, а когда выходила – скрывала старомодные спортивные трусы под пышной юбкой-колоколом, которую затем снимала и, аккуратно сложив, прятала в небольшое углубление, проделанное в живой изгороди. Место, куда на этот раз родители привезли Хелен, находилось на диком каменистом побережье между Алдебургом и Саутволдом и было исчерчено широкими пустынными тропами и закоулками, так и приглашающими по ним пробежаться, словно желающими услышать топот ее ног.
А во-вторых, без этого ежедневного моциона ее жизнь, и так зажатая в узкие рамки, превратилась бы и вовсе в ничто. Пробежки давали почувствовать хоть какое-то отличие от тюремной камеры или гроба. У Хелен была своя теория – скрытая от родителей – что если бы все люди бегали каждый день, то имели бы более ровный характер, меньше болели, и это со временем распространилось бы на всю страну. Когда из-за плохой погоды приходилось сидеть дома, ее разум начинал зудеть. В дождливые дни Хелен ссорилась со своей матерью. Эжени вышла замуж за Питера Морриса довольно поздно, и никогда не скрывала разочарования своим «чудом появившимся» единственным ребенком – в сорок пять она уже было думала, что материнство обошло ее стороной, – выросшим таким своевольным и не желающим подчиняться. Эжени почти отчаялась оттого, что Хелен