не хочет спокойной жизни.
А теперь Хелен узнала и третий факт о своих ежедневных пробежках; или, вернее, прямое следствие их. Тело Хелен поняло это задолго до нее самой – внезапное неудобство совершенно исправного бюстгальтера, вкус меди на языке, спутанность мышления и легкие, которые с каждым днем теряли немного больше возможностей.
Сегодня все, на что она оказалась способна, – кое-как пробежать три мили вглубь от побережья в направлении Гринлоу-Холла. Она выдохлась намного раньше, чем показались его дымоходы, и развернулась, чтобы так же вяло потащиться обратно домой, в Сайзуэлл-коттедж.
Страдание сменилось паникой, когда она увидела живую изгородь. Юбки не было там, где Хелен ее оставила.
Страх на время вернул ей прежнюю энергию и ясность ума. Робин находился в Лондоне, и в любом случае подобные шутки не в его духе. Ветра, способного унести юбку, тоже не было. Может, ее кто-то украл? Вряд ли. Весь смысл маршрута Хелен заключался в том, что никто (почти) о нем не знал. Этой тропой не пользовались – слишком уж заросшей и изрытой копытами лошадей она была – и пешеходы пренебрегали ею в пользу недавно проложенной прибрежной дорожки. Уединенность – это то, на что Хелен обращала внимание в первую очередь.
Однако от энергии и ясности юбка не появилась, и не оставалось ничего другого, кроме как вернуться домой в спортивной одежде. Если удастся незаметно прокрасться на второй этаж, то все будет хорошо. Эта голубая юбка была не из лучших, и до того, как Эжени обнаружит пропажу – вся одежда Хелен исчезнет, и она вместе с ней.
Хелен добралась до почтового ящика в начале садовой дорожки и по привычке сунула руку внутрь, в надежде найти письмо или бандероль от Рошель, но там, конечно, ничего не оказалось. От калитки было невозможно увидеть – дома ли родители. В оконной раме со множеством маленьких сверкающих зеленых и золотистых стекол, похожих на костюм Арлекина, отражалась сотня полуодетых Хелен. Она тихо открыла калитку, чувствуя солнечные лучи на своих обнаженных бедрах. Питер был на работе, он отвечал за участок земли, отведенный под строительство огромной атомной электростанции, в миле от побережья. Эжени, если была внутри, скорее всего находилась на кухне, а значит, лучше всего пробраться через переднюю дверь – утопающую в завитках жимолости, разросшейся вокруг крытого соломой крыльца, – чтобы остаться незамеченной. Хелен положила пальцы на дверную ручку и осторожно повернула.
Затрещина оказалась такой сильной, что, когда Хелен обернулась – она почти ожидала увидеть Эжени, размахивающую доской, а не ладонью.
– Пошла в дом! – Эжени ухватила Хелен за воротник. – И за что мне такое наказание?
Когда глаза Хелен привыкли к темноте коридора, она поняла, что мать держит в руках ее юбку и стискивает так крепко, словно собралась ее выжимать.
– Я могу объяснить… – начала Хелен, но Эжени не слушала.
– Это последняя капля, Хелен. Я заступалась за тебя. Миссис Джонсон говорила, что видела тебя на публике в нижнем белье, а я сказала: что вы, Хелен никогда такого не сделает! – Казалось, что от негодования сжался даже пучок волос на голове матери. – Все люди здесь – это сообщество… Мы совсем недавно поселились в Саффолке, а ты уже выставляешь меня перед ними дурой! Хуже того, ты выставляешь меня лгуньей!
– Это не нижнее белье. Это мой старый спортивный комплект.
– Я не знаю, что с тобой делать, – продолжала Эжени. – Это даже похлеще, чем те иероглифы.
– Ты прекрасно знаешь, что они называются стенографическим письмом по методу Питмана, – сказала Хелен.
Эжени воздела руки к небу при воспоминании об этой давней травме.
– Пожалуйста, не начинай это снова! Отнимать жалованье у человека, которому необходимо содержать семью! Если поддерживать тебя и твоего отца и содержать дом в образцовом порядке – не основная работа в жизни, тогда я уж и не знаю, что такое работа! Вот к чему должна стремиться всякая женщина!
Хелен научилась держать свое мнение по этому вопросу при себе. Эжени так глубоко погрязла в быту, что не видела собственную жизнь такой, какая она есть. Она диктовала письма Питера и решала, кого ему нанять. Он был не более чем ее рупором, однако именно его имя стояло в документах на дом и в чековой книжке. У нее больше не осталось даже мелких доходов времен детства Хелен, вроде семейного пособия или талонов на еду. Ей приходилось идти на поклон к мужу всякий раз, когда ей что-то было нужно.
– Не смотри на меня так, Хелен. Ты должна выбросить из головы все свои нелепые идеи. Они лишь приведут к разочарованию.
Вот и причина, подумала Хелен. Эжени, расстроенная своей жизнью, тем не менее настаивала на том же самом для Хелен. Не из зависти – с этим Хелен смогла бы бороться, или наоборот, пожалеть мать, – это была защита, которой намного труднее противостоять.
– Это для твоей же пользы! – продолжала Эжени. Ее отчаяние словно тушило гнев Хелен все больше и больше, пока он не превратился в печаль. Нежелание Эжени признавать, что дочь из другого теста, шло от любви, и от этого стало еще хуже.
– Я пойду наверх, – сказала Хелен.
В ванной она смочила волосы водой, а в спальне повесила на стул юбку, порванную возле пояса в том месте, где Эжени ее скрутила. Она быстро проверила, все ли на месте в комнате, и заглянула в свой чемодан. Бутылочка с пилюлями по-прежнему лежала под пачкой гигиенических прокладок, а за прорезанной подкладкой чемодана все так же был подоткнут билет на поезд в 8.40, на следующий четверг, от Саксмундхема до Ливерпуль-стрит. Ценой пять шиллингов и шесть пенсов, в одну сторону.
Рошель, наряду с высшими баллами по трем основным предметам, завоеванными упорным трудом, была единственным наследием Хелен, вынесенным из школы. Ее одноклассница и вторая участница заговора стряхнула с себя их общий образ «синего чулка» и уехала в Лондон, дерзкая и яркая в брюках, предназначенных для более стройных девушек. Ее родители позволили ей – а скорее поощряли к этому – сразу же устроиться на работу. С тех пор подруги обменивались тайными письмами, используя школьный жаргон и даже стенографию Питмана. Так они и разработали план. Рошель потянула за какие-то ниточки – «Я даже не подозревала о таких своих способ-ностях, дорогая!» – и нашла для Хелен местечко в своем офисе; и внесла депозит за новую комнату, достаточно большую для них обеих и всего в нескольких минутах ходьбы от Риджентс-парка.
За окном плескалось море. Гринлоу-Холл лежал за шелестящими полями в нескольких милях, а его наследник – с недавних пор – в ее животе.
Дело было не в том, что родители не одобрили бы этого. Они, конечно, ненавидели скандалы, и ложь насчет того, что она ни с кем не встречается, тоже бы их не обрадовала. Но если бы они узнали, что Робин – сын Гринлоу, местного депутата, и является наследственным пэром, то быстро бы изменили свое мнение. Не боялась Хелен и того, что Робин мог ее бросить. Настоящий ужас заключался в том, что родители благословили бы их пару. Истинным кошмаром стало бы, если бы Робин остался с ней.
Глава 39
Их первая встреча была больше похожа на столкновение. Огибая угол изгороди, Хелен резко затормозила на пятках, чтобы не врезаться в грудь светловолосого молодого человека в рубашке с закатанными по локоть рукавами и с тачкой саженцев возле ног. Он с недоуменным видом держал в руках ее голубую юбку, провисшую, как гамак.
– О, вот и ответ на мой вопрос! – сказал он, протягивая ее Хелен.
Хелен влезла в нее с пылающими щеками, но раз он ничего не сказал по поводу ее голых ног, то и она сделала вид, что в этом нет ничего особенного.
– Я замечал различные предметы женской одежды, появляющиеся здесь в последние несколько дней. Они то появлялись, то исчезали. Я думал, что схожу с ума. Довольно странные шутки для привидения. И вот вы здесь, очень даже во плоти. Робин Гринлоу! – Он вытер пыльную руку о фланелевые брюки и протянул ей.
– Гринлоу, – повторила Хелен, выковыривая веточку, зацепившуюся за оборку юбки. – Зовут, как дом.
Кажется, это его позабавило: на его щеках появились ямочки.
– Как дом, да. Мы сейчас на земле Гринлоу.
– Господи помилуй! – Хелен не могла не впечатлиться размерами поместья. Она оставила его дом за спиной почти полчаса назад.
– Откуда вы здесь взялись?
– Мы недавно переехали в Саффолк. Мы часто переезжаем.
– Дочка вояки? – спросил Робин. Шутливо, не оскорбительно.
– Формально почти все мы теперь дети военных, со времен войны, – ответила Хелен, думая, что жизнь в казармах была бы предпочтительнее, чем в череде их уединенных домов, как правило, слишком огромных для небольшой семьи Моррисов. – Но нет. Мой отец лесничий.
Робин указал на свою тачку:
– Не то чтобы мне пора звать на помощь лесничество в данный конкретный момент, но вы что-нибудь понимаете в живых изгородях? Я полагал, что смогу один засадить прорехи в этой, но это оказалось изнурительной работой. – Тощий пучок мышц напрягся на его руке, когда он оперся на лопату.
– Если вы все здесь засадите, мне некуда будет прятать свои вещи.
– Ну нет, этого мы допустить не можем, верно?
Возникшее чувство было похоже на кусок нити, присоединенный одним концом где-то к низу ее живота, а другим – к ямочке на его щеке. Когда он улыбнулся, то словно прикоснулся к ней там. Это было так же захватывающе и неожиданно, как найти новую комнату в одном из домов ее детства.
– Ваша манера говорить не соответствует работе, которую вы выполняете.
– В штаб-квартире пришли к выводу, – Робин кивнул на горизонт, – что мне не помешает некоторый опыт ручного труда, прежде чем я закончу Лондонский университет экономики и проведу остаток жизни, передвигая бумажки. Один из работников моего отца справился бы с этим за день. А я провожусь здесь до сентября такими темпами. – Он провел пальцами по волосам. – Тем не менее, если я хочу однажды представлять интересы этих людей, я должен быть способен смотреть им в глаза.