– Представлять их интересы?
– Ну, я, вероятно, в конечном итоге займу место своего отца. Данвич-Хит вернул Гринлоу в парламент со времен Великой войны[15]. – Робин сказал это небрежно, как кто-либо другой мог бы обсуждать наследование подержанной машины или часов. – Я не жалуюсь, работа держит тело в тонусе. Думаю, это неплохая замена трудовой повинности, не так ли?
С тех пор он приходил туда каждый день. Хелен останавливалась с другой стороны изгороди минут на пять, чтобы отдышаться и дождаться, пока раскрасневшееся от бега лицо не станет нежно-розовым. Затем Робин помогал ей влезть в юбку, казалось, невосприимчивый к маленькому электрическому разряду, который пробегал по телу Хелен в такие моменты, и читал ей очередную нудную лекцию с подробным разбором чего-либо, услышанного по радио этим утром. Он сам был как радио, настроенное на вещание, а не на прием, но Хелен позволяла потокам его слов изливаться на нее, украдкой любуясь пыльной щетиной на его подбородке и завидуя его бритве, которая могла к ней прикоснуться. Казалось невозможным – как его монотонное бубнение сочеталось с тем эффектом, который он производил на ее тело, однако самого по себе этого притяжения, которое могло оказаться и просто плодом воображения Хелен, было ей достаточно.
Хелен росла привычной к тому, что ее компания – это она сама, и всегда была одинокой, даже когда находилась среди других. Она просто радовалась возможности быть у него на виду, хранила это внутри себя и наслаждалась беспокойством, вспыхивающим в ней по ночам, заставляющим комкать постельное белье.
– Сегодня вступили в силу новые правила пэров, – сообщил Робин в один из дней, мрачно опираясь на лопату. – Они подразумевают, что к августу в Палату лордов могут быть допущены и женщины. – Такая невыносимая несправедливость натолкнула его на другие размышления, и вскоре Хелен узнала целый список вещей, которые женщины, по его мнению, не должны делать, включающий в себя ношение брюк, игру в теннис и карты, употребление какого-либо спиртного крепче коктейля «сноуболл». Наконец-то Робин заговорил о чем-то, что она могла понять; по крайней мере, она могла с ним поспорить.
– Похоже, меня ты не судишь по тем же строгим правилам, как остальных, – лукаво сказала она. – Тебя, кажется, совсем не волнуют женщины, которые снимают юбки и бегают по проселочным дорогам.
Лицо Робина изменилось, словно ему вдруг стало не по себе.
– О, вообще-то волнуют, – пробормотал он, обращаясь к своей лопате под сапогом.
– По правде говоря, мне очень жарко под одеждой.
Хелен сама сделала первый шаг. Это окажется важно в дальнейшем. Та невидимая ниточка внезапно и настойчиво натянулась, и реакция его плоти подсказала ей, что, конечно же, он тоже к ней привязан, глупо было в этом сомневаться.
– Тебе на самом деле не следует… – начал он, но его рука уже лежала на ее талии, когда он уводил ее с тропинки.
Механика процесса оказалась естественной, словно движения танца, со знанием которого она родилась. Все слухи о сексе, бродившие среди старшеклассниц, сильно различались и сходились лишь на одном: мужчина сам будет знать, что делать, и позаботится обо всем. Хелен приостановилась, положив ладонь Робину на грудь:
– Что, если будет ребенок?
Он засмеялся и сказал, что не глуп, что он будет считать про себя и знает, когда прерваться, а затем произнес на вдохе: «Боже, это как нож, входящий в масло…», и после этого потерял дар речи.
Это было ничуть не похоже на перешептывания школьниц о стиснутых зубах и окровавленных простынях. Считалось, что такое великое таинство неразрывно должно быть связано с любовью и нравственностью. Хелен обнаружила, что она не скована ни тем, ни другим.
Она подумала, что ей повезло найти парня, который опытен достаточно, чтобы восполнить нехватку ее собственных знаний; который понимает, как заниматься этим без последствий. Или то же самое случалось со всеми девушками, и все поддерживали заговор молчания по уважительной причине – конечно, всякая другая жизнь в стране замерла бы, если бы все разгуливали вокруг, как невзорвавшиеся бомбы, – или Хелен была особенной, ненормальной в своей страсти, потому что Робин, кажется, подумал именно так.
– Ты не похожа на других девушек. Ты знаешь, что всегда готова к этому со мной? Я хочу обладать тобой всякий раз, когда пожелаю.
На следующий день он поднял вопрос о возможном знакомстве с ее родителями, и впервые она повела себя с ним холодно. Больше он не спрашивал, и их встречи вернулись к своему восхитительному удобству и прекрасной непостоянности.
Но затем он уехал и оставил ее считать не дни до своего возвращения, а время до месячных, которые так и не пришли. Робин допустил ошибку. Или наоборот – нет? «Я хочу обладать тобой всякий раз, когда пожелаю». Разве это не лучший способ поработить ее? Робин оказался либо гораздо более, либо гораздо менее умным, чем предполагала Хелен, и это незнание вызывало у нее еще большую злость.
Общественный хор выступал с песнопением «Spem in Alium» в Лейстоне, в Квакерском доме собраний. Питер и Эжени не были квакерами, но Эжени, сознавая, что это и есть та община, в которой им предстоит жить на пенсии, погрузилась в местное «общество» и посещала все подряд. Они решили прогуляться до городка пешком, две мили в одну сторону. По подсчетам Хелен, они вернулись бы не раньше чем через четыре часа.
Она сидела на кровати, скрестив ноги, с коричневой бутылочкой пилюль в подоле. Рошель выдала себя за девушку, попавшую в беду, чтобы получить у доктора с Уимпол-стрит рецепт для Хелен, который сделает ее месячные вновь регулярными, и написала в своем последнем письме: «Если ты меня подведешь, я больше никогда не буду с тобой разговаривать!»
Хелен не вполне представляла, как она может подвести Рошель, если это не сработает, но, очевидно, это пустой вопрос: успех был гарантирован. Это являлось «серой зоной» с юридической и моральной стороны, и Хелен чувствовала беспокойство, однако Рошель заверила ее и тогда, и снова, что это не считается абортом и что ребенку требуются месяцы, чтобы стать собственно ребенком. Рошель клялась ей в этом, она работала секретарем у юриста и должна была знать, о чем говорит. Слава Богу, нашелся кто-то, кто знал, как ей помочь без нарушения закона. Противозаконным это станет только в том случае, если Хелен затянет сроки и ей потребуется вмешательство тех, кого Рошель звала «бригадой с лезвием на палочке». А так это называется «планированием семьи», и даже Церковь теперь такое поддерживает. Доктор сказал Рошель просто ожидать, что «месячные придут сразу за все пропущенные циклы», и с тех пор Хелен пропустила только два, а ранее ее циклы всегда были регулярными. Насколько это плохо?
Она покатала бутылочку между пальцами, а затем высыпала ее содержимое на одеяло. Две бело-меловые пилюли, крупные, как галька на пляже. Хелен спрятала пустой пузырек обратно в шкаф, за стопку новых гигиенических прокладок, затем вытащила одну и подоткнула под пояс.
Так.
В своем последнем письме Рошель добавила еще кое-что: если это уже заметно, значит – слишком поздно. «Тогда это считается преступлением, тогда ты будешь виновна». Хелен порылась в ящике стола в поисках своей старой деревянной школьной линейки, легла на спину и положила ее поперек тазовых костей. Если живот станет точкой опоры, то дальше продолжать нельзя. Она закрыла глаза и молилась. В этом нет моей вины, я ничего не знала! – говорила она Господу. Но выпуклость внизу была почти незаметной, линейка лежала ровно.
Снаружи взошла молодая луна. Море выглядело серым чудовищем с миллионом изогнутых, покрытых перьями спин. Хелен проглотила пилюли со стаканом молока и почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Она боролась со своим телом, чтобы удержать их внутри, напоминая себе, что это единственный шанс спастись от ожидающего ее в противном случае беспросветного мрака.
Глава 40
Она рухнула на полпути в ванную, запутавшись в собственных ногах. Ее ночная рубашка была пропитана по´том и рвотой, мочой и калом и одной яркой милосердной полоской крови. В голове стоял гулкий шум, словно она прижалась ухом к тысяче ракушек. К тому времени, когда Эжени и Питер вернулись домой, ее крики стихли до бессловесного мычания, не потому, что боль утихла, а потому, что больше не было сил кричать. Эжени взлетела по лестнице через две ступеньки, не сняв ни туфель, ни пальто.
– Хелен! – У матери щелкнуло в коленях, когда она присела рядом на корточки. – Что случилось?
Хелен вырвало под ноги матери последними остатками обеда: крошечные листья салата плавали в луже желтой желчи. Эжени приложила ладонь ко лбу дочери, а затем заорала вниз в лестничный пролет:
– Питер! Питер! Хелен плохо! Быстро за доктором Рэнсомом! Возьми машину. Сейчас же!
Дверь хлопнула. Эжени дотащила Хелен обратно до постели и уложила на чистую подушку.
– Давай я тебя оботру, посмотрим, что к чему. – Она вернулась с розовой губкой и тазиком воды и приподняла ночную рубашку Хелен прежде, чем та смогла ее остановить. – О Боже правый, да у тебя кровотечение! Где твои прокладки?
Хелен слишком поздно поняла, что это значит. Эжени уже засунула голову в ее шкаф.
– Нет! – произнесла Хелен, но это прозвучало слишком слабо. Она смотрела, как плечи Эжени вздрагивают, а затем ее спина распрямляется с угрожающей неторопливостью. Мать, казалось, развернулась всем телом сразу, без участия ног, как фигурка на часах с кукушкой. В руках она держала высокую стопку прокладок, не использованных за два месяца, на которой балансировал пузырек из-под пилюль. Хелен готовилась увидеть что угодно на лице матери, однако его выражение превзошло все ее ожидания.
– Ты-ы… – Эжени не могла заставить себя это произнести. – Что ты с собой сделала? Что мы скажем доктору? Кто это сделал с тобой?
Хелен было неясно, кого Эжени имеет в виду – Робина или Рошель. Она не собиралась называть ничьего имени. Она хотела избавиться от Робина насовсем, а выражение лица Эжени говорило, что она жаждет крови Рошель больше, чем чего-либо. Допрос продолжался, повторяющиеся фразы приобретали успокаивающую монотонность проповеди, и Хелен провалилась в забытье.