– Притормозите, и дальше налево, – сказал Рэнсом, когда они ехали уже так долго, что Хелен почти не чувствовала своих затекших бедер. Питер медленно проехал через городок с военным мемориалом в центре, где знаки «Работают люди» и полосатые рабочие тенты, похожие на палатки бродячего театра с Панчем и Джуди, огораживали строительную площадку. Все это промелькнуло и исчезло, и вскоре они еще больше сбросили скорость, почти ползком приближаясь к тому, что, видимо, и называлось Назаретом.
Когда они обогнули поворот, облака ненадолго расступились, и лунный свет залил это место. Оно смотрелось необычно: шире, чем Хелен могла охватить взглядом, с тусклыми оранжевыми огоньками в огромных окнах. В середине возвышалась одинокая башня. У Хелен вдруг поплыло в глазах, как у пьяной, очертания размылись, словно на нечеткой фотографии, а затем так же неожиданно сами пришли в норму. Ее пульс был частым и слабым. Она потеряла много крови. Как побороть анемию? Прижать к виску кусок сырого мяса? Нет, это от синяка. Или нужно есть апельсины? В каких случаях едят апельсины?
Ей помогли выбраться из машины, отец подхватил Хелен под одну руку, а доктор под другую. Эжени замыкала шествие. Белая каменная вывеска сверкала в лунном свете над огромными двойными дверями, и заглавные буквы выделялись между резными завитками строчных. Не «Назарет» или что-то подобное, а «Лунатический приют для бедняков Восточной Англии» – гласила надпись.
Глава 41
– Что это за место?
Только без паники. Старые викторианские больницы постоянно перепрофилировали, особенно после войны, и все об этом знали. Так, недалеко от их прежнего дома в Нортгемптоншире клиника легочных заболеваний превратилась в спинальный травматологический центр – и уже никогда не вернулась к прошлой специализации. Теперь это, должно быть, женская больница или даже клиника общего профиля; несомненно, она достаточно крупная для такого. Словно в ответ на ее мысли, из какой-то палаты тут же донесся пронзительный крик. Величественные двойные двери открылись чьими-то невидимыми руками, и в нос Хелен ударил запах: густой, болезненный, одновременно и химический, и гнилостный, он на несколько секунд лишил ее дыхания и зрения, мыслей и голоса. Она вдохнула, собираясь что-то сказать, и с ужасом поняла, что дышать ей придется через рот.
– Что здесь? – Она убедилась, что ее голос стал глухим и хриплым, и тут же усомнилась – слышно ли ее вообще.
Доктор Рэнсом уже протягивал свою свободную руку какому-то мужчине – белый халат, круглое лицо, очки со стеклами в форме полумесяцев, – вылезающему из-за широкого стола красного дерева.
– Медицинский суперинтендант[17] Керси, спасибо, что приняли мой звонок. Рад снова вас видеть. А Мартин сегодня тут? Я так понял, что он работает здесь в конце недели.
– Изменил свое расписание. Теперь он по выходным в Кембридже, увы, – ответил Керси.
Доктор Рэнсом сжал кулаки.
– Я так надеялся его застать!
Его оскорбленный тон не тронул Керси, который невозмутимо произнес:
– Не повезло. Он у нас только со среды по пятницу. В любом случае ему нет никакой необходимости принимать ее самостоятельно. – Керси взглянул поверх очков. – Боюсь, вам придется иметь дело со мной.
Рэнсом опомнился:
– Не сочтите за неуважение, сэр.
Хелен почувствовала беспокойство; Рэнсом говорил об этом так, словно надлежащий уход за ней всецело зависел от этого доктора Буреса. Керси, однако, не выглядел обеспокоенным, отвечая Рэнсому с легким сердцем:
– Ну, хорошими психиатрами приходится делиться.
«Психиатрами. Нет, нет, нет!»
– Это… вы не можете посадить меня в гребаный сумасшедший дом! Что с вами со всеми такое? Это ошибка!
Это был первый раз, когда Хелен выругалась в присутствии родителей; она заметила, как Эжени вздрогнула.
Суперинтендант Керси замедлил речь и слегка наклонился, как будто обращался к малому ребенку:
– Мы не называем их сумасшедшими домами уже тридцать лет! – Его губы были фиолетовыми, а дыхание тяжелым, навевающим мысли о бутылке кларета, от которой его явно оторвали. Складка над его бровями приобрела m-образные очертания детского рисунка птицы в полете. – Современный термин – «психиатрическая больница».
В этом месте не имелось ничего современного. Грязно-зеленые стены были увешаны портретами девятнадцатого века. Половая плитка, вся в узорах из листьев и стрекоз, являлась наследием викторианской эпохи, от которого мгновенно закружилась голова, а полная женщина в накрахмаленном крылатом чепце, подкатившая кресло-каталку поближе к Хелен, казалась выпрыгнувшей со страниц учебника истории. Старые газовые рожки по-прежнему торчали из стен; лишь электричество, проведенное прямо через змеящиеся трубопроводы, давало понять, что сейчас 1958 год.
По кивку медсестры Питер и доктор Рэнсом отпустили Хелен: она рухнула в кресло-каталку, ощущая покалывание в затекших ногах, возвращающихся к жизни.
– Старшая сестра, – сказал Рэнсом. – Это Хелен Моррис, ей девятнадцать.
– Меня кто-нибудь вообще слышит? – взмолилась Хелен. – Психиатрическая больница и сумасшедший дом – это одно и то же! Я не… что бы вы ни думали о сегодняшнем вечере – я не сумасшедшая! – Ее голос стал таким тонким, каким не был со времен детства. Она говорила, как безумная, и, должно быть, выглядела безумной: остатки рвоты, впитавшейся в косы, всякая дрянь на ногах, затвердевшая до коросты.
– Не обращайте внимания, – сказала старшая сестра. – Пусть доктора потолкуют.
Доктор Рэнсом принял бразды беседы, обращаясь только к доктору Керси.
– В дополнение к нашему предыдущему разговору. Это – Питер Моррис из Сайзуэлла, чья дочь Хелен представляет… э-э, ну, она совершила неким способом незаконное прерывание беременности, и это стало последним эпизодом в долгой истории противоестественного поведения. Ей требуется медицинская помощь в первой инстанции. – Керси что-то царапал на бумаге перьевой ручкой. – Я не могу определить, что Хелен приняла, и она не говорит, как далеко зашла беременность, но если это удалось, то она явно находилась еще на первой трети срока.
Все взгляды устремились на живот Хелен, включая ее собственный. Только теперь она заметила, что у каталки имелись кожаные ремни: для талии, запястий, лодыжек и – она панически обернулась через каждое плечо – для шеи. Она попыталась подняться и выбраться из кресла, но медсестра удержала ее, положив холодные руки ей на плечи:
– Давайте-ка не будем вести себя неправильно, хорошо? – Даже если бы Хелен не чувствовала такую слабость, ее борьба выглядела бы жалкой. Руки этой женщины были сильнее, чем у Робина. – Сидите смирно, пока не подготовят документы.
– Пожалуйста, кто-нибудь может объяснить мне, что происходит? – Голос Хелен дрогнул на этом вопросе. – Вы меня предаете? Вы оставите меня здесь?
– Моррисы пожелали избежать вмешательства полиции и всего прочего, – сказал доктор Рэнсом, – и, как я уже упоминал, данный случай просто кульминация многих месяцев, – он повернулся к Питеру и Эжени, – или скорее лет? – Те кивнули. Питер устало, а Эжени с энтузиазмом. – Годы навязчивых, маниакальных идей, обнажение на публике, говорение на странных языках… – Он почти потирал руки.
– Это чепуха, – возразила Хелен. – Скажи ему, папа! На «Питмане» нельзя «говорить», и на мне были трусы! – Это прозвучало неправильно: сбивчиво и нелепо. Эжени казалась сейчас испуганной размерами и мощью учреждения. Хелен заставила себя говорить ровнее. – Пожалуйста, мамочка. Прости, я перестану бегать. – На этой фразе ее покалывающие ноги вздрогнули от такого предательства. – Мне не нужно находиться здесь.
Эжени смотрела на нее с таким выражением, которого Хелен никогда раньше не видела.
– Они смогут вразумить тебя, Хелен. Видит Бог, я пыталась, но это… Это не моя вина, не так ли, доктор Рэнсом? Ей же нельзя помочь другим способом? – почтительно спросила она.
Хелен вспомнила слова Робина так ясно, что почти почувствовала его теплое дыхание на своей щеке: «Ты не такая, как другие девушки».
– Со мной все в порядке! – закричала Хелен, осознавая по равнодушному лицу медсестры, что, конечно же, все пациентки это говорили.
– Мисс Моррис, успокойтесь, – сказал Керси, и огонек в его глазах пропал, уступив место подергиванию век. – Нам необходимо вас принять, но с 1930 года согласно Закону о психиатрической помощи мы можем делать это на добровольной основе. Не воспринимайте мои действия как официальное освидетельствование. Вы на попечении своих родителей, однако вы совершеннолетняя. Мы подержим вас под наблюдением, вы наберетесь сил – и через семьдесят два часа будете свободны и выпишетесь отсюда.
– Они действительно могут так сделать? – Хелен обернулась, чтобы спросить у медсестры.
– Доктор Керси делает все, как положено. Сидите ровно.
Хелен размышляла так быстро, как позволял ее измученный мозг. Семьдесят два часа. Достаточно долго, чтобы выбросить из головы самое худшее, прийти в себя, и все еще можно успеть на поезд. Мысль о чистой постели заставила ее расслабиться в предвкушении отдыха, которого она страстно желала. Все, что ждало ее с другой стороны двери под надписью «ЖЕНЩИНЫ», не могло оказаться хуже, чем ее мать, которая хотела бы, чтобы ее изнасиловали, и отец, который не имел смелости противостоять даже своей жене, не говоря уж о других мужчинах.
– Да, – сказала она. – Я согласна.
Регистрационная книга была заполнена. Хелен предугадывала вопросы по кусочкам виднеющихся в ней прошлых ответов. Девятнадцать. Сайзуэлл-коттедж. Не замужем. Методистская церковь. Питер Моррис.
– Как это правильно называется? Что с ней? – спросила Эжени.
– Пока никак, в данный момент, – ответил Керси. – За ней еще не наблюдали и диагноз не поставлен. Но я предполагаю, что это психопатическое расстройство или шизофрения. То, что раньше было известно как «деменция прекокс»[18]