– Абсолютно. – В голосе Буреса теперь послышался проповеднический пафос. – Это не только безопасно, но и открывает возможность лечения в тех случаях, в которых раньше было опасно; ларгактил, инсулиновая терапия и прочие методы, очевидно, стали бы слишком рискованными для плода.
Студентка кивнула, начав делать пометки в своем блокноте, и Хелен почувствовала себя глупо оттого, что посчитала ее союзницей.
– Я думаю, что мы на самом деле лишь начинаем открывать все возможности применения этой процедуры, – продолжал Бурес. – Последствия скажутся не только на психическом здоровье отдельных людей. Мы сможем создать положительные изменения во всем обществе.
Медсестра вернулась с чашкой тампонов:
– Вот и я, дорогая. Давай быстренько прыгай на кровать.
Она окунула их в спирт, и одновременно с этим доктор Бурес расправил пару маленьких круглых колодок на проводах. Хелен не могла заставить себя усесться рядом с набором уродливых трубок и ящиков, игл и переключателей.
– Закройте глаза, – сказал доктор Бурес.
«Доктор Франкенштейн, – подумала Хелен. – Он собирается отнять меня у меня же, и когда я проснусь, я буду чудовищем».
– Нет. – Ее отказ стал для них командой; множество рук схватили ее за плечи, колени, запястья. Силуэты и тела окружили ее, кожу на висках протерли, а затем внутри взорвалась тьма, и Хелен полетела в ночь без звезд.
Хелен пришла в себя в боковой палате. Губы безвольно дрожали, а конечности будто вырвали из суставов, а затем вставили обратно. Она чувствовала ограниченный доступ к своему разуму; какие-то двери открывались в яркие воспоминания, другие были крепко заперты. Доктор Бурес и его последователи выстроились в линию у изножья ее кровати – Повелитель Грязи и его Старательные Крошки из рекламы стирального порошка.
– Кто сейчас премьер-министр? – Ручка Буреса зависла в готовности над блокнотом.
У Хелен кружилась голова, перед глазами все плыло. Она сначала хотела ответить: «Эден», затем «Черчилль», он же вроде возвращался во власть, или нет?
– Я не знаю, – сказала она. У нее сработал эмоциональный рефлекс «заплакать», но без сопутствующих физических проявлений.
– Как зовут детей королевы?
Хелен опустила тяжелые веки. Если она сперва их представит, слова дадутся легче.
– Чарльз и Анна.
– Давайте попробуем что-то более близкое к дому. – Слово «дом» вонзилось в ее сердце крюком. – Какой у вас адрес?
Сначала она увидела интерьер: смятые простыни, опустошенные книжные полки и раскрытый шкаф, прежде чем смогла представить дом снаружи.
– Сайзуэлл-коттедж, – ответила она.
– А как имя вашего бойфренда?
Вот он, здесь – золотистые волосы падают на глаза, рукава рубашки закатаны по локоть, открывая мышцы, и даже этот незаконченный образ снова дернул ее за ту невидимую ниточку. У нее с языка уже готова была сорваться буква «Р», но тут к ней явился другой образ: она на кухне, в окружении детей, чья-то жена – и Хелен поймала себя в последний момент перед падением в пропасть.
– Нет.
Перо Буреса порвало бумагу.
– Ну что ж, придется все начинать сначала, – сказал он студентам. – Некоторые расстройства личности чрезвычайно устойчивы к процедуре. Это более серьезный случай, чем я думал. Лечение в таких случаях – это вопрос месяцев. Иногда даже лет.
Глава 46
Хелен поднялась по лестнице, слыша только собственные шаги и свистящее сопение старшей сестры.
– В чем дело? – спросила она сестру.
– Я не знаю.
Это признание Хелен не устроило. Теперь все упиралось в суперинтенданта. Возможно, они наконец извинятся перед Хелен за то, что не объяснили характер ее лечения. Керси и впрямь открыл дверь собственноручно и пригласил Хелен войти.
– Вы уже позавтракали? – Его улыбка была доброй. – Никогда не стоит начинать день с пустого желудка. – На его галстуке Хелен заметила яркое пятно от яичницы.
– Это насчет Паулины? Она сейчас на процедурах? – Ее не было за обедом, может, ее держат голодной до следующего раза?
– Не думайте о Паулине. – Голос Керси понизился, буква «М» над его бровями углубилась, превратившись из изогнутой строчной в угловатую заглавную. – Я пригласил вас, чтобы рассказать об изменении вашего юридического статуса. Ваши родители звонили мне вчера поздно вечером. Они нашли и… – Доктор поднял свои очки-полумесяцы выше на нос, чтобы лучше видеть торопливо набросанные записи перед собой – … и расшифровали письмо от вашей подруги, выражающее ярость, что вы не явились на работу в Лондоне. Ну, теперь у нас по крайней мере есть ваш мотив для того, чтобы избавиться от ребенка, и это согласуется с утверждениями ваших родителей насчет вашей истории.
Ключевым словом здесь являлось «расшифровали». Хелен представила Эжени с учебником Питмана перед ней, с карандашом в руках. Мать бы никогда не решилась на такой позор – попросить кого-то помочь. А Рошель, возможно, и выражала ярость, но все-таки по-прежнему писала на «Питмане». И это должно означать, что какая-то часть ее все еще была на стороне Хелен. И она ничего не упоминала – если только Керси не оставил это при себе – о присланных пилюлях. Это верность или инстинкт самосохранения?
– Теперь, когда ваши родители поняли всю степень вашего обмана, это подтвердило для них наш диагноз психопатического расстройства. Они считают, что будет лучше, если с этого момента мы так и станем к вам относиться, и если вы хотите какой-то поддержки за пределами больницы – пусть ее оказывает тот, кто втянул вас в неприятности.
Все слова имели смысл по отдельности, но Хелен никак не могла воспринять настоящего значения сказанного.
– Как это повлияет на мое положение? Я не понимаю.
– Ваши родители бросили вас, – объяснил он, и его голос был полон нежности и сожаления. – Они отреклись от вас, если желаете более подходящего слова.
Первым порывом Хелен стал гнев. Они перехватили контроль над ситуацией: она хотела первой уйти от них. Боль следовала за гневом по пятам. Их любовь всегда была условной, и поскольку Хелен никогда не удовлетворяла этим условиям – чрезвычайно сдержанной, но они все равно оставались ее родителями, и она не могла справиться с тем, что нуждалась в них.
– Сожалею, мисс Моррис. – Суперинтендант Керси пододвинул к ней коробочку с бумажными платками. Хелен вонзила себе ногти в ладонь, полная решимости не позволить эмоциям указать на ее неуравновешенность, однако слез не было. Сдерживать было нечего.
– Так куда же мне теперь идти?
– Нет, это… Мисс Моррис, это не отменяет того факта, что мы должны лечить вас, и что если вы станете сопротивляться лечению, то будете помещены по освидетельствованию.
– Но если я хочу выйти отсюда?
– Вы должны будете обратиться в Контрольный совет, правительственный департамент, перед которым я отвечаю. Два независимых приходящих инспектора.
– И они поверят моим словам против ваших?
По его лицу пробежала тень неловкости.
– Они примут во внимание мое мнение и мнение доктора Буреса.
Тогда Контрольный совет – все равно что беззубый волк.
– Моя подруга в Лондоне, – сказала Хелен. – Она меня выпишет.
– Вопрос не стоит так, чтобы просто выписать вас.
– Поручится за меня, как бы это правильно ни называлось. Она может?
Рошель была хрупким спасательным кругом, но единственным, за который Хелен могла ухватиться.
– Мы можем передать вас только на попечение вашего ближайшего родственника. У вас нет ни братьев, ни сестер, и, как мы знаем, – он тяжело наклонился к ней для большей убедительности, – у вас нет супруга.
– Так кто теперь мой ближайший родственник? – вслух подумала Хелен.
Керси опустил очки. Что бы он ни собирался сказать – ему это не нравилось.
– Разве только вы сообщите нам, от кого забеременели, мисс Моррис, и тогда мы сможем воззвать к его милосердию во всех смыслах, я полагаю.
Ее глаза были сухими и слепыми от ярости. Хелен попалась на их удочку с добровольным лечением, позволила поджарить себя электрическим током и все равно не смогла выиграть. Она нуждалась в Паулине, хотела прильнуть к ней, даже если бы пришлось таскать подругу, положив ее свинцовую руку себе на плечи. Но Паулины не было ни в палате, ни во дворе, ни в библиотеке; ее не было в трудотерапии, в ванной комнате и в гостиной. Норма сидела на обычном месте Паулины, позволяя Сьюзен начесывать свои волосы в проволочно-шерстяной одуванчик.
– Кто-нибудь видел Паулину? Норма, она ушла на ЭКТ?
– Нет, там сегодня мужской день, – сказала Сьюзен.
– Паулина! – На пронзительный крик Хелен обернулась только половина голов.
– Может, она внизу в прачечной? – предположила незнакомая пациентка, похожая на мышку. – Я не так давно видела, как она собирала свои простыни.
Паулина не работала в прачечной, а если бы вдруг и собралась, то даже самые жестокие медсестры не поставили бы на эту работу пациентку, которая едва могла удерживать собственную голову.
Какой-то инстинкт заставил Хелен повернуться и побежать туда. Она знала, что прачечная находилась на первом этаже, в конце жуткого служебного коридора, протянувшегося через всю больницу. Она спустилась по каменным ступеням и сквозь двойные двери ворвалась в полуподвальный тоннель, через равные промежутки освещенный мерцающими флюоресцентными лампами. Там не было никаких указателей, но пар и запах буры влекли ее к концу коридора.
Прачечная состояла из трех отдельных помещений, два из которых были заполнены возвышающимися вибрирующими машинами, носильщиками и пациентами, которые едва отвлеклись от работы, когда Хелен выкрикнула имя Паулины. Только один из пациентов, помешивая в гигантском котле, поднял глаза и указал пальцем, разинув рот в форме идеального «О».
Самая последняя дверь была приоткрыта, из темноты исходила вонь грязного белья. Хелен толкнула дверь и услышала «кап-кап-кап» протекающей трубы, эхом разносящееся по помещению. Она шагнула вперед. Запах усилился. Не старых простыней, а свежей мочи. Капало не из трубы. Хелен нащупала сзади выключатель, ударила по нему основанием ладони и в ослепительно-белом свете увидела простыни, завязанные вокруг толстой трубы, тянущейся через всю ширину потолка. На уровне глаз болтались две грязные босые ступни, с прозрачными капельками, дрожащими на каждом из больших пальцев.