Докуривая последнюю «Лаки страйк», Коринф смотрел на выставленные у киоска газеты, и сообщение из Будапешта[40] привлекло его внимание. Он купил газету и нашел на первой странице короткий отчет о беспорядках: воодушевляемые фашистами, бывшими сторонниками Хорти[41], подпольщики вышли на улицы, были совершены нападения на представителей власти, подожжен музей; восстание практически подавлено, главари будут, вне всякого сомнения, строго осуждены народом. И больше ничего. Он стал читать скучнейшую статью о конгрессе в Дрездене (ни слова о его вчерашнем бегстве, но его имя упомянуто наравне с русскими), и тут появилась Хелла.
— Пошли?
Было холодно и сыро, но дождя не было. Хелла молча шла с ним рядом; на лице ее застыло точно такое же выражение, с каким она вчера сказала Людвигу: «Вы считаете, что мы должны проводить меньше конгрессов?»
«Разбиться насмерть, — думал он, — и в сумраке вспоминать высоченную гору обломков, мимо которой проехал днем на машине».
— Что это там? — спросил он, чтобы хоть что-то сказать.
— Церковь Богородицы, — ответила Хелла, не поворачивая головы. — Одна из самых знаменитых церквей в стиле барокко. Еще Гете о ней писал. Тысячи людей спрятались от бомбежки под сводами ее подвалов, и церковь рухнула им на головы. Многие хотят оставить руины нетронутыми, как памятник погибшим.
Снова этот голос экскурсовода. Она, конечно, видела его с Карин. На улице было тихо; в развалинах дети развели костер. Он помолчал, потом начал тихонько насвистывать.
— А что, в Америке никто не носит пальто?
Попытка к примирению?
— Что с тобой происходит? — спросил он; она не ответила. — Я спросил что-то.
— Об этом я должна была бы спросить тебя. — Она отвернулась. — Ты подлец, подлец…
Он был уверен, что она плачет. Легкая улыбка мелькнула на его лице, он попытался обнять ее, но она оттолкнула его.
— Держись от меня, пожалуйста, подальше.
— Ты что, стесняешься меня?
Она застыла с приоткрытым ртом; глаза ее были полны слез.
— Ты все-таки удивительный подлец, удивительный. И явно считаешь себя большим ловкачом. Хоть раз поглядел бы на себя, когда ты ухмыляешься. — Она хотела сказать что-то еще, но поджала губы и пошла вперед.
— Хотел бы я знать, что ты имеешь в виду, — отозвался он фальшивым голосом. — Что-то насчет Шнайдерхана?
— Нет, насчет тебя! — крикнула она и вздрогнула от собственного крика. — Ты что же думаешь, я — слабоумная?
— Да что тут такого? Чисто отцовские чувства. Скажи еще, что мы сидели и целовались.
— Это у тебя вряд ли бы вышло. Но, подвернись случай, ты бы и это сделал. А деликатность, с которой ты сегодня вечером ее избегал! Конечно, чтобы не расстраивать меня.
— Это круто! Если я с ней не разговариваю, я ее избегаю. Что же, я и вчера ее избегал, когда тоже с ней не разговаривал?
— Нет, тут другая проблема. Ты ведь не такой идиот, чтобы считать меня дурой? Вчера ты ее просто не видел. Ты думал только о том, как затащить меня в постель; но теперь ты получил свое, и я тебя больше не интересую. Почему, собственно, ты не пошел сразу к шлюхам? В Дрездене их достаточно, я с удовольствием дам тебе адреса.
«Как это похоже на Балтимор», — подумал Коринф. Он искоса глянул на нее и усмехнулся.
— Восемнадцать лет! — Она фыркнула, как кошка. — Школьница! Но я это поломаю, не беспокойся; не считай, что тебе все можно. Когда я думаю о твоей несчастной жене…
Коринф остановился, хрипло рассмеялся, закинув голову, посмотрел на нее и пошел дальше.
Они уже подходили к ярко освещенному концертному залу, когда она снова заговорила:
— Как могла я до такой степени обезуметь. Раз в жизни позволила себе расслабиться. Раз в жизни подумала: вряд ли он окажется подонком, с такой-то физиономией. Но я тебе благодарна за урок. Первый встречный — дура, дура! Осторожно! — крикнула она, оттаскивая его назад, когда он (намеренно) шагнул наперерез едущей машине.
Он оглянулся и взял ее за локоть.
— Оставь меня, ради Бога, в покое!
В вестибюле, где он сдал на вешалку ее пальто и свою шляпу, люди из заболоченных лесов учтиво разглядывали костюмы делегатов с юга. На него никто даже не посмотрел — разве немцев удивишь изуродованным лицом? — он молча повел Хеллу к их местам.
На сцене царило прошлое. Они молча сидели рядом, пока оркестр настраивался. Чуй Юнсан, с другой стороны от Хеллы, раскрыл партитуру и внимательно следил за игрой оркестра, спокойно перелистывая ее.
В антракте (когда прожектора, освещавшие сто миллионов взмахов рук человека, тщетно пытавшегося взлететь, погасли) они молчали. Друг за другом прошли меж рядами в фойе, где среди высоких светлых стен кружился гудящий водоворот. Никто никого не обгонял, а в середине оставалось пустое пространство, «нейтральная полоса», через которую все друг друга учтиво разглядывали; иногда кто-нибудь смущенно, словно совершал нечто противозаконное, перебегал на другую сторону.
Несколько раз промелькнула Карин рядом с каким-то дантистом из-за Альп; Коринф сказал:
— Вы не видали нашего общего друга Шнайдерхана?
— Нет.
— Он говорил, что не придет?
— Я не слыхала.
— Весьма примечательно.
Она сердито посмотрела на него:
— Надеюсь, вы ничего такого ему не говорили?
— Напротив, он кое-что говорил мне. Не будете ли вы так добры сказать, что вы о нем узнали?
Она немного подумала:
— Мы совершили ужасную ошибку. Его и правда не было в Германии во время войны.
— Ага, — Коринф выдохнул через нос. — Он, значит, не наврал тому парню вчера вечером.
— Нет.
— Зачем тогда он сказал вам, что соврал?
— Он и мне не соврал.
— Как это возможно? Он что, занимается оккультизмом?
— Вас это так волнует?
— Весьма.
— Из-за меня? — Она улыбалась, но смотрела на него пренебрежительно и насмешливо.
— Из-за вас тоже.
— Из-за кого еще?
— Не из-за Карин, Хелла. Теперь ты мне расскажешь?..
— Слушай, — сказала она тихо, — и пойми меня правильно. Что я о тебе думаю, не имеет в данном случае значения. Ты, собственно, несчастный слабак, — («Какое чудо очищения совершила с ней музыка», — подумал Коринф), — обещай, что не будешь просить рассказать больше того, что сейчас услышишь. Ты должен понять…
— Продолжай.
— Он работал с сорок второго по сорок шестой год на высокой должности в одной иностранной шпионской организации.
«Как у него все прекрасно сошлось», — подумал Коринф; свет мигнул, и он спросил:
— Чудесно, он, значит, сидел в Москве. Или в мирных лесах и холмах?
— Я больше ничего не знаю. Может быть, он поддерживал время от времени контакты с агентами. Он мог иметь в виду что-то в этом роде.
— Точно. Ты это все от него узнала?
— Нет.
— Он попросил у тебя прощения за свой… неловкий способ самовыражения вчера вечером?
— Нет.
— Тебе не кажется это странным?
— Почему?
— Тебя вырвало.
Она обеспокоенно посмотрела на него.
— Что он тебе сказал? Ты ведь не стал об этом говорить?
— Нет. Нет… — Он шагнул на «нейтральную полосу» и, стоя там, сказал: — Я, пожалуй, пойду.
— Что? Совсем?
— Да. Так будет лучше всего.
— Но концерт еще не кончился, сейчас будет премьера. Шостакович.
— Не такой уж я меломан. Я пойду.
Он кивнул. Публика постепенно покидала фойе, и «нейтральная полоса» уже ничем не отличалась от остального пространства. Свет все мигал; он пошел к выходу мимо служащих, убиравших чашки. У дверей на улицу его нагнала Хелла.
— Я совершаю невозможный поступок, когда бегу за тобой у всех на глазах, но почему ты уходишь?
— Просто устал. — Он взял ее за руку. — Поверь мне. Я иду спать.
— Ты напился?
— Э-э… — Он сморщился. — Да.
— Но Гюнтер еще не приехал. Он будет здесь только через три четверти часа.
— Я доберусь.
— Что за вздор. Ты вполне можешь подождать до конца.
Гардеробщицы, сидя на стульях возле пальто, смотрели на них; кто-то, приоткрыв дверь, заглядывал в зал. Сквозь стеклянные двери Коринф увидел в темноте, на другой стороне улицы, автомобиль. Свет в кабине горел, на заднем сиденье Гюнтер читал книгу.
— Вон он стоит, на той стороне.
— О…
Он посмотрел на нее, залитую ярким светом люстр, и усмехнулся.
— Не обращай внимания. Я немного не в себе.
— Скажи мне что-нибудь приятное.
Он поднял руку вверх.
— Что?
— Не важно. Что-нибудь приятное.
Он молчал и смотрел, ухмыляясь, в пространство.
— Вчера ты тоже мог бы сказать мне что-то. — Она взяла его за руку. — Не знаю, почему я на тебя наорала. Ты обращался со мною, как с уличной девкой, но на самом деле я на тебя не сержусь. Какое, в конце концов, я имею право надеяться на что-то? Еще несколько дней — и мы расстанемся навсегда. Скажи что-нибудь. Что-нибудь насчет кодекса, не важно, что-то, о чем ты вчера так возмущенно говорил. — Она усмехнулась.
— Я не знаю, что сказать.
Ее рука в его руке. Холодный ветер забирается в штанины. Губы онемели, голова тяжелая, словно на нее надели шлем. Судорожно усмехаясь, он смотрел на нее — и ничего не видел. Из-за стен донесся грохот оркестра.
— Скажи что-нибудь об обществе. «Общество состоит из загримированных гангстеров, играющих пьесу Шиллера; они произносят слова, не понимая их, и звереют от этого». Что-то в этом роде. — Она рассмеялась и склонила голову набок. — Ты придешь ко мне сегодня ночью?
«Она меня высасывает, — подумал Коринф и усмехнулся, — она сама не знает, что делает».
— Ну, хоть кивни головой.
Он усмехнулся и покачал головой — и увидел в ее глазах ужас, который она сдерживала изо всех сил, потому что больше не узнавала человека, на которого глядела.
Когда они проехали развалины, миновали мост и поднялись по склону, Коринф увидел деревья. Он опустил окно, и холодный, сырой запах листьев повеял ему в лицо. Он сидел сзади; Гюнтер несколько раз пытался завести веселый разговор, но ему это не удалось; больше он не оборачивался.