так выражался; и вспотевший у себя наверху голубоглазый спрашивает: «Нельзя ли открыть окошко?» Спрашивает и, изловчившись, сдирает с себя подбитую ватином безрукавку. Пулемет чуть покачивается. В сгустившейся как в вечернем лесу тени позади него красавчик Патрик портит себе глаза, читая юмористический журнал. Как ягненок, расшалившийся на теплом весеннем солнышке (год жатвы, год битвы), резвясь и брыкаясь в клевере, радостно кричит (а скотники улыбаются) — так перекликались в дребезжащем полумраке истребители городов. Потом прозвучал громкий голос штурмана Гарри: «Еще семь минут», — так он сказал; но завершил круг радист Джимми, самый храбрый из всех ньюйоркцев: он подал Гарри листок бумаги, где нарисовал карту их полета, от начала до того места, где они находились, и произнес крылатые слова: «Так и так их мамашу, всю эту хрень можешь послать в задницу. Приказано свернуть к Рабенау и полчаса подождать», — он так всегда выражался; и пилот Арчи спросил его: «Это еще где, черт побери?» — так он спросил; и штурман Гарри воззвал к богам, воскликнув: «Бог знает где. Любая дерьмовая лавка организована лучше, чем этот бардак», — так он помолился; а радист ответил: «Вектор сто тридцать», — и чудесный воздушный корабль свернул в сторону. Тогда радист сказал: «Три-четыре-нуль». И гордый Арчи повторил: «Три-четыре-нуль». — «Угол два». — «Угол два». — «Приехали!» — крикнул Коринф.
Он проглотил слюну. Праздник ярче солнца сиял в ночи. Пока машина разворачивалась и одновременно поднималась (со всех сторон чувствуя присутствие других членов стаи), он смотрел в долину, освещенную, словно в летний полдень, сигнальными ракетами, разорвавшими тьму над побелевшим от ужаса городом на берегу сверкающей реки, окруженным темными спинами холмов. Бомбардировка, должно быть, уже началась; выше них первые машины уже возвращались: «ланкастеры»[9], англичане. Он почувствовал желание: плоть его напряглась, он вспотел, лежа у своего пулемета. Небо вокруг было заполнено ждущими очереди (иногда — друг над другом) машинами, кружащими над деревнями и лесами, волнами проносящимися над городом, — комплот из тысячи самолетов, город над городом, населенный десятью тысячами тяжело работающих мужчин… Всем телом он ощущал наслаждение от этой суматохи. Что-то из юности — увлечения, клубы: работа, которую делаешь вместе с другими, вступление в сообщество для достижения общей цели — «Черная Рука», «Курьеры Смерти» — за сараем, где нарисованы на земле человечки из палочек. Туманный ноябрьский вечер, и драка на изрытом ямами пустыре, окруженном глухими стенами. И путешествие, иногда всплывавшее в памяти, полное тоски по дому, потому что оно было так хорошо организовано, хотя никто ничего не организовывал, где-то там, словно под слоем земли, тот вечер, и компания, не меньше сорока мальчишек, во тьме и сырости, воздух полон камней, ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ, и сам он там, в земле, вспоминающий дом, полные света комнаты, а в них мама — то, чего больше не существует, не может больше существовать, потому что теперь он — могучий одиночка со своими ребятами в ночи.
III
ПЕРЕСТАНОВКИ
Гюнтер затормозил. Улица, покрытая пятнами желтого света, была пуста; тусклый фонарь освещал табличку: «ЗАПРЕЩЕНО. В ТОМ ЧИСЛЕ ПЕШЕХОДАМ». Переулки тоже были пусты. А меж улиц была лишь ночь, заросшие колдобины пустырей, из которых торчали обломки, а иногда — залитый цементом вход в подвал. Уже минут десять они крутились тут, но не встретили ни души.
— И что теперь? — спросил Гюнтер, скрестив руки на груди. — Так мы никуда не продвинемся. А ведь час назад я его сразу нашел! Место-то я узнал, но как отсюда попасть туда — непонятно.
— А назад, к мосту, вы сможете вернуться?
— Север, восток, запад… у вас компас есть? Мы в центре, это точно.
— Погодите.
Коринф вышел из машины и поглядел вверх. Постоял под фонарем, потом вскарабкался на холмик, отыскал Большую Медведицу, Полярную звезду и крикнул:
— Север — там!
Гюнтер открыл дверцу.
— Что вы сказали, высокочтимый господин?
— Север — там.
— Ага.
Машина, окоченевшим жуком застывшая под фонарем; клоунское лицо Гюнтера, уставившегося на него. Коринф снял шляпу, представил себе, как он выглядит, и улыбнулся неподвижными глазами, растягивая верхнюю губу. Древний туман стелился над колдобинами, заросшими сорняками. Было прохладно и тихо, под ногами — обломки, в голове бурлит коньяк. Он поднял какой-то камешек, глубоко вздохнул и увидел километрах в двух от них ярко освещенное строение.
— Я вижу башню.
Гюнтер вскарабкался на холмик и встал рядом.
— Новый городской совет! — крикнул он, стуча каблуками, обошел Коринфа, и встал к нему лицом. — Я освобождаю вас от клятвы. Вполне возможно, нам не придется есть вашу ногу.
Коринф поглядел на Гюнтера, и тот ответил неуверенным взглядом. Звезды плавали меж его зубами. «Урод, — думал он, — за каким чертом сюда приехал?» Он неловко рассмеялся, отводя глаза; повернулся, посмотрел во тьму и сказал:
— Под этими камнями до сих пор лежат десятки тысяч погибших.
Коринф поднял голову. Гюнтер внимательно вгляделся в его шрамы; потом сказал:
— Я тоже воевал, герр доктор.
Коринф кивнул: «Чего хочет от него этот мальчишка?» Туман медленно растекался по дороге.
— Был на фронте? — спросил он немного погодя.
— Да, герр доктор.
— Сколько же тебе было лет?
Гюнтер отвел глаза. Этот неприятный вопрос ему задавали весь день.
— Мне было тринадцать. Я был членом Ха-Йот[10].
— Это что такое?
— Гитлерюгенд. В Берлине. Нам роздали оружие, когда русские окружили город. Мы были последним призывом. Мы просто играли в войну на улицах, только стреляли настоящими пулями и по живым людям. Каска была мне жутко велика, и я получил Железный крест. От самого фюрера, — он посмотрел Коринфу прямо в лицо. — Фюрер инспектировал нас во дворе рейхсканцелярии, у входа в бункер. Нам всем было по тринадцать-четырнадцать лет. Он потрепал меня по щеке. — Гюнтер коснулся своей левой щеки. Губы его дрожали. — Не знаю, почему я вам это рассказал.
Фонари потухли, но сразу загорелись вновь. «Может быть, теперь я должен потрепать его по щеке?» — подумал Коринф. Покачивающийся, хохочущий, вертящийся у книжных полок, переменчивый Южен.
— Какого цвета были у него глаза? — спросил Коринф, и неожиданно почувствовал умиление: у него перехватило горло, словно у ветерана-эсэсовца, сидящего в любимой пивнушке. «Я совсем пьян», — подумал он.
— Не знаю, — ответил Гюнтер.
«Я напился», — думал Коринф. Он продолжал смотреть на Гюнтера, и вдруг ему стало холодно.
— Поехали. А то фрау Вибан будет удивляться, куда мы подевались.
От автомобиля веяло пустотой. Гусеница с единственным глазом, горевшим на верхушке, тянулась ввысь посреди пустыря; они ехали к ней среди вилл, обгорелых стен и заросших, одичалых садов. Он думал: «Каждый дом — темные руины», — его это поражало, хотелось потрогать камни. Меж обвалившихся внутрь домов — горы щебня видны были через окна — ходили люди. Понурые, словно овцы, брели они мимо освещенных лавчонок, над которыми сушилось белье, — там жили; глядели сквозь доисторические скелеты домов, плывущие в ночи, на стены, с которых лозунги кричали: В БОРЬБЕ ЗА МИР ПЛЕЧОМ К ПЛЕЧУ С СОВЕТСКИМ СОЮЗОМ! Они пересекли оживленный перекресток у новых домов, миновали разбитую церковь с обрушившимися шпилями и поехали вдоль луна-парка; колесо обозрения поворачивалось вслед за звездами, безмолвное и ярко освещенное, словно сейчас, во тьме ночи, Дрезденом управляла Вселенная.
Гюнтер, вытянув губы трубочкой, словно гурман, пробующий любимое блюдо, и внимательно глядя перед собой, вел машину быстро и точно. Он затормозил под деревьями у отеля.
— Великое странствие завершилось!
Коринф стоял под деревьями, тайна бурлила в крови. В ушах зазвенело, когда он посмотрел на новый белый отель посреди пустыря, все вокруг застыло, торопливо и незаметно соскользнув куда-то. Он небрежно поблагодарил и вошел внутрь, в неожиданный свет, суету, мягкую музыку.
От одной из групп у стойки портье отделилась Хелла и пошла к нему, держа в руках ворох бумаг. Он подобрал верные слова:
— Мы заблудились, — и удивленно огляделся.
— Неужели? — ее голос звучал твердо, деловито.
— Мы отыскали дорогу по звездам.
— Извините.
Она торопливо отошла, оскалив зубы в улыбке, не имевшей ничего общего с весельем, к загорелому типу в белом бурнусе, который вошел в вертящуюся дверь.
Коринф сощурился. Всюду горели лампы. Он испытывал непрерывное изумление, чувство, похожее на голод, но чему он так удивлялся? (Что он нашел дорогу, свой Северо-Западный проход, и что, по счастливой случайности, в которую невозможно поверить, он выжил, он человек, и все еще жив?) Сверкающие кремовые стены были неподвижны, меж них сновали люди. «Я устал, — думал он, — просто устал и напился». Жирная блондинка в кресле свиной кожи, похожая на зверя из сказки, пожирала его глазами, изготовясь к прыжку. Хелла переходила от одного гостя к другому.
— Я просто схожу с ума от всего этого, просто схожу с ума, — повторяла она, делая пометки в бумагах.
— Мы потерялись.
— Вы это уже говорили. Пойдемте, герр доктор.
Он хотел еще что-то сказать, что-то личное, что-то важное, но уже стоял в голубой гостиной, набитой мужчинами с бокалами в руках, в сумраке дыма и слов, на толстом ковре. И Хелла представляла его немцам, полякам, сиамцам, русским, голландцам: слова из сентябрьского письма обретали плоть.
— Герр доктор Коринф из Соединенных Штатов. Герр профессор, доктор Чельски, из Брно. Герр доктор Коринф из Соединенных Штатов…
Вороны, лягушки, пауки, окуни удивленно протягивали ему руки и расступались, давая ему дорогу. Чуй Юнсан тоже подал ему руку и сказал: «Чуй Юн-сан», словно не он досконально изучил Коринфову спину во время многочасовой поездки через поля, холмы и руины Германии. Негр в кирпично-красном балахоне заговорил по-французски о своем обратном билете, и Хелла исчезла вместе с ним за чужими телами. Оставшись один, пожимая бесчисленные руки, Коринф продвигался все глубже. «Коринф». «Коринф». «Коринф». У него кружилась голова, все вокруг превращались в мычащие химеры, среди которых он очутился один со своим именем, он зажал в левой руке камень, и это было единственное, что еще существовало: камень, который он сжимал в руке, и время, прошедшее с тех пор — «…