Потом Саша Авдеев рассказал это одному своему пожилому знакомому. Профессору, кстати. Чтоб он помог понять – что всё это значит?
– Это значит, что ты не математик, – сказал тот. – Несмотря на диплом.
– Что-что? – Саша не понял.
– Математик – это человек, которому интересно. Ин-те-рес-но! Это для него самое главное. Ему просто очень интересно, как всё происходит. Сделаем ряд преобразований и посмотрим, что получится. Безо всяких «зачем», «почему» и «что потом делать».
– Нет, ну а правда, если бы она стала всех выгонять, это же дикий скандал! – Саша даже руками всплеснул. – Хорошо, допустим, все ушли. Ну, мы с ней потрахались, а что потом? Что наутро будет? У нее муж, у меня жена… Зачем все это надо?
– Вот я и говорю, – сказал профессор. – Ты не математик.
Потом Саша Авдеев с ней встречался пару раз, в гостях. Привет-привет, как дела, все отлично… Нет, не математик.
Послесловие
Итак, женщина во время вечеринки в ее квартире говорит мужчине, что готова всех выгнать вон – и остаться с ним наедине, ибо давно влюблена в него. Мужчина в последний момент робеет. Просчитывает варианты. Отказывается.
Не орел! А она просто львица. Один-ноль в ее пользу.
А вот как он должен был отвечать:
– Не надо никого выгонять, – тихо говорит он. – Лучше давай отсюда сами удерем и поедем ко мне.
– К тебе? Куда? – удивлена она. – У тебя ведь жена дома!
– Есть местечко. Квартира друга. Пустая. Тут недалеко. В нашем полном распоряжении. Давай, я выйду к лифту, а ты быстро одевайся и выскальзывай тихонько…
И посмотреть, как она себя поведет.
Если (0,1 %) она выйдет к нему, то в крайнем случае ключ от квартиры товарища может вдруг потеряться; ну, а если она ему все-таки нравится и он в самом деле готов на небольшое приключение, – то снять номер на ночь, поискать другого товарища, и вообще тысяча вариантов, включая, извините, лестничную площадку на верхнем этаже.
Если же (99,9 %) она обернет дело в шутку, то есть ясно станет, что тут типичный эмоциональный шантаж и игра в адреналин, – то надо вздохнуть и серьезно-печально сказать: «Эх. А я ведь тебе поверил… – и докончить шепотом: – Потому что я люблю тебя».
Серьезный романтик! А она обманщица. Один-ноль в его пользу.
Мораль:
Если начинается манипуляция (она же, как говорят в народе, разводка) надо тут же становиться в активную позицию.
«Сыграем в картишки?» – «Давай-ка, что ли, в шахматы сразимся».
«С тебя причитается в честь диплома!» – «Кстати, у тебя ведь сын родился (книга вышла, в новую квартиру переехал) – надо обмыть!»
«Одолжи сотню тысяч до января!» – «Слушай, такое дело, я тут сильно поцапался со своей благоверной, нельзя ли у тебя пожить месячишко?»
Журналистка Евгения Коробкова рассказывает: «Мне периодически пишут в “Фейсбуке” какие-то люди с просьбой пожертвовать сколько-то там денег на лечение больных детей. Я с радостью соглашаюсь и спрашиваю, можно ли я подъеду с деньгами и съемочной группой Первого канала для подготовки сюжета. Что удивительно, у просящих деньги мгновенно исчезает страничка в “Фейсбуке”!»
Париж
– Эх ты! А мы тебя маленького в Париж возили, на наши первые деньги! – сказала Мария Николаевна. – Могли бы с бабушкой оставить.
– В Париж? – растерялся Сережа. – Не помню… – И тут же снова вскинулся: – А при чем тут Париж?
Мария Николаевна чуть не заплакала и посмотрела на мужа. Михаил Павлович покашлял, поглядел в окно и сказал: «Да, брат… Не ожидали, не ожидали».
А они правда возили сына в Париж. Ему тогда семь лет было – как раз летом перед школой, перед первым классом. Они только-только начали выправляться после жуткого безденежья и безработицы, только-только чуточку разбогатели, причем оба: Михаил Павлович стал удачно торговать итальянским текстилем, в особенности обойными тканями, а Марию Николаевну сестра школьной подруги взяла советницей вице-президента Московского Товарищеского Банка, была такая маленькая, но глубокая финансовая заводь с офисами в Люблино и Нассау; потом все прикрылось, но не в том дело.
А дело в том, что они с Мишей всё делали для сына. Особенно когда стало полегче с деньгами. Книжки-игрушки, секция-бассейн, английский с учительницей на дом, частную школу присмотрели. И вот когда собрались наконец исполнить свою мечту – они еще на третьем курсе, еще когда не поженились, загадывали – вдвоем в Париж! – Сережка заныл, что будет скучать. Бегал вокруг, дергал за рубашку: хочу в Париш-ш-ш… И они вдруг решили – а что? Надо быть европейцами! Надо быть современными людьми! Махнем втроем в Париж! Хоть сын еще совсем маленький – но пусть привыкает. Зато потом будет, этак небрежно, девчонкам – «да я еще в детстве по Парижу гулял!». А девчонки будут млеть от восторга.
Конечно, никакого Парижа они так и не увидели – если о том Париже говорить, о котором мечталось. Никаких вечерних кафе, ночных прогулок, никакой, извините, любви в номере под крышей, где из узкого оконца виден кусочек узорчатой стены соседней церкви… Потому что на диване спит, вздыхая во сне, семилетний мальчик. Деньги были, и они попробовали его хоть на пару дней отселить в отдельный номер, соседний, через стенку, но он такой вой поднял – перед французами стыдно. И никакого промедления с завтраком! В отеле завтрак с семи до десяти, но Сережка просыпался в половине седьмого, чтобы первым ворваться в буфет. А на улице начиналось: «Пойдем туда!» – ладно, пойдем, пойдем. «Нет, вот туда!» – хорошо, давай вот туда. «Хочу пить, хочу конфету, булочку, игрушку, книжку, посидеть на лавочке, покататься на кораблике…» Хочу пить – по всем правилам: во время завтрака не уговоришь допить чашку чаю. Но только вышли из гостиницы, прошли сто метров – «Хочу пить!». И беги, папочка, в киоск, покупай бутылочку пепси за три евро. Насчет пописать – то же самое. В номере перед выходом: «Сыночка, пописай на дорожку, ты же с утра не писал» – «Не хочу!» – «Ну, попробуй» – «Не хочу-у-у!!!» – «Ведь захочешь на прогулке». – «Мамочка, я честное-честное-пречестное слово не захочу!» Ну и конечно, только сели в автобус – тут же драматическим шепотом: «Мамочка! Я очень хочу писать!» И беги, мамочка, ищи туалет или «Макдоналдс». Страшное дело. Но все равно приятно: сына в Париж свозили. Все-таки мальчишка увидел Эйфелеву башню, Триумфальную арку, и Нотр-Дам, и хрустальную пирамиду Лувра. Гордились.
Но дело не в том.
А в том дело, что Сережа сначала долго выбирал, на кого учиться. Выбрал мединститут. «Медицина – святое ремесло. Нет ничего выше, чем исцелять страждущих. Да и чисто практически, – пространно рассуждал Сережа, – врач никогда не пропадет. В любой кризис люди болеют и хотят вылечиться. В деревню сошлют – крестьяне будут доктору сало и хлеб носить. Даже на зоне доктор – в законе!» – повторял он эту странную поговорку. Хорошо. Согласились. Нанимали репетиторов, искали ходы-выходы.
Поступил. Учился вроде неплохо.
А с третьего курса вдруг решил уходить.
Куда, зачем, почему? А никуда и ни зачем. «Поездить по миру, постараться понять себя…» Тьфу! «Может быть, стану художником, может быть, бизнесменом. А может, буддийским монахом». Издеваешься? «Это моя жизнь, вы понимаете, моя собственная, и она у меня одна!» У нас она тоже одна, и мы ее всю без остатка на тебя положили! «Спасибо, конечно… но простите, я вас не просил ее на меня класть». А репетиторов в мединститут просил? «Каждый человек имеет право на ошибку!» Значит, высокое призвание врача, про которое ты нам, технарям, всю голову продолбил, – это была ошибка? Зачем ты два с половиной года зря мучился, сдавая пять сессий, уже пять сессий, дурак! Биохимию! Анатомию и что-то там еще! «Ну, почему же зря? Вдруг я в самом деле в старости стану буддийским монахом-врачевателем? Ничего на свете не делается зря…» Нет, он правда над нами издевается! Неблагодарный. Мы всё для него. С семи лет по заграницам катали. Всё лучшее – детям, хи-хи-с. А он даже не помнит.
– Помню! – вдруг сказал Сережа. – Париж помню. Жарко было. Вы меня всюду за собой таскали, а я ужасно уставал и пить хотел.
По морозу босиком
Вот какая история случилась со мной довольно давно в городе Вашингтоне, округ Колумбия, в конце октября.
Золотая осень, еще тепло, хотя не жарко, но время от времени резко меняется ветер, облака закрывают солнце, и идет короткий дождь.
Большое здание недалеко от Union Station.
Я пришел сниматься в какой-то телепередаче, в большой экспертной панели – нас рассадили за полукруглый стол, перед каждым – табличка с фамилией, бутылка минералки, стакан, блокнот, карандаш, микрофон с кнопкой.
Все, конечно, одеты по-вашингтонски формально – костюм, белая рубашка, галстук, наглаженные брюки, начищенные туфли.
Итак, садимся, стол спереди закрыт складчатой скатертью, и вдруг я вижу, что многие мои коллеги снимают туфли и ставят их рядышком. И сидят просто босиком. Я вижу, как старенький профессор нагибается, стаскивает носки и сует их в туфли, и сидит себе, растопырив свои шишковатые пальцы. А другие, вижу я, и вовсе были в туфлях на босу ногу.
Жарят лампы, съемка еще не началась, и я тоже, вместе со всеми, разуваюсь и снимаю носки под столом. О, этот страх «быть не как все», который у меня, по воспитанию – типичного советского человека, в Америке только усилился…
Запись передачи прошла быстро и складно, яркий свет погас, операторы и осветители засуетились, передвигая камеры и лампы – и вдруг мой сосед, старенький подагрический профессор, ткнул меня в бок и показал рукою, что меня зовут.
Я вижу, какая-то пара – молодой парень, высокий и курчавый, и женщина лет сорока, с короткими, слегка взлохмаченными волосами – машут мне и громко кричат «