Это почти одиночество во многом нравится Нэссун. Вокруг не бродят украдкой другие Стражи. Нет общинников с их иррациональными страхами, о которых всегда надо думать. Даже нет других детей-орогенов. Нэссун тоскует по ним, по их болтовне и дружбе, которой она радовалась такое короткое время, но под конец дня возмущалась, что Шаффа уделяет им столько внимания. Она достаточно взрослая, чтобы понимать, что с ее стороны слишком по-детски завидовать такому. (Ее родители тоже нянчились с Уке, но теперь с чудовищной ясностью видно, что большее внимание вовсе не означает фаворитизма.) Это не значит, что она не рада шансу забрать Шаффу себе целиком.
Днем они идут молча. По ночам спят, свернувшись рядом друг с другом в усиливающемся холоде. Они в безопасности, поскольку Нэссун надежно продемонстрировала, что при малейшем изменении в окружающем или услышав шаги по земле, она просыпается. Иногда не спит Шаффа; он пытается, но вместо этого лежит, еле заметно вздрагивая, то и дело затаивая дыхание, подавляя дрожь мускулов, чтобы не пробудить ее своей тихой агонией. Когда он засыпает, сон его прерывист и неглубок. Порой не спит и Нэссун, молча страдая от сочувствия.
Потому она возобновляет попытки что-то с этим сделать. Этому она научилась в Найденной Луне, хотя и совсем немного: она порой позволяет маленькому сердечнику в его сэссапинах взять чуть-чуть ее серебра. Она не знает, почему это действует, но она вспоминает, как в Найденной Луне все Стражи брали у своих подопечных малую толику серебра и потом выдыхали, словно испытывали какое-то облегчение, давая сердечнику сожрать что-то другое. Однако Шаффа никогда не брал серебра ни у нее, ни у кого другого с того дня, как она сама предложила ему – в тот день, когда она поняла истинную природу этого куска металла у него в мозгу. Она думает, что, возможно, понимает, почему он перестал. В тот день что-то между ними изменилось, и он больше не может питаться ею, как какой-то паразит. Но именно потому сейчас Нэссун тайком подкармливает его магией. Потому что что-то изменилось между ними, и он не паразит, раз он ей нужен тоже и раз она дает то, что он не возьмет сам.
(Вскоре она узнает слово симбиоз и кивнет, довольная, что наконец знает, как это назвать. Но задолго до того она уже решит, что для этого подойдет слово семья.)
Когда Нэссун отдает Шаффе свое серебро, хотя он и спит, его тело поглощает его так быстро, что ей приходится отдергивать руку, чтобы не потерять слишком много. Иначе она слишком устанет и не сможет на следующий день идти. Даже такого крохотного количества хватает, чтобы он заснул, – и день за днем Нэссун обнаруживает, что каким-то образом постепенно производит больше серебра. Это приятная перемена; теперь она лучше может облегчать его страдания, не утомляя себя. Каждый раз, как она видит, что Шаффа засыпает глубоким мирным сном, она чувствует гордость, хотя и знает, что это не так. Все равно. Она решила стать для Шаффы лучшей дочерью, чем была для Джиджи. Все будет лучше, до самого конца.
По вечерам, пока готовится ужин, Шаффа порой рассказывает истории. В них Юменес прошлого – место и чудесное, и странное, чуждое, как морское дно. (Всегда это Юменес прошлого. Недавний Юменес для него потерян вместе с воспоминаниями о прежнем Шаффе.) Нэссун трудно осознать саму идею Юменеса – миллионы людей, никто из них не фермер и не горняк, вообще никто из знакомых ей профессий. Многие одержимы странными прихотями, политикой, и мировоззрения у них куда более сложные, чем кастовые или расовые. Лидеры, в том числе и элита лидерских семей Юменеса. Опоры в профсоюзах в зависимости от их связей и финансовой состоятельности. Инноваторы из древних семей, сражающиеся за право быть отправленными в Седьмой Университет, и Инноваторы, которые просто делали и ремонтировали безделушки в городских бараках. Странно осознавать, что многие странности Юменеса просто связаны с тем, что он слишком долго существовал. В нем были действительно старые семьи. Книги в библиотеках старше Тиримо. Организации, которые помнили и мстили за обиды, нанесенные три-четыре Зимы назад.
Шаффа также рассказывает ей об Эпицентре, но не много. Здесь у него еще одна дыра в памяти, глубокая и непомерная, как обелиск, – хотя Нэссун не может удержаться от попытки прощупать ее края. Эпицентр – место, где некогда жила ее мать, в конце концов, и, несмотря ни на что, оно очаровывает ее. Шаффа, правда, плохо помнит Иссун, даже когда Нэссун направляет его, задавая прямые вопросы. Он пытается отвечать Нэссун, но речь его прерывается, и на лице его, более бледном, чем обычно, болезненное, тревожное выражение. Тогда она заставляет себя задавать эти вопросы медленно, через несколько часов или дней по одному, чтобы он успел в промежутках прийти в себя. Она узнает немногим больше, чем уже догадалась сама о своей матери, Эпицентре и жизни до Зимы. Тем не менее услышать это полезно.
Так проходят две мили – в воспоминаниях и боли вокруг них.
Обстановка в Антарктике ухудшается с каждым днем. Пеплопады уже постоянные, и пейзаж начинает превращаться в натюрморт из холмов, каменистых хребтов и умирающей растительности в серо-белых тонах. Нэссун начинает тосковать по солнцу. Как-то ночью они слышат визг – видимо, охотничий крик большой киркхуши – по счастью, далекий. Однажды днем они проходят мимо пруда, чья поверхность кажется зеркально-серой от плавающего пепла; вода под ним тревожно спокойна, с учетом того, что в озеро впадает быстрый ручей. Хотя у них во флягах мало воды, Нэссун смотрит на Шаффу, и тот молча, настороженно кивает. С виду опасности вроде нет, но… ладно. Выживание Зимой очень во многом зависит как от правильных инстинктов, так и от правильных инструментов. Они обходят мертвую воду и остаются живыми. Вечером двадцать девятого дня они доходят до места, где имперская дорога внезапно выравнивается и сворачивает на юг. Нэссун сэссит, что края дороги идут по чему-то вроде края кратера. Они перебираются через гребень, окружающий этот круглый, необычно плоский регион, и дорога следует дальше по гребню дугой вокруг зоны старинного повреждения, продолжая направляться на запад, к другому краю. Однако в середине Нэссун, наконец, видит чудо.
Рожа Старика – сомма, кальдера внутри кальдеры. Этот необычен тем, что у него совершенная форма; судя по тому, что читала Нэссун, внешняя, более старая кальдера обычно сильно повреждена взрывом внутренней, более молодой. В этом случае внешняя не повреждена, это почти совершенная окружность, хотя и сильно выветренная временем и заросшая лесом; Нэссун не может на самом деле видеть ее под растительностью, но четко сэссит. Внутренняя кальдера более продолговата и так ярко блестит на расстоянии, что Нэссун догадывается о том, что случилось, даже без того, чтобы сэссить. Извержение было таким горячим, как минимум в одной точке, что все геологическое формирование почти разрушило само себя. То, что осталось, превратилось в стекло, закалившись естественным способом настолько, что даже столетия не особо повредили его. Вулкан, породивший сомму, уже остыл, его древняя магматическая камера давно опустела, не осталось даже следа былого жара. Однако некогда Рожа была на самом деле потрясающим – и ужасающим – местом прорыва земной коры. Как и велел Сталь, они разбивают лагерь в паре миль от Рожи. В предрассветные часы Нэссун просыпается, услышав отдаленный стрекот, но Шаффа успокаивает ее.
– Я это уже не раз слышал, – говорит он тихо на фоне треска костра. Он настоял, чтобы взять эту стражу, так что Нэссун взяла стражу более раннюю. – Это что-то в местном лесу. Не похоже, чтобы оно шло сюда.
Она верит ему. Но никто из них этой ночью не спит. Утром они встают до рассвета и выходят на дорогу. В свете раннего утра Нэссун внимательно смотрит на обманчиво спокойный двойной кратер. Вблизи видно, что в стенах внутренней кальдеры есть проломы на равном расстоянии – кто-то проделал их, чтобы люди могли попадать внутрь. Дно внешней кальдеры, однако, полностью заросло желто-зеленым колышущимся лесом травы, которая, похоже, задушила всю остальную растительность в этой зоне. В ней не сэссится даже звериных следов.
Но настоящий сюрприз находится под Рожей.
– Те руины, о которых рассказывал Сталь, – говорит она. – Они подземные.
Шаффа бросает на нее удивленный взгляд, но не протестует.
– В магматической камере?
– Может быть? – Нэссун тоже поначалу не может этому поверить, но серебро не лжет. Она замечает еще нечто странное, распространяя свою сэсуну на весь район. Серебро отражает пульсации топографии и леса здесь, как и везде. Но здесь серебро почему-то ярче и, кажется, течет более свободно от камня к камню и от растения к растению. Эти потоки смешиваются, чтобы стать более широкими, ошеломляющими потоками, которые сливаются как реки, пока руины не оказываются в озере сверкающего, бурлящего света. Она не может различить деталей, их слишком много – просто пустое пространство, и впечатление, что там строения. Они огромные, эти руины. Город, какого Нэссун никогда не сэссила.
Но этот бурный поток серебра она уже сэссила прежде. Она не может удержаться от того, чтобы обернуться к сапфиру, который едва видим в нескольких милях отсюда. Они опередили его, но он по-прежнему следует за ними.
– Да, – говорит Шаффа. Он наблюдает за ней и не упускает ничего, пока она делает выводы. – Я не помню этого города, но знаю о других таких. В таких местах делали обелиски.
Она качает головой, пытаясь все это осознать.
– Что случилось с этим городом? Тут в свое время должно было быть много народу.
– Раскол.
Она коротко ахает. Конечно, она слышала об этом и верит так, как дети верят в большинство баек. Она вспоминает, что видела иллюстрации одного художника, рассказывающие об этом событии, в одной из ее книжек в яслях: молнии, падающие с неба камни, огонь, вырывающийся из-под земли, крохотные бегущие фигурки обреченных людей.
– Вот, значит, как это было? Большой вулкан?
– Так это было