более совершенен. И, кажется, создан он был лишь ради красоты.
Почему это пугает меня?
– Но он существует, – говорит Келенли. Она опирается спиной на перила с лениво-насмешливым видом – но сквозь мягкое мерцание гармонии демонстрируемой структуры я ощущаю ее удар по окружающему. Думай, без слов говорит она. Она особенно смотрит на меня. Своего мыслителя.
Я окидываю взглядом остальных. И снова замечаю стражей Келенли. Они заняли позиции по обе стороны балкона, чтобы видеть и коридор, по которому мы пришли, и выставочный зал. Оба выглядят скучающими. Келенли привела нас сюда. Заставила проводников согласиться на это. То есть мы должны увидеть в этом древнем движителе то, чего не видят стражи. Что?
Я делаю шаг вперед, кладу руки на деревянные перила и всматриваюсь в эту штуку, будто это поможет. Прийти к какому выводу? У нее такая же фундаментальная структура, как у других планетарных движителей. Только назначение другое – нет, нет. Слишком просто. Разница… философская. Оценочная. Планетарный Движитель – инструмент. Эта штука?
Это… искусство.
И тут я понимаю. Никто из Сил Анагиста не строил его. Я смотрю на Келенли. Я должен использовать слова, но проводники, которые услышат отчет стражей, не должны догадаться ни о чем.
– Кто?
Она улыбается, и все мое тело зудит от прилива чего-то, чему я не знаю названия. Я ее мыслитель, она довольна мной, и я никогда не бывал счастливее.
– Ты, – отвечает она, к моему полнейшему замешательству. Затем она отталкивается от перил. – Мне еще многое надо вам показать. Идем.
Зимой все меняется.
7Ты строишь план на будущее
ЮККА ГОРАЗДО БОЛЕЕ СКЛОННА принять Матчиша и его людей, чем ты ожидала. Ее не радует, что у Матчиша развивается «пыльное легкое» – что подтверждает Лерна, после того как всех их обтерли губкой и он провел им первичный осмотр. Также ее не радует, что у четверых из его людей тоже серьезный диагноз, от свищей до полного отсутствия зубов, или то, что Лерна говорит, что их надо посадить на усиленный паек. Но, как говорит она на вашем импровизированном совещании, громко, чтобы все, кто слушает, услышали, она может потерпеть тех, у кого есть дополнительные припасы, знание местности и точность орогении, которая поможет уберечь их группу от нападений. И, добавляет она, Матчиш вечно жить не будет. Ее устроит, если он проживет достаточно, чтобы помочь общине.
Она не добавляет – в отличие от Алебастра, что милосердно – или хотя бы подозрительно не жестоко с ее стороны. Удивительно, что она уважает твое Горе, и, может быть, это признак того, что она готова простить тебя. Хорошо будет снова иметь друга. Друзей. Снова.
Этого, конечно же, недостаточно. Нэссун жива, и ты более-менее оправилась после своей посткастримской комы, так что это превращается в ежедневную борьбу – помнить, почему ты осталась в Кастриме. Порой помогает вот что – перебрать все резоны для того, чтобы остаться. Во-первых, ради будущего Нэссун, чтобы у тебя было место, чтобы укрыть ее, когда ты снова ее найдешь. Вторая причина – тебе не сделать этого в одиночку, и ты не можешь по праву разрешить Тонки следовать за тобой, как бы она ни хотела. Твоя орогения подорвана; долгая дорога назад на юг станет смертным приговором вам обеим. Хоа вряд ли будет способен помочь тебе одеться или приготовить еду, или сделать что еще, для чего нужны обе руки. И Причина Номер Три, самая важная: ты больше не знаешь, куда идти. Хоа подтвердил, что Нэссун в пути и уходит от местоположения сапфира после того, как ты открыла Врата Обелисков. Слишком поздно было ее искать даже еще до того, как ты очнулась.
Но есть надежда. В предрассветные часы, когда Хоа забирает каменную ношу твоей левой груди, он тихо говорит:
– Думаю, я знаю, куда она идет. Если я прав, она скоро остановится. – Он говорит неуверенно. Нет, не так. Он встревожен. Ты сидишь на камне неподалеку от лагеря, восстанавливаясь после… удаления. Это было не так неприятно, как ты думала. Ты сняла слои одежды, чтобы обнажить окаменевшую грудь. Он положил на нее ладонь, и она отошла от твоего тела чисто, войдя в его руку. Ты спросила, почему он не поступил так с твоей рукой, и он сказал:
– Я делаю как удобнее для тебя. – Затем он подносит твою грудь к губам, и ты решила отвлечься на плоский, чуть загрубелый каменный рубец на месте твоей груди. Он чуть болит, но ты не уверена, боль ли это от ампутации или что-то более существенное.
(Он съедает грудь, которую больше всего любила Нэссун, в три глотка. Ты извращенно горда тем, что тебе довелось еще кого-то вскормить ею.)
Когда ты неловко возвращаешь на место сорочки и рубашки одной рукой – набивая чашку лифчика самой тонкой сорочкой, чтобы он не съехал, – ты пытаешься прояснить намек на ту тревогу, который услышала раньше в голосе Хоа.
– Ты что-то знаешь.
Поначалу Хоа не отвечает. Ты думаешь, что надо напомнить ему, что вы партнеры, что ты стремишься поймать Луну и покончить с этим нескончаемым Пятым временем года, что он тебе небезразличен, что он не может скрывать от тебя таких вещей, но тут он, наконец, говорит:
– Я уверен, что Нэссун хочет открыть Врата Обелисков сама.
Ты реагируешь интуитивно и немедленно. Это чистый страх. Вероятно, ты не это должна чувствовать. Логика велит не верить в то, что десятилетняя девочка может решиться на подвиг, который ты едва осилила. Но почему-то, может, потому что ты помнишь, как твоя маленькая девочка звенела голубой гневной силой, и ты в тот же миг поняла, что она осознала обелиски лучше, чем ты когда-либо сможешь, ты без труда веришь в предположение Хоа – твоя малышка куда больше, чем ты думала.
– Это убьет ее, – выдыхаешь ты.
– Да, очень вероятно.
О, Земля.
– Но ты сможешь снова ее отследить? Ты потерял ее после Кастримы.
– Да, теперь она настроена на обелиск.
И снова эта странная заминка в его голосе. Почему? Почему его это так волнует… О! О, ржавый горящий Земля! Ты понимаешь, и голос твой дрожит.
– То есть сейчас ее может «почуять» любой камнеед. Ты это хочешь сказать? – Опять всюду Кастрима. Рубиновласка и Масляный Мрамор и Уродина, чтоб тебе не видеть этих паразитов больше никогда. К счастью, Хоа убил большинство из них. – Твои сородичи заинтересованы в нас, верно? Когда мы начинаем использовать обелиски или когда мы близки к этому.
– Да. – Бесстрастно, единственное тихое слово, но теперь ты уже знаешь его.
– Огонь земной. Один из ваших идет за ней.
Ты не думала, что камнееды способны вздыхать, но уверена, что этот звук исходит из груди Хоа.
– Тот, кого ты называешь Серым Человеком.
Тебя пробирает холод. Но ведь ты уже догадалась на самом-то деле. В мире, как там, в последние времена было три орогена, сумевших связаться с обелисками? Алебастр, ты и Нэссун. Возможно, на краткое время Уке – и, может, тогда возле Тиримо рыскал камнеед. Эти ржавые ублюдки наверняка были страшно разочарованы, когда Уке погиб от руки отца, а не окаменел.
Ты стискиваешь зубы, во рту ощущается желчь.
– Он манипулирует ею. – Чтобы она активировала Врата и превратилась в камень, чтобы ее можно было сожрать. – Вот что он пытался сделать в Кастриме – чтобы вынудить меня или Алебастра – ржавь побери – или Юкку, или любого из нас сделать что-нибудь сверх наших способностей, чтобы мы превратились в… – Ты кладешь руку на каменную отметину места, где прежде была твоя грудь.
– Всегда были те, кто использовал отчаяние и безнадежность как оружие. – Это сказано тихо, словно со стыдом. Внезапно ты гневаешься на саму себя, на свое бессилие. Понимание того, что ты – истинная цель собственного гнева, не останавливает тебя от того, чтобы наброситься на него.
– Сдается, все вы таковы!
Хоа меняет позу, глядит на тусклый красный горизонт, в задумчивых затененных линиях его фигуры-статуи сквозит ностальгия. Он не оборачивается, но ты слышишь обиду в его голосе.
– Я не лгал тебе.
– Нет, ты просто скрывал правду, а это все равно что гребаная ложь! – Ты трешь глаза. Пришлось снять очки, чтобы снова натянуть рубахи, и глаза засыпало пеплом. – Ты знаешь, как… просто я не хочу ничего слышать прямо сейчас. Мне надо отдохнуть. – Ты встаешь на ноги. – Отнеси меня назад.
Он внезапно вытягивает руку в твоем направлении.
– Еще один момент, Иссун.
– Я сказала тебе…
– Пожалуйста. Ты должна это знать. – Он ждет, пока ты не успокаиваешься в гневном молчании. Затем он говорит: – Джиджа мертв.
Ты застываешь.
В этот момент я напоминаю себе, почему продолжаю рассматривать эту историю твоими глазами, а не моими: потому что внешне ты слишком хорошо маскируешься. Твое лицо стало непроницаемым, взгляд опущен. Но я знаю тебя. Я знаю тебя. Здесь – это в тебе.
Ты удивлена тем, что удивлена. Удивлена, не разгневана, не расстроена или печальна. Просто… удивлена. Но это потому, что первой твоей мыслью после чувства облегчения было Нэссун теперь в безопасности, разве…
Разве не так?
И тут ты удивляешься своему страху. Ты не уверена, чего именно ты боишься, но во рту у тебя горечь.
– Как? – спрашиваешь ты.
– Нэссун, – отвечает Хоа.
Страх усиливается.
– Она не могла потерять контроль над своей орогенией, такого с ней не бывало с пятилетнего возраста…
– Это была не орогения. И это было преднамеренно.
Вот оно, наконец: предвестник сейсмического толчка масштаба Разлома внутри тебя. Тебе не сразу удается произнести:
– Она убила его? Нарочно?
– Да.
Ты замолкаешь, растерянная, встревоженная. Рука Хоа по-прежнему простерта к тебе. Предложение ответов. Ты не уверена, что хочешь знать, но… но ты все равно ее берешь. Возможно, ради успокоения. Ты не представляешь, что эта рука способна сомкнуться вокруг твоей собственной и пожать ее, чуть-чуть, так, что тебе от этого становится легче. Все же он ждет. Ты очень, очень рада его предупредительности.