– Я не… – Нэссун пытается отвлечься от образа кричащего от боли Шаффы, которого кто-то режет. – Я не понимаю Стражей. В смысле, других. Я не… Они чудовищны.
Она даже представить себе не может, чтобы Шаффа был как они. Он некоторое время не отвечает, пока они пережевывают свою пищу. Затем тихо говорит:
– Я не помню подробностей, имен и большинства лиц. Но чувство осталось, Нэссун. Я помню, что любил тех орогенов, которым я был Стражем, – или хотя бы верил, что люблю их. Я хотел, чтобы они были в безопасности, даже если это означало поступать с ними немного жестоко, чтобы предотвратить большую жестокость. Все лучше, чем геноцид.
Нэссун хмурится.
– Что такое геноцид?
Он снова улыбается, но с грустью.
– Если все орогены выслежены и убиты, если каждому ребенку-орогену, рожденному после этого, ломают шею, и все вроде меня, несущие след орогении, стерилизованы, и даже мнение о том, что орогены тоже люди, отвергается… вот это и есть геноцид. Убивать людей, чтобы исчезла сама идея о том, что они люди.
– Ох. – Нэссун снова мутит, непонятно почему. – Но это же…
Шаффа наклоняет голову, соглашаясь с ее невысказанным Но так ведь и происходит.
– Это задача Стражей, малышка. Мы не даем орогении исчезнуть – поскольку люди этого мира без нее не выживут. Орогены необходимы. И поскольку вы необходимы, вам нельзя предоставлять выбор. Вы должны быть инструментами – а инструменты не могут быть людьми. Стражи хранят инструмент… и до возможной степени, сохраняя полезность инструмента, убивают личность.
Нэссун смотрит на него в упор, ощущая движение в себе как внезапное девятибалльное землетрясение. Таков путь мира – но нет. То, что происходит с орогенами, не просто происходит. Эти вещи были устроены так, чтобы они происходили, и это сделали Стражи после долгих лет своей работы. Может, они нашептывали эти мысли в уши всем военным предводителям или Лидерам еще до Санзе. Может, они даже были здесь во времена Раскола – внедрялись в обездоленные, перепуганные группы выживших, чтобы подсказать им, кого винить в своих несчастьях, как их найти и что сделать с этими преступниками.
Все считают орогенов ужасными и могущественными, и таковы они и есть. Нэссун уверена, что сможет смести Антарктику, если пожелает, хотя, вероятно, ей понадобится для этого сапфир, чтобы в результате не погибнуть.
Но, несмотря на все свое могущество, она лишь маленькая девочка. Ей надо есть и спать, как всем остальным маленьким девочкам, быть среди людей, если она надеется продолжать есть и спать. Людям для жизни нужны другие люди. А если ей придется бороться за жизнь против всех во всех общинах? Против всех песен и сказок, и истории, и Стражей, и ополчения, и Имперского закона и самого предания камня? Против отца, который не смог примирить понятия дочь и рогга? Против собственного отчаяния, когда она думает о неподъемной задаче просто попытаться быть счастливой?
Чем тут поможет орогения? Может, поможет продолжать дышать. Но дышать – не всегда означает жить, и, возможно… возможно, геноцид не всегда оставляет трупы.
И теперь она более чем когда-либо уверена, что Сталь был прав. Она поднимает взгляд на Шаффу.
– Пока мир не сгорит. – Он сказал ей это, когда она рассказала ему, что намерена сделать при помощи Врат Обелисков. Шаффа моргает, затем улыбается нежной, чудовищной улыбкой человека, который всегда знал, что любовь и жестокость – две стороны одной монеты. Он привлекает ее к себе и целует в лоб, и она крепко обнимает его, счастливая, что у нее есть хотя бы один родитель, который любит ее как полагается.
– Пока мир не сгорит, малышка, – шепчет он ей в волосы. – Конечно.
Утром они возобновляют спуск по винтовой лестнице. Первым знаком перемены становится появление других перил на той стороне лестничного проема. Они сделаны из странного материала, яркого блестящего металла, совсем не тронутого патиной или тусклостью. Теперь перила с двух сторон, и лестница расширяется, чтобы два человека могли пройти рядом. Затем винтовая лестница начинает разворачиваться – все еще спускаясь под тем же углом, но все менее и менее загибаясь, пока, наконец, не уходит прямиком во тьму. Примерно после часа ходьбы туннель внезапно открывается, стены и потолок исчезают. Теперь они спускаются по тропе освещенных, соединенных лестниц, без какой-то подпоры висящих в воздухе. Такие лестницы невозможны, их ничто не держит, кроме перил и, видимо, друг друга, но пока Нэссун и Шаффа идут вниз, нет никакой вибрации или скрипа. Из чего бы ни были сделаны ступени, этот материал куда крепче простого камня.
Теперь они спускаются в огромную пещеру. В темноте невозможно увидеть, насколько она велика, хотя на потолке пещеры через неравные интервалы расположены холодные белые светящиеся круги, из которых падают косые столбы света. Свет не выхватывает ничего. Дно пещеры – огромное пустое пространство, полное случайно расположенных груд песка. Но теперь, когда они очутились в том, что Нэссун считала пустой магматической камерой, она может сэссить более четко, и сразу же понимает, насколько ошибалась.
– Это не магматическая камера, – потрясенно говорит она Шаффе. – Она вообще не была пещерой, когда этот город был построен.
– Что?
Она качает головой.
– Она не была закрыта. Это должно быть… не знаю. То, что остается от вулкана, когда он извергается полностью.
– Кратер?
Она коротко кивает, в возбуждении от осознания.
– Тогда он был открыт. Люди построили город в кратере. Но потом было еще одно извержение, прямо в центре города. – Она показывает вперед, во тьму; лестница идет прямо к тому, что она сэссит как эпицентр этой древней катастрофы. Но так не может быть. Второе извержение, в зависимости от типа лавы, должно просто уничтожить город и заполнить старый кратер. Вместо этого каким-то образом вся лава поднялась вверх и над городом, раскинувшись как небо, и застыла, образовав пещеру. И город в кратере остался более-менее неповрежденным.
– Это невозможно, – хмурится Шаффа. – Даже самая вязкая лава так себя не ведет. Но… – Лицо его затуманивается. Он снова пытается рыться в изувеченной и урезанной памяти – или просто потускневшей с веками. Нэссун порывисто хватает его за руку, чтобы подбодрить его. Он бросает на нее взгляд, рассеянно улыбается и снова хмурится. – Но я думаю… ороген мог бы такое сделать. Но потребовался бы ороген редкой силы и, возможно, помощь обелиска. Десятиколечник. Как минимум.
Нэссун растерянно хмурится. Смысл сказанного, однако, подходит: кто-то это сделал. Нэссун поднимает взгляд к потолку пещеры и запоздало понимает, что то, что она считала странными сталактитами, – она ахает – на самом деле отпечатки зданий, которых больше нет! Да, вон сужающееся место, которое должно было быть шпилем; там изогнутая арка; здесь геометрическая странность из спиц и изгибов, кажущаяся странно живой, как пластинки на шляпке гриба. Но хотя эти ископаемые отпечатки покрывают весь потолок пещеры, застывшая лава останавливается в нескольких сотнях футов над землей. Нэссун осознает, что «туннель», которым они шли, – также остатки здания. Оглядываясь, она видит, что внешняя часть туннеля выглядит как раковина, вроде тех, которые ее отец порой использовал для тонких работ, – более твердая и сделанная из того же странного белого материала, что и плита на поверхности. Это должно было быть верхушкой здания. Но в нескольких футах ниже, где кончается свод, кончается и здание, и его сменяет эта странная белая лестница. Это наверняка сделали через некоторое время после катастрофы, но как? И кто? И зачем?
Пытаясь понять, что она видит, Нэссун все более пристально рассматривает пол пещеры. Песок по большей части бледный, хотя есть отдельные участки более темного серого и коричневого. В нескольких местах из песка, как кости из полузарытой могилы, торчат скрученные полосы металла или огромных сломанных фрагментов чего-то большего – может, других зданий.
Но это неправильно, понимает Нэссун. Здесь недостаточно материала, чтобы это было остатками города. Она видела немного руин или городов, раз уж на то пошло, но она читала о них и слышала рассказы. Она полностью уверена, что в городах должно быть полно каменных зданий и деревянных хранилищ и, может быть, даже металлические ворота и мощеные улицы. Этот город, собственно говоря, ничто. Просто металл и песок.
Нэссун опускает руки, которые неосознанно подняла, пока ее бестелесные ощущения вспыхивали и обшаривали окружающее. Она, конечно же, смотрит вниз, оценивая расстояние между лестницей, на которой она стоит, и песчаным полом пещеры, которая словно распахивает пасть и растягивается еще сильнее. Это заставляет ее шагнуть назад, поближе к Шаффе, который кладет ей руку на плечо.
– Этот город, – говорит Шаффа. Она удивленно смотрит на него. Он выглядит задумчивым. – У меня в голове крутится какое-то слово, но я не знаю, что оно означает. Название? Что-то, имеющее смысл на ином языке? – Он мотает головой. – Но если это тот город, о котором я думаю, то я слышал рассказы о его великолепии. Некогда, говорят, в нем жили миллиарды людей.
Это кажется невозможным.
– В одном городе? А насколько большим был Юменес?
– Несколько миллионов. – Он улыбается, когда у нее раскрывается рот, затем несколько серьезнеет. – Сейчас во всем Спокойствии не может быть столько. Когда мы утратили Экваториали, мы потеряли большую часть человечества. И все же мир некогда был еще больше.
Этого не может быть. Кратер вулкана не настолько велик. И все же… Нэссун начинает тихонько сэссить под песком и мусором, ища доказательства невозможного. Песок куда глубже, чем она думала. Однако глубоко под его поверхностью она находит спрессованные длинные прямые линии. Дороги? Еще фундаменты, хотя они продолговатые, округлые и других странных форм: в виде песочных часов, толстых S-образных кривых и чашеобразных углублений. Ни единого угла. Она задумывается о загадочном составе этих фундаментов, а затем внезапно осознает, что у всего этого есть оттенок чего-то минерализованного, щелочного. О, это окаменелости! Значит, изначально они были… Нэссун ахает.