– А ты уверена, что хочешь делать то, чего желает он, Нэссун?
Не уверена. Стали нельзя доверять. Но она уже вступила на путь разрушения мира; чего бы там ни хотел Сталь, хуже не будет. Потому, когда Нэссун кивает, Шаффа просто покорно склоняет голову и протягивает ей руку, чтобы они могли вместе спуститься по дороге к пилонам.
Идти сквозь три яруса по ощущениям все равно что через кладбище, и потому Нэссун чувствует, что надо хранить почтительное молчание. Между зданиями она видит обугленные мостики, оплавленные стеклянные желоба, в которых некогда росли растения, странные тумбы и структуры, о назначении которых она не догадалась бы, даже не будь они наполовину оплавлены. Она решает, что эта тумба – для привязи лошадей, а эта рама находится там, где дубильщики растягивали на просушку кожи. Подставлять знакомое на место незнакомого не очень получается, конечно же, поскольку в этом городе все ненормальное. Если жившие в нем люди ездили верхом, то уж не на лошадях. Если они делали посуду или инструменты, то уж не из глины и обсидиана, и мастера, делавшие такие вещи, явно не были простыми резчиками. Эти люди построили, а затем потеряли контроль над обелиском. Кто знает, какими чудесами и ужасами были полны их улицы.
В тревоге Нэссун тянется вверх, чтобы коснуться сапфира, просто чтобы убедиться, что она может сделать это сквозь тонны остывшей лавы и окаменевшего разрушающегося города. До него просто дотянуться, словно он здесь, и это приносит облегчение. Он легонько тянет ее – насколько нежно это может сделать обелиск, – и на миг она позволяет себе быть затянутой в его текучий водянистый свет. Это ее не пугает; Нэссун доверяет обелиску настолько, насколько можно доверять неодушевленному предмету. Именно эта штука рассказала ей о Сердечнике, в конце концов, и теперь она ощущает еще одно послание в мерцающих промежутках его плотно сплетенных линий…
– Наверх, – выдает она, испугавшись сама себя.
Шаффа останавливается и смотрит на нее.
– Что?
Нэссун приходится помотать головой, чтобы привести мысли в порядок и вынырнуть из синевы.
– Ме… место, чтобы дать энергию. Оно наверху, как и сказал Сталь. За треком.
– Треком? – Шаффа оборачивается, глядя вниз на наклонный мостик. Впереди наверху второй уровень – гладкая однообразная равнина из этого белого не-камня. Люди, строившие обелиски, похоже, использовали этот материал во всех своих самых древних и самых прочных руинах.
– Сапфир… знает это место, – пытается объяснить она. Это корявое объяснение, все равно что пытаться объяснить глухачу, что такое орогения. – Не само это место, но что-то вроде него… – Она снова тянется к нему, без слов прося большего, и ее чуть не сбивает с ног синее мерцание образов, чувств, воззрений. Ее перспектива меняется. Она стоит в центре трех ярусов, уже не в пещере, а лицом к голубому горизонту, по которому, клубясь, несутся чудесные облачка, исчезают и вновь возрождаются. Ярусы вокруг нее кипят деятельностью – хотя все это сливается, и то, что ей удается поймать несколько мгновений покоя, не имеет смысла.
Странные транспортные средства вроде машины, которую она видела в туннеле, бегают по стенам зданий, следуя по трекам разноцветного света. Здания покрыты зеленью, лозами, у них травянистые крыши, и цветы обвивают косяки и стены. Люди – сотни людей – входят и выходят из домов, ходят взад и вперед по дорожкам в непрерывном мазке движения. Она не может видеть их лиц, но ловит всплеск черных волос, как у Шаффы, серьги с искусными узорами из завитков лоз, платье, обмотавшееся вокруг лодыжек, пальцы, сверкающие цветным лаком. И везде, повсюду серебро под движением и теплом, материал обелиска. Оно вьет паутину и течет, сливаясь не в ручейки, а в реки, и когда она смотрит вниз, она сэссит, что стоит в озере жидкого серебра, входящего в нее через стопы, – Нэссун чуть пошатывается, приходя в себя на сей раз, и Шаффа крепко берет ее за плечи, чтобы она не упала.
– Нэссун.
– Все в порядке, – говорит она. Она не уверена, но все равно так говорит, поскольку не хочет его беспокоить. И поскольку это легче сказать, чем Я думаю, что на минуту попала в обелиск.
Шаффа обходит ее и садится перед ней на корточки, беря ее за плечи. Тревога на его лице почти – почти – стирает усталые складки, намек на помрачение и прочие признаки той борьбы, что нарастает в нем. Здесь, под землей, его боль усиливается. Он этого не говорит, но Нэссун не знает, почему она усиливается, однако видит это. Но.
– Не верь обелискам, малышка, – говорит он. То, что он это говорит, вовсе не кажется таким странным или неправильным, как должно бы. Нэссун порывисто обнимает Шаффу; он крепко прижимает ее к себе, ласково гладя по спине. – Мы немногим позволяли прогрессировать, – шепчет он ей на ухо. Нэссун моргает, вспоминая несчастную, безумную, смертоносную Ниду, которая однажды сказала то же самое. – Там, в Эпицентре. Мне позволили вспомнить, поскольку это важно. Те немногие, которые достигали статуса девяти– или десятиколечника… они всегда могли чувствовать обелиски, и обелиски тоже чувствовали их. Их тянуло к ним так или иначе. Им чего-то недоставало, они ощущали себя неполными, и, чтобы получить это, им были нужны орогены. Но обелиски убивали их, моя Нэссун. – Он прижимается лицом к ее волосам. Она грязна, толком не мылась после Джекити, но его слова сметают такие мирские мысли. – Обелиски… я помню. Они изменят, переделают тебя, если смогут. Именно этого хотят эти ржавые камнееды.
На миг его руки твердеют, напоминая о былой силе, и это самое прекрасное чувство в мире. Она знает, что в такой момент он не дрогнет, всегда будет рядом, когда он ей нужен, никогда не превратится в просто сомневающееся живое существо. И она любит его больше жизни за эту силу.
– Да, Шаффа, – обещает она. – Я буду осторожна. Я не дам им победить.
Ему, думает она и понимает, что он тоже так думает. Она не даст Стали победить. Как минимум, сначала она получит то, что хочет.
Итак, они решились. Когда Нэссун выпрямляется, Шаффа кивает, прежде чем встать. Они снова идут вперед.
Самый внутренний ярус находится в синей, мрачной тени стеклянной колонны. Эти пилоны больше, чем казались издали, – раза в два выше Шаффы, в три-четыре раза шире, и теперь, когда Нэссун и Шаффа подошли поближе, слышно, что они тихонько гудят. Они стоят кругом вокруг того места, где прежде покоился обелиск, словно буфер, защищающий два внешних яруса. Как частокол, отгораживающий кипящую жизнь города от… этого.
Это: сначала Нэссун кажется, что это самый густой в мире терновник. Эти колючие лозы вьются и переплетаются на земле и поднимаются по внутренней поверхности пилонов, заполняя все доступное пространство между ними и стеклянной колонной. Затем она видит, что это не терновые лозы – листьев нет. И шипов. Просто витые, скрученные, подобные веревкам лианы чего-то, что выглядит древесным, но пахнет как плесень.
– Как странно, – говорит Шаффа. – Что-то живое в конце концов?
– М… может, они не живые? – Они действительно кажутся мертвыми, хотя выделяются тем, что в них до сих пор можно узнать растения, а не прах на земле. Нэссун тут не нравится – среди этих уродливых лоз и в тени стеклянной колонны. Может, пилоны как раз и нужны для того, чтобы город не видел этих гротескных лоз? – И, может, они выросли тут после… всего.
Затем она моргает, замечая что-то новое в ближайшей лозе. Она отличается от остальных вокруг нее. Они-то явно мертвые, сморщенные и почерневшие, сломанные в некоторых местах. А эта выглядит так, словно может быть живой. Она жилистая и местами узловатая, с древесной с виду поверхностью, которая выглядит старой и грубой, но целой. Под ней пол устилает мусор – сероватые комки, пыль, обрывки сухой истлевшей ткани и даже истлевший кусок истрепанной веревки.
Вот с чем Нэссун боролась все время с тех пор, как вошла в пещеру стеклянной колонны; кое о чем она даже не хочет знать. Однако сейчас она закрывает глаза и тянется в лозу своим серебряным ощущением.
Поначалу это трудно. Клетки этой штуки – поскольку она жива – скорее клетки грибка, чем лозы, но есть и нечто искусственное и механическое в том, как она функционирует, – они спрессованы настолько плотно, что она даже не ожидает увидеть среди них серебро. Плотнее материи человеческого тела. Структура этого вещества на самом деле почти кристаллическая, клетки выстроены маленькими аккуратными матрицами, которых она прежде никогда не видела в живом.
И теперь, когда Нэссун заглянула в промежутки вещества лозы, она видит, что там нет серебра вообще. Вместо этого… Она не знает, как это описать. Отрицательное пространство? То, где должно быть серебро, но его нет. Пространство, которое может быть заполнено серебром. И пока она осторожно его исследует, загипнотизированная, она начинает замечать, что оно притягивает ее сознание, все сильнее и сильнее, пока – Нэссун ахает и вырывается.
Ты поймешь, что делать, сказал Сталь. Это должно быть очевидно.
Шаффа, который присел, чтобы рассмотреть обрывок веревки, замирает и настороженно смотрит на нее.
– Что это было?
Она смотрит на него, но у нее нет слов, чтобы объяснить, что надо сделать. Таких слов не существует. Однако она знает, что нужно сделать ей. Нэссун делает шаг к живой лозе.
– Нэссун, – говорит Шаффа натянутым и полным внезапной тревоги голосом.
– Я должна, Шаффа, – говорит она. Она уже поднимает руки. Сюда уходит все серебро внешней пещеры, понимает теперь она; эти лозы ели ее. Почему? В самой древней и самой глубокой бездне структуры ее плоти есть понимание, почему. – Я должна, м-м-м, запитать систему.
И прежде, чем Шаффа успевает ее остановить, Нэссун обнимает обеими руками лозу.
Это не больно. В этом и есть западня. Ощущение, распространяющееся по ее телу, на самом деле приятное. Расслабляющее. Если бы она не могла чувствовать серебра или того, как лоза внезапно начинает вытягивать все серебро из пространства между ее клетками, она подумала бы, что лоза делает для нее нечто хорошее. На самом деле это убьет ее в мгновение ока. Однако у нее есть доступ к большему количеству серебра, чем ее собственное. Лениво, сквозь слабость, Нэссун тянется к сапфиру – и сапфир отвечает сразу же, легко.