Обязательство, отвечает Земля маленькими волнами жара и сокрушительным давлением. Нэссун стискивает зубы, сражаясь с весом его презрения. Украденное или взятое взаймы должно быть компенсировано.
И Нэссун ничего не остается, кроме как понять и это тоже, здесь, в объятиях Земли, когда смысл сказанного гудит в ее костях. Серебро – магия – идет от жизни. Те, кто построил обелиски, пытался обуздать магию, и им удалось, ого как удалось! Они использовали ее для создания невообразимых чудес. Но потом они возжелали больше магии, чем имела их собственная жизнь или накопилось за эпохи жизни и смерти на поверхности Земли. И когда они увидели, сколько магии плещется прямо под поверхностью, только протяни руку…
До них могло и не дойти, что столько магии, столько жизни может быть знаком… сознательности. Земля не говорит словами, в конце концов, и, возможно, понимает Нэссун, увидев весь мир целиком при сохранении детской невинности, эти строители великой сети обелисков не привыкли чтить жизнь, отличную от их жизни. На самом деле в этом они не слишком отличались от тех, кто управлял Эпицентрами, от налетчиков или ее отца. И там, где следовало увидеть другое живое существо, они видели лишь очередной предмет для использования. Где следовало попросить или оставить в покое, они насиловали.
За некоторые преступления нет соразмерного наказания – только расплата. И за каждую частицу жизни, вытянутую из-под кожи Земли, он затянул миллион человеческих останков в свое сердце. Тела гниют в почве, в конце концов – а почва покоится на тектонических плитах, а плиты, в конце концов, уходят в огонь под земной корой, бесконечно перемещаясь сквозь мантию… и в себе самом Земля пожирает все, чем они были. Это честно, обосновывает он – холодно, с гневом, который до сих пор дрожью поднимается из глубин, чтобы разрывать трещинами кожу мира и запускать Зиму за Зимой. Это правильно. Не Земля начал этот цикл боевых действий, не он похитил Луну, не он бурил чужую кожу и отрывал куски все еще живой плоти, чтобы использовать как трофей и инструмент, он не строил замысла погрузить человечество в бесконечный кошмар. Не он начал эту войну, но он, ржавь, возьмет то. Что ему. Принадлежит.
О. Разве Нэссун не понимает? Она крепче стискивает рубаху Шаффы, дрожа, когда ее ненависть колеблется. Разве она не может понять? Мир столько отнял у нее. Когда-то у нее был брат. И отец, и мать, которую она понимает, но лучше бы нет. И дом, и мечты. Люди Спокойствия с тех пор лишили ее детства и надежды на настоящее будущее, и она так зла, что не может думать ни о чем, кроме ЭТО НАДО ОСТАНОВИТЬ и Я ЭТО ОСТАНОВЛЮ –
– так разве она сама не резонирует вместе с гневом Отца-Земли?
Да.
Земля ее пожри, да.
Шаффа затих у нее на коленях. Под одной его ногой мокро – он обмочился. Глаза его все еще открыты, он часто и неглубоко дышит. Натянутые мускулы до сих пор подергиваются. Все ломается, если пытка затянется слишком долго. Разум выносит невыносимое, уходя из тела. Нэссун десять лет, стоящих сотни, но она повидала достаточно мирового зла, чтобы понимать это. Ее Шаффа. Ушел.
И может никогда, никогда не вернуться назад.
Трансмаль несется вперед.
Окно снова начинает светлеть, когда повозка выходит из ядра. Снова загорается приятный внутренний свет. Теперь пальцы Нэссун чуть держат одежду Шаффы. Она смотрит назад, на вращающуюся массу ядра, пока материал боковой части снова не становится непрозрачным. Переднее окно тоже держится, но и оно начинает темнеть. Они вошли в другой туннель, шире первого, с твердыми черными стенами, каким-то образом не пропускающими бурный жар внешней коры и мантии. Теперь Нэссун чувствует, что трансмаль идет вверх, от ядра. Назад к поверхности, но на сей раз на другой стороне планеты.
Нэссун шепчет – себе, поскольку Шаффа ушел:
– Это надо остановить. Я остановлю. – Она закрывает глаза. И мокрые ресницы слипаются. – Я обещаю.
Она не знает, кому обещает. Но это и не имеет значения.
Вскоре после этого трансмаль достигает Сердечника.
Сил Анагист: Один
ОНИ ЗАБИРАЮТ КЕЛЕНЛИ УТРОМ.
Это неожиданно, по крайней мере для нас. И это не из-за нас на самом-то деле, как мы быстро понимаем. Первым приезжает проводник Галлат, хотя я вижу еще несколько других высокопоставленных проводников, разговаривающих в доме над садом. Он не выглядит недовольным, когда вызывает Келенли наружу и разговаривает с ней тихо, но настойчиво. Мы все встаем и виновато вибрируем, хотя не сделали ничего плохого, лишь провели ночь на жестком полу, прислушиваясь к странным звукам чужого дыхания и случайных движений. Я наблюдаю за Келенли, опасаясь за нее, желая защитить ее, хотя это ощущение только зарождается, я не знаю, какая ей грозит опасность. Она стоит, выпрямившись во весь рост, как одна из них, разговаривая с Галлатом. Я сэсуной чувствую ее напряжение, как золу разлома, готовую соскользнуть. Они стоят снаружи маленького садового домика, в пятнадцати футах от нас, но я слышу, как Галлат на миг повышает голос.
– И сколько еще ты намерена заниматься этой дурью? Спать в сарае?
Келенли спокойно отвечает:
– А в чем проблема?
Галлат – самый высокопоставленный из проводников. И самый жестокий. Мы не думаем, что он преднамеренно такой. Он, похоже, просто не понимает, что к нам вообще можно относиться жестоко. Мы настройщики машины, мы сами должны быть настроены ради блага проекта. То, что этот процесс иногда приводит к страданиям или страху быть списанным в терновую рощу… несущественно. Мы гадали, есть ли чувства у самого Галлата. Я вижу сейчас, что есть, когда он отходит с лицом, просто идущим кругами, как вода от камня, от обиды после попавших в цель слов Келенли.
– Я был добр с тобой. – Голос его дрожит.
– И я благодарна тебе. – Голос Келенли не дрогнул, как и мускулы на ее лице. Она впервые выглядит и говорит как одна из нас. И как мы часто это делаем, она ведет с ним разговор, который совершенно не связан с исходящими из их уст словами. Я проверяю – в окружающем ничего нет, кроме угасающих вибраций их голосов.
И все же.
Галлат в упор смотрит на нее. Затем боль и гнев уходят с его лица, сменяясь усталостью. Он отворачивается и резко бросает:
– Ты нужна мне в лабе сегодня. В подсетке опять флуктуации.
Лицо Келенли в конце концов оживает, брови сдвигаются.
– Мне сказали – три дня.
– Геоаркания имеет преимущество перед твоими планами на выходные, Келенли. – Он смотрит на маленький дом, где сгрудились я с остальными, и перехватывает мой взгляд. Я не отвожу взгляда по большей части потому, что так зачарован его страданием, что даже и не вспоминаю, что это надо делать. На миг он кажется смущенным, затем раздраженным. Он говорит ей с обычным нетерпеливым видом: – Биомагестрия способна лишь давать удаленные сканы снаружи комплекса, но они утверждают, что действительно засекли некоторую интересную очистку потока в сети настройщиков. Что бы ты с ними ни делала, это явно не пустая трата времени. Так что я отведу их туда, куда ты планировала сегодня. После можешь вернуться в комплекс.
Она смотрит на нас. На меня. Мой мыслитель.
– Это должна быть довольно простая прогулка, – говорит она ему, глядя на меня. – Им надо увидеть местный фрагмент двигателя.
– Аметист? – изумленно смотрит на нее Галлат. – Так они живут в его тени. Постоянно видят его. Как это может помочь?
– Они не видели его гнезда. Им надо полностью понять процесс его роста – более чем теоретически. – Она тут же отворачивается от меня и идет к большому дому. – Просто покажи им, потом можешь подбросить их до комплекса, и все.
Я отлично понимаю, почему Келенли говорит с ним небрежным тоном и почему она не прощается перед тем, как уйти. Точно так же и мы, когда нам приходится наблюдать или сэссить, когда наказывают кого-то из нашей сети, делаем вид, что нам все равно. (Тетлева. Твоя песня бесцветна, но не молчалива. Откуда ты поешь?) Это снимает наказание с остальных и не дает проводникам сосредоточить свой гнев еще на ком-то. Однако понимать это и ничего не чувствовать, когда она уходит, – две разные вещи.
Проводник Галлат после этого в ужасном настроении. Он велит нам собираться, чтобы идти. Нам нечего собирать, хотя некоторым из нас нужно устранить из себя отходы прежде, чем мы двинемся, и всем нам нужна вода и пища. Он позволяет тем, кому нужно, воспользоваться маленьким туалетом Келенли или кучей листьев на заднем дворе (я в их числе, очень странно сидеть на корточках, но это весьма полезный опыт), затем приказывает забыть о голоде и жажде и идти за ним, и мы идем. Он ведет нас очень быстро, хотя ноги у нас короче, чем у него, и ноют со вчерашнего дня. Мы с облегчением видим вызванный им трансмаль, поскольку можем сесть, и нас отвезут к центру города.
Остальные проводники едут с нами и Галлатом. Они говорят с ним, игнорируя нас, он отвечает резко и односложно. Они спрашивают его по большей части о Келенли – всегда ли она так уперта, не думает ли он, что это непредвиденный генджиниринговый дефект, почему он вообще разрешает ей влиять на проект, когда она фактически только старомодный прототип.
– Потому что до сих пор она ни разу не ошибалась в своих предположениях, – резко отвечает он после третьего такого вопроса. – Именно по этой причине мы, в конце концов, и разработали настройщиков. Без них Планетарному Движителю понадобится еще семьдесят лет рихтовки, прежде чем мы хотя бы сможем попытаться провести первый опытный пуск. Когда сенсоры машины способны точно сказать тебе, что не так и как заставить все в целом работать эффективно, глупо не прислушаться.
Это вроде успокаивает их, и они оставляют его в покое и снова начинают переговариваться – но друг с другом, не с ним. Я сижу рядом с проводником Галлатом. Я замечаю, как в нем растет напряжение от брезгливости остальных проводников, и гнев расходится от его кожи, как остаточное тепло от нагретого солнцем камня после наступления ночи. В отношениях проводников всегда есть странная динамика. Мы, как можем, догадываемся, хотя до конца не понимаем. Сейчас, однако, благодаря объяснениям Келенли я вспоминаю, что у Галлата