Камнеед мерцает и поворачивается к Нэссун. Та, полная любопытства, встает, чтобы подойти и поговорить с ним. Но к тому времени он исчезает.
Вот что она осознает: здесь, среди этих людей, есть жизнь. Не такая, которую знает она или выбрала бы, но все же жизнь. Это дает ей утешение, поскольку рядом больше нет Шаффы, который сказал бы ей, что она хорошая и в безопасности. Это осознание и молчание дают ей время для печали. До этого момента она не понимала, что ей надо поплакать.
Я решил.
Это неправильно. Все неправильно. Кое-что настолько сломано, что восстановлению не подлежит. Остается лишь добить до конца, вымести мусор и начать заново. Сурьма согласна. Некоторые другие КЕ тоже. Некоторые нет. Ржавь с ними. Они сломали мне жизнь, чтобы сделать из меня свое оружие, им я и стану. Это мой выбор. Мое решение. Мы сделаем это в Юменесе. Решение, записанное в камне.
Я спрашивал сегодня о Сиен. Не знаю, почему мне еще не все равно. Сурьма, однако, продолжает хранить таблички. (Для меня?) Сиенит живет в какой-то дыре в Южном Срединье, я забыл название, изображает учителя. Изображает счастливую глухачку. Замужем, с двумя новыми детьми. Как вам это. Не уверен насчет дочери, но сына тянет к аквамарину. Забавно. Немудрено, что Эпицентр спарил тебя со мной. И ведь, несмотря ни на что, мы родили красивого ребенка, не так ли? Моего мальчика.
Я не дам им найти твоего мальчика, Сиен. Я не дам им забрать его, выжечь ему мозги и сунуть в проволочное кресло. Я не дам им найти и твою девочку, если она одна из нас, и даже если у нее потенциал Стража. Когда я закончу, Эпицентров не останется. Последствия будут нерадостными, но они будут плохими для всех – богатых и бедных, экваториалов и неприкаянных, санзе и арктов, достанется всем. Каждое время года – Зима для нас. Это апокалипсис, который никогда не кончится. Они могли бы выбрать другой тип равенства. Мы все могли бы жить хорошо и безопасно вместе, выживать вместе, но они не захотели. Теперь в безопасности не будет никто. Может, хоть это заставит их в конце концов понять, что именно надо менять.
Затем я закрою его и притяну Луну назад. (Я не должен окаменеть от первичной корректировки траектории. Если только не просчитаюсь (зачеркнуто). Не должен.) В конце концов, ржавь, в этом я хорошо смыслю.
Потом… дальше твой черед, Сиен. Сделай мир лучше. Я знаю, я говорил тебе, что это невозможно, что мир нельзя сделать лучше, но я ошибался. Я ломаю его потому, что я был неправ. Начни его заново, ты была права, измени его. Сделай его лучше для детей, которые остались у тебя. Сделай мир таким, в котором Корунд был бы счастлив. Сделай мир таким, в котором люди вроде нас с тобой, Иннон и наш милый мальчик, наш прекрасный мальчик, могли бы жить как они есть.
Сурьма сказала, что я мог бы увидеть этот мир. Да уж. Ржавь. Я прокрастинирую. Она ждет. Сегодня возвращаюсь в Юменес.
Ради тебя, Иннон. Ради тебя, Кору. Ради тебя, Сиен.
Ночь. Нэссун может видеть Луну.
Она была в ужасе, когда в первую ночь, выглянув наружу, она увидела странную бледную белизну, заливавшую улицы и деревья города, а затем подняла голову и увидела в небе огромный белый шар. Он для нее огромен – больше солнца, намного больше звезд, за ним тянется слабый люминесцентный след – она не знает, что это испаряющийся лед, наросший на поверхности Луны за время ее блужданий. Истинным чудом является белизна. Она очень мало знает о Луне – только то, что рассказывал Шаффа. Это спутник, сказал он, потерянное дитя Отца-Земли, чей лик отражает солнце. Потому она ожидала, что он будет желтым. Ее тревожит, что она так ошиблась.
Ее это тревожит даже больше, чем дыра в этой штуке, почти в самом центре: огромная, зияющая тьма, подобная булавочному зрачку. Она сейчас слишком мала, чтобы точно сказать, но Нэссун думает, что если долго смотреть туда, то через эту дырку можно увидеть звезды по ту сторону Луны.
Каким-то образом все складывается. Что бы ни случилось века назад, то, из-за чего была утрачена Луна, определенно было катаклизмом на многих уровнях. Если Земля пережил Раскол, то нормально, что и на лике Луны шрамы. Нэссун потирает большим пальцем ладонь, где в прошлой жизни мать сломала ей кость.
И все же, пока она стоит в саду на крыше, всматриваясь в Луну, она начинает казаться ей прекрасной. Это льдистое око, и у нее нет причины думать о нем плохо. Как о серебре, когда оно кружится и сплетается внутри чего-то вроде раковины улитки. Это заставляет ее подумать о Шаффе – что он по-своему охраняет ее, – и от этого ей не так одиноко.
Через некоторое время Нэссун обнаруживает, что может использовать обелиски, чтобы привыкнуть к Луне. Сапфир остался на той стороне мира, но здесь, над океаном, есть и другие, подплывающие в ответ на призыв, и она перехватывает и укрощает каждый по очереди. Обелиски помогают ей ощущать (не сэссить), что Луна скоро окажется в ближайшей точке. Если она ее упустит, та уйдет и начнет быстро уменьшаться, пока совсем не исчезнет с небес. Или она может открыть Врата, притянуть ее и все изменить. Жестокость выбора: статус-кво или спокойствие небытия. Выбор кажется ей ясным… за исключением одного момента.
Раз ночью, когда Нэссун сидит, неотрывно глядя на огромную белую сферу, она говорит вслух:
– Это было нарочно, ведь так? Ты не сказал мне, что случится с Шаффой. Чтобы избавиться от него.
Гора, которая таится неподалеку, еле заметно смещается и становится позади нее.
– Я ведь пытался предупредить тебя.
Она поворачивается к нему. При виде ее лица он издает короткий смешок, который звучит самоуничижительно. Смех замирает, когда она говорит:
– Если он умрет, я возненавижу тебя сильнее, чем ненавижу мир.
Это война на износ, начинает она понимать, и она проиграет. За те недели (?) или месяцы (?) с тех пор, как они пришли в Сердечник, Шаффа заметно сдал, кожа его приобрела нездоровую бледность, волосы потускнели и стали ломкими. Люди не предназначены для того, чтобы лежать неподвижно, моргая, но не думая, целыми неделями. Утром того дня ей пришлось подстричь его. Постель очищала его волосы от грязи, но они стали жирными и спутались – за день до того, когда она с трудом переворачивала его на живот, одна прядь обмоталась вокруг его руки, перекрыв кровообращение, а она и не заметила. (Она накрывает его простыней, хотя постель теплая и этого не нужно. Ей неприятно, что он обнажен и унижен.) Этим утром, когда она, наконец, заметила проблему, рука стала бледной и чуть сероватой. Она освободила ее, растерла, надеясь вернуть ей цвет, но выглядит она все равно плохо. Она не знает, что будет делать, если с его рукой действительно что-то случилось. Она ведь так всего его может потерять, медленно, но верно, он будет умирать по кусочкам, поскольку ей было почти девять, когда началась Зима, и сейчас ей всего лишь почти одиннадцать, а в яслях ее не учили ухаживать за инвалидами.
– Если он выживет, – отвечает своим бесцветным голосом Сталь, – у него не будет ни мгновения без страданий. – Он замолкает, глядя ей в лицо, пока его слова эхом отдаются в Нэссун, полной отрицания. В ней нарастает тошнотворный страх, что Сталь прав.
Нэссун встает на ноги.
– Мне надо знать, как вылечить его.
– Ты не можешь.
Она сжимает кулаки. Впервые за долгое, как столетия, время часть ее ищет пласты вокруг. Это означает, что щитовой вулкан под Сердечником… но когда она орогенистически «хватает» его, она с неким изумлением обнаруживает, что он каким-то образом заякорен. Это отвлекает ее на миг, пока она переключает свое сознание на серебро, – и тут она обнаруживает плотные, мерцающие столпы магии, вогнанные в основание вулкана и пришпиливающие его к месту. Он все еще активен, но никогда не взорвется из-за этих столпов. Он стабилен как плита, несмотря на дыру в его центре, пробуравленную до сердца Земли.
Она отмахивается от этого как от не имеющего отношения к делу и, в конце концов, произносит вслух ту мысль, которая сформировалась у нее в голове за дни, прожитые в городе каменных людей.
– Если… если я превращу его в камнееда, он будет жить. И ему больше не будет больно. Верно? – Сталь не отвечает. В затянувшемся молчании Нэссун закусывает губу. – И ты должен рассказать мне, как… как сделать его таким, как ты. Готова поспорить, я смогу это сделать при помощи Врат. Я с ними все смогу. За исключением…
За исключением. Врата Обелисков не делают мелочей. Как Нэссун чувствует, сэссит, знает, что Врата на время сделают ее всемогущей, так же она знает и то, что не сможет использовать их для превращения лишь одного человека. Если она сделает Шаффу камнеедом… то все люди на планете изменятся точно так же. Все общины, все банды неприкаянных, каждый голодный странник: десять тысяч мертвых городов вместо одного. Все они станут как Сердечник.
Но так ли это ужасно? Если все камнееды, то не будет ни орогенов, ни глухачей. Ни обреченных на смерть детей, ни убивающих их отцов. Зимы могут приходить и уходить, это не будет иметь значения. Больше никто не умрет от голода. Весь мир будет спокойным, как Сердечник… это ли не милосердие?
Лицо Стали, поднятое к Луне, хотя глаза его оставались устремлены на Нэссун, медленно поворачивается к ней. Ее всегда нервирует от того, как он медленно движется.
– Знаешь, каково жить вечно?
Нэссун моргает, хмурится. Она ожидала противостояния.
– Что?
Лунный свет превратил Сталь в создание из резких теней, белого и чернильно-черного в темноте сада.
– Я спросил, – говорит он почти приятным голосом, – знаешь ли ты, каково это – жить вечно. Как я. Как твой Шаффа. Ты знаешь, сколько ему лет? Тебе это небезразлично?
– Я… – Готовая сказать «да», Нэссун вдруг колеблется. Нет. Она никогда и не думала об этом. – Я… я не…
– По моим прикидкам, – продолжает Сталь, – Стражи, как правило, живут три-четыре тысячи лет. Ты можешь себе представить такой срок? Подумай о двух последних годах. О твоей жизни с начала Пятого времени года. Представь еще один год. Не можешь, правда? Здесь, в Сердечнике, каждый день тянется как год или так говорили мне твои сородичи. Теперь сложи все эти три года вместе и умножь