на тысячу. – Он подчеркивает это резко, чеканно. Нэссун невольно подпрыгивает. Но в то же время невольно… думает. Она ощущает себя старой, уставшей от жизни почти одиннадцатилеткой. Столько случилось с тех пор, как она пришла домой и увидела своего братика мертвым на полу. Она теперь совсем другая, едва ли вообще Нэссун; иногда ее удивляет, что ее до сих пор зовут Нэссун. Как она изменится через три года? Десять? Двадцать?
Сталь молчит, пока не замечает перемены в ее лице, – возможно, это свидетельство того, что она слушает его. Затем он говорит:
– Однако у меня есть причина быть уверенным, что твой Шаффа намного, намного старше, чем остальные Стражи. Он не из первого поколения – они давно вымерли. Не выдержали. Но он один из самых ранних. Эти языки, понимаешь ли; по ним всегда поймешь. Они никогда их не забывают, даже если забывают данное при рождении имя.
Нэссун вспоминает, что Шаффа знал язык подземной повозки. Странно думать, что Шаффа родился в то время, когда на этом языке еще говорили. Значит, ему… она даже представить не может. Старая Санзе, как предполагается, насчитывает семь Зим, с учетом нынешней – восемь. Почти три тысячи лет. Цикл возвращения и ухода Луны намного старше, и Шаффа это тоже помнит, так что… да. Он очень, очень стар. Она хмурится.
– Редко встретишь одного из них, кто реально может протянуть так долго, – продолжает Сталь. Он говорит легко, тоном беседы, как мог бы говорить о старых соседях Нэссун в Джекити. – Сама видишь, как мучает его Сердечник. Они устают, становятся небрежны, и затем Земля начинает их отравлять, пожирая их волю. Как только это начинается, после этого они долго не живут. Земля использует их – или их собратья Стражи их используют, пока они не переживают свою полезность, и та или иная сторона их убивает. То, что твой Шаффа протянул так долго, свидетельствует о его силе. Или, может, о чем-то еще. Остальных убивает, понимаешь ли, потеря того, что обычным людям нужно для счастья. Представь, каково это, Нэссун. Видеть, как все, кого ты знаешь и кто тебе небезразличен, умирают. Видеть, как гибнет твой дом, и искать новый – и все это повторяется снова и снова. Представь, что ты никогда не осмелишься сблизиться с другим человеком. Никогда не сможешь иметь друзей, поскольку ты переживешь их. Ты одинока, Нэссун?
Она забыла о своем гневе.
– Да, – признает она прежде, чем успевает подумать, что надо промолчать.
– Представь вечное одиночество. – На его губах она видит еле заметную улыбку. Она там уже давно. – Представь, что ты вечно живешь в Сердечнике, что тебе не с кем поговорить, кроме меня – когда я снисхожу до ответа. Как думаешь, каково это, Нэссун?
– Ужасно, – отвечает Нэссун. Уже спокойно.
– Так что вот моя теория: я уверен, что твой Шаффа выжил благодаря тому, что любил своих подопечных. Ты и прочие вроде тебя скрашивали его одиночество. Он действительно любит тебя, не сомневайся в этом. – Нэссун проглатывает тупую боль. – Но он нуждается в тебе. Ты делаешь его счастливым. Ты помогаешь ему оставаться человеком, иначе время давно превратило бы его в нечто другое.
Затем Сталь снова перемещается. Это движение нечеловеческое из-за его равномерности, осознает, наконец, Нэссун. Люди быстры на большие движения, но медленны на тонкую регулировку. А Сталь делает все одинаково размеренно. Следить за его движениями – все равно что видеть, как плавится статуя. Но тут он замирает с протянутыми руками, словно говорит: Взгляни на меня.
– Мне сорок тысяч лет, – говорит Сталь. – Плюс-минус пара тысячелетий.
Нэссун пялится на него. Его слова подобны той чепухе, что нес трансмаль – почти разборчиво, но на самом деле нет. Нереально.
Так все же каково это?
– Ты умрешь, когда откроешь Врата, – говорит Сталь, дав Нэссун момент переварить все, что он сказал. – Или если нет, то когда-нибудь позже. И что бы ты ни сделала, Шаффа потеряет тебя. Он потеряет единственное, что позволяет ему оставаться человеком, несмотря на все усилия Земли пожрать его волю. Он не найдет больше никого, чтобы любить, – здесь не найдет. И он не сможет вернуться в Спокойствие, если только не рискнет отправиться снова по маршруту через Чрево Земли. Так что если он каким-то образом исцелится или если ты превратишь его в одного из нас, у него не останется выбора кроме как продолжать жить в одиночестве, бесконечно тоскуя по тому, чего он больше никогда не будет иметь. – Руки Стали медленно опускаются. – Ты понятия не имеешь, каково это.
И затем внезапно, ошеломляюще, он оказывается прямо перед Нэссун. Без размытости, без предупреждения, просто миг – и он здесь, стоит согнувшись в поясе, чтобы его лицо оказалось прямо перед ее лицом, так близко, что она ощущает дуновение воздуха и даже чует запах глины и даже видит, что радужки его глаз в серых слоистых полосках.
– ЗАТО Я ЗНАЮ, – кричит он.
Нэссун отшатывается и вскрикивает. Однако между двумя мгновениями Сталь оказывается в прежнем положении – прямой, с руками по бокам, с улыбкой на губах.
– Так что подумай хорошенько, – говорит Сталь. Голос его снова легок, будто ничего не произошло. – Подумай не только с детским эгоизмом, малышка Нэссун. И спроси себя: даже если бы я мог помочь тебе спасти эту марионетку, садиста, мешок с дерьмом, который сейчас прикидывается твоим приемным отцом, зачем мне это? Даже мой враг не заслуживает такой участи. Никто не заслуживает.
Нэссун по-прежнему трясет. Она отважно выпаливает:
– Ш… Шаффа может захотеть жить.
– Может. Но должен ли? Должен ли кто-либо жить вечно? Вот в чем вопрос.
Она ощущает несуществующий вес бесконечных лет и неявно чувствует стыд от того, что она еще дитя. Но в душе она доброе дитя, и ей невозможно слушать историю Стали, не чувствуя чего-то другого, чем ее обычная злость на него. Она неловко отводит взгляд.
– Я… мне жаль.
– Мне тоже. – Наступает момент молчания. Нэссун медленно собирается с духом. Когда она снова фокусируется на нем, Сталь уже не улыбается.
– Как только ты откроешь Врата, я не смогу остановить тебя, – говорит он. – Да, я манипулировал тобой, но окончательный выбор – за тобой. Но все же подумай. Пока Земля не умрет, я жив, Нэссун. Таково наше наказание: мы стали его частью, связаны с его судьбой. Земля не забывает ни того, кто пырнул его в спину… ни тех, кто вложил нам в руку этот кинжал.
Нэссун моргает при слове нам. Но она теряет эту мысль среди ощущения собственного ничтожества и осознания, что для Шаффы нет исцеления. До нынешнего момента какая-то часть ее души лелеяла иррациональную надежду, что Сталь, как взрослый, знает все ответы, включая исцеление. Теперь она знает, что ее надежда была глупой. Детской. Она и есть дитя. А единственный взрослый, на которого она могла положиться, умрет нагим, в страданиях, беспомощный, неспособный даже попрощаться.
Это слишком невыносимо. Она садится на корточки, одной рукой обхватывает колени, другой – голову, чтобы Сталь не видел, что она плачет, даже если точно будет знать, что происходит.
Он тихо смеется в ответ. Удивительно, но смех не кажется жестоким.
– Ты ничего не достигнешь, оставив любого из нас жить, – говорит он, – разве что жестокости. Выведи нас, сломленных чудовищ, из нашего ничтожества, Нэссун. Землю, Шаффу, меня… всех нас.
Затем он исчезает, оставив Нэссун в одиночестве под белой растущей Луной.
Сил Анагист: ноль
МОМЕНТ НАСТОЯЩЕГО, ПРЕЖДЕ ЧЕМ Я СНОВА ЗАГОВОРЮ О ПРОШЛОМ. Среди горячих, дымящихся теней и невыносимого давления в месте, которому нет названия, я открываю глаза. Я больше не одинок.
Из камня выходит еще один мой сородич. Ее лицо угловато, холодно, благородно и изящно, каким и следует быть лицу статуи. Она сбросила остальное, но сохранила бледность своего прежнего цвета; я замечаю это наконец, спустя десятки тысяч лет. Все эти воспоминания заставляют меня ностальгировать.
В знак этого я говорю вслух:
– Гэва.
Она еле заметно меняется, настолько, насколько мы можем приблизиться к выражению… узнавания? Удивления? Мы некогда были братьями и сестрами. Друзьями. Потом соперниками, врагами, чужаками, легендами. Под конец – осторожными союзниками. Я осознаю, что размышляю о том, чем мы были, но не обо всем. Все я забыл, как и она.
– Так меня звали? – спрашивает она.
– Почти.
– Хм-м. А тебя…
– Хоува.
– А. Конечно.
– Предпочитаешь Сурьму?
Еще одно еле заметное движение, эквивалент пожатия плечами.
– У меня нет предпочтений.
Как и у меня, думаю я, но это ложь. Я бы никогда не дал тебе моего нового имени, Хоа, если бы не уважение к памяти старого имени. Но я грежу.
– Она настроена на изменения, – говорю я.
Гэва, Сурьма, кем бы и чем бы на сейчас ни была, отвечает:
– Я заметила. – Она замолкает. – Ты сожалеешь о том, что сделал?
Глупый вопрос. Все мы сожалеем о том дне, по-разному и по разным причинам. Но я отвечаю:
– Нет.
Я ожидаю ответа, но полагаю, что на самом деле говорить больше не о чем. Она с тихим шорохом встраивается в камень. Устраивается поуютнее. Она намерена ждать здесь вместе со мной. Я рад. Кое-что лучше встречать не в одиночку.
Некоторые вещи о себе Алебастр никогда тебе не рассказывал.
Я знаю это потому, что изучал его; в конце концов, он часть тебя. Но не каждому учителю нужен любой протеже, чтобы знать обо всех его запинках на пути к мастерству. Зачем? Никто из нас не пришел к этому внезапно. Есть стадии процесса предательства тебя твоим обществом. Человека ханжески вышвыривают из зоны комфорта, потому что он иной, подвергают необъяснимо или недопустимо дурному обращению. Потом наступает время смятения – отучения от того, что считал истиной. Погружения в новую истину. А затем – время принятия решения.
Некоторые смиряются с судьбой. Проглатывают гордыню, забывают настоящую истину, принимают свою ложную оценку – решают считать себя ничтожеством. В конце концов, если все общество угнетает тебя, значит, ты явно этого заслуживаешь. Даже если и нет, отбиваться слишком болезненно, невозможно. В конце концов, так они получают какой-то мимолетный момент покоя.