его глаза! Она видит это и ударяется в слезы. – Шаффа? С тобой все в порядке? С тобой правда все в порядке?
Он говорит медленно, нечетко. Нэссун не станет думать, почему.
– Нэссун. Я. – Еще медленнее меняется выражение его лица, моретрясение его лба посылает цунами медленного осознания по всему лицу. Глаза его распахиваются. – Нет. Боли.
Она касается его лица.
– Эта… этой штуки в тебе уже нет, Шаффа. Той металлической штуки.
Он закрывает глаза, и у нее сводит нутро, но затем хмурое выражение исчезает с его лица. Он снова улыбается – и впервые с тех пор, как он повстречался с Нэссун, в его улыбке нет ни натянутости, ни лжи. Он улыбается не для того, чтобы облегчить свою боль или чужой страх. Рот его открывается. Она видит все его зубы, он смеется, пусть и слабо, и плачет от облегчения и радости, и это самое прекрасное, что она видела в жизни. Она обнимает его лицо ладонями, помня о ране на затылке, и прижимается лбом к его лбу, дрожа от его тихого смеха. Она любит его. Просто так сильно любит его. И поскольку она прикасается к нему, поскольку любит его, поскольку она так настроена на его нужды и его боль и на то, чтобы сделать его счастливым, ее восприятие соскальзывает в серебро. Она не хотела этого. Она просто хочет глазами видеть, как он в ответ смотрит на нее, руками касаться его кожи и ушами слышать его голос.
Но она ороген и больше не может отключать сэсуну, как взгляд, или прикосновение, или слух. Вот почему ее улыбка дрожит и радость угасает, поскольку как только она видит, как сеть нитей в нем уже начинает тускнеть, она не может не понять, что он умирает. Это медленный процесс. Он может прожить еще несколько недель или месяцев, возможно, даже год на том, что осталось. Но там, где все живые существа кипят собственным серебром и вырабатывают его почти случайно, где оно течет, и трепещет, и стопорится, пробираясь между клетками, в нем нет ничего, кроме жалкой струйки. Все, что осталось, по большей части течет в нервной системе, и она видит зияющую, зрячую пустоту там, где было сердце его серебряной сети, в его сэссапинах. Без сердечника, как он ее и предупреждал, он проживет недолго.
Глаза Шаффы закрываются. Он спит, измученный, после того, как заставлял свое ослабевшее тело идти по улицам. Но ведь он не единственный, кто это сделал, верно? Нэссун встает на ноги, трясясь, держа руки на плечах Шаффы. Его тяжелая голова упирается ей в грудь. Она с горечью смотрит на маленький осколок металла, сразу понимая, зачем Отец-Земля сделал с ним такое.
Он знает, что она хочет опрокинуть Луну вниз, и это будет катаклизмом намного более чудовищным, чем Разлом. Он хочет жить. Он знает, что Нэссун любит Шаффу и что до сих пор она хотела уничтожить мир, только чтобы дать ему покой. Теперь, однако, он переделал Шаффу, предъявляя его Нэссун как живой ультиматум.
Теперь он свободен, глумится Земля этим безмолвным жестом. Теперь он может иметь покой без смерти. И если ты хочешь, чтобы он жил, маленький враг, есть лишь один путь.
Сталь не говорил, что этого нельзя сделать – только что этого не стоит делать. Возможно, Сталь ошибался. Может быть, камнеедом Шаффа не будет всегда одиноким и печальным. Сталь злой и страшный, потому никто не хочет с ним быть. Но Шаффа хороший и добрый. Он несомненно найдет кого-то еще и полюбит. Особенно если все в мире станут камнеедами.
Человечество, решает она, невеликая плата за будущее Шаффы.
Хоа говорит, что Нэссун ушла под землю, в Уоррент, где лежат Стражи, и от паники у тебя наполняется горечью рот, и ты трусцой обегаешь дыру, ища пути внутрь. Ты не осмеливаешься просить Хоа просто доставить тебя к ней: союзники Серого Человека теперь рыщут повсюду, и они убьют тебя так же верно, как убили Лерну. Есть и союзники Хоа – у тебя сохранилось смутное воспоминание о том, как две горы врезались друг в друга и одна снесла другую. Но пока не будет закончено это дело с Луной, спускаться в землю слишком опасно. Все камнееды здесь, сэссишь ты: тысяча гуманоидных гор внутри и под Сердечником, некоторые смотрят, как ты бежишь по улицам в поисках дочери. Все их древние распри и личные войны закончатся сегодня ночью, так или иначе.
Хьярка с остальными следовали за тобой, хотя и медленнее – они не ощущают твоей паники. Наконец ты замечаешь один пилон, который был открыт – похоже, взрезан, словно гигантским ножом; три неровных косых надреза, а затем кто-то заставил дверь выпасть наружу. Щель шириной в фут. Но за ней широкий низкий коридор, спускающийся во тьму. Кто-то выбирается из него, когда ты тянешься к двери и замираешь.
– Нэссун! – ахаешь ты, потому что это она.
Девочка в дверном проеме выше на несколько дюймов, чем ты помнишь. Ее волосы сейчас длиннее, заплетены в две косы, заброшенные назад за плечи. Ты едва узнаешь ее. Она резко останавливается, увидев тебя, на лбу ее пролегает маленькая складочка растерянности, и ты понимаешь, что и ей трудно узнать тебя. Затем приходит узнавание, и она смотрит на тебя так, будто ты последнее, что она ожидала увидеть. Потому что так оно и есть.
– Привет, мама, – говорит Нэссун.
14Я, в конце времен
Я СВИДЕТЕЛЬ ТОМУ, ЧТО ПРОИСХОДИТ ДАЛЬШЕ. И буду рассказывать как свидетель. Я наблюдаю за тем, как ты и твоя дочь встречаетесь лицом к лицу впервые за два года, над пропастью испытаний. Только я один знаю, через что вы обе прошли. Каждая из вас может судить о другой только по внешности, действиям и шрамам, по крайней мере, сейчас. Ты: гораздо худее, чем та мать, которую она в последний раз видела, когда однажды решила прогулять школу. Пустыня закалила тебя, иссушила твою кожу; от кислотного дождя твои волосы выцвели до более светло-коричневого, чем должны быть, и седины стало больше. Одежда, что болтается на тебе, также потеряла цвет от пепла и кислоты, и пустой правый рукав твоей рубашки завязан узлом; он болтается, откровенно пустой, пока ты переводишь дыхание. И еще часть первого впечатления Нэссун от тебя после Разлома: за тобой стоит группка людей, которые пялятся на Нэссун с ощутимой опаской. Однако ты показываешь только боль. Нэссун спокойна, как камнеед. Она подросла всего на четыре дюйма после Разлома, но для тебя это кажется целым футом. Ты видишь в ней начало полового созревания – рановато, но такова жизнь в тяжкие времена. Тело пользуется преимуществами безопасности и изобилия, когда может, и девять месяцев в Джекити хорошо сказались на ней. Возможно, в следующем году у нее начнутся менструации, если будет достаточно еды. Но самые большие изменения нематериальны. Эта настороженность взгляда, ничего похожего на робкую неуверенность, которую ты помнишь. Ее поза: плечи расправлены, ноги крепко уперты в землю. Ты миллион раз говорила ей не сутулиться, и вот, теперь она, выпрямившись, выглядит такой высокой и сильной. Такой прекрасно сильной.
Ее орогения ощущается тобой как тяжесть на мире, твердая, как скала, и точная, как алмазное сверло. Злой Земля, думаешь ты. Она сэссит точно так же, как ты.
Все кончено еще до начала. Ты чувствуешь это так же точно, как сэссишь ее силу, и это приводит тебя в отчаяние.
– Я искала тебя, – говоришь ты. Ты бессознательно поднимаешь руку. Твои пальцы растопырены, дрожат, сгибаются и снова раскрываются, наполовину в хватательном, наполовину в молящем жесте.
Она смотрит исподлобья.
– Я была с папой.
– Я знаю. Я не могла найти тебя. – Это очевидно излишне; ты ненавидишь себя за беспомощную болтовню. – С тобой… все в порядке?
Она в тревоге отводит взгляд, и тебя волнует, что она заботится явно не о тебе.
– Мне надо… Моему Стражу нужна помощь.
Ты цепенеешь. Нэссун слышала от Шаффы о том, чем он был до Миова. Она разумом понимает, что Шаффа, которого знала ты, и Шаффа, которого любит она, – совершенно разные люди. Она видела Эпицентр и то, как он ломает своих обитателей. Она помнит, как ты замирала, ровно как сейчас, при одном виде винного цвета, – и, наконец, здесь и сейчас, в конце мира, она понимает, почему. Она узнает тебя лучше, чем когда-либо в своей жизни.
И все же для нее Шаффа – тот человек, что защищал ее от бандитов и от отца. Это он утешал ее, когда она была испугана, подтыкал ее одеяло по ночам. Она видела, как он сражается со своей жестокой природой и самим Землей, чтобы стать для нее родителем, который ей нужен. Он помог ей научиться любить себя за то, что она есть.
А ее мать? Ты. Ты ничего такого не делала.
И в этот затянувшийся момент, когда ты борешься с воспоминанием о распавшемся на части Инноне и жгучей болью сломанных в уже несуществующей руке костей, с этим «никогда не говори мне нет», что звенит у тебя в голове, она нутром чует то, что ты до сих пор отрицала: это безнадежно. Не может быть ни родственных отношений, ни доверия между вами двумя, поскольку вы таковы, какими сделали вас Спокойствие и Зима. Алебастр был прав, и некоторые вещи действительно сломаны настолько, что уже не исправить. Только разбить окончательно ради милосердия. Нэссун качает головой, пока ты стоишь и дергаешься. Она отводит взгляд. Снова качает головой. Чуть опускает плечи, не в ленивой сутулости, но от усталости. Она не винит тебя, но и ничего не ждет от тебя. И сейчас ты просто стоишь у нее на пути. Она отворачивается, чтобы уйти, и это выводит тебя из диссоциативной фуги.
– Нэссун?
– Ему нужна помощь, – повторяет она. Она опустила голову, плечи напряжены. Она не остановится. Ты набираешь воздуха и направляешься за ней. – Я должна помочь ему.
Ты понимаешь, что происходит. Ты все время чувствовала это и боялась. Ты слышишь, как у тебя за спиной Данель останавливает остальных. Может, думает, что вам с дочерью нужно побыть наедине. Ты игнорируешь их и бежишь за Нэссун. Хватаешь ее за плечо, пытаешься повернуть к себе.
– Нэссун, что…
Она стряхивает твою руку, так резко, что ты спотыкаешься. С тех пор как ты потеряла руку, у тебя плохо с равновесием, а она сильнее, чем была. Она не замечает, что ты чуть не падаешь. Продолжает идти.