Иштван, Комитет заседает непрерывно, огни горят день и ночь, яростные голоса перебивают друг друга, входят вооруженные делегаты, в гардеробе вешают не плащи, а винтовки. Чую, как содрогается венгерская земля. Грозная пора. Под окнами идет шествие, молодежь восклицает: „Не верьте Надю. Он болтун“, „Вся власть революционным комитетам!“. Я иду с улицей. Я иду в толпу. Это бурная река. Я ей доверяюсь. Я хочу добра этой нации, я хочу добра Венгрии.
Обнимаю тебя. Твой Бела.
P. S. Прошло два дня; Затихло, можем быть довольны. На почту не полагаюсь, она еще действует кое-как, отдаю это письмо журналисту из Вены, который нынче уезжает, потому что у нас ничего из ряда вон выходящего не происходит. Слава богу. О таких коммюнике можно только мечтать, 3 ноября 1956, Будапешт.
P. S. Еще одно: верь мне, изо всего этого водоворота мы выкарабкаемся целы-невредимы, не может быть так, чтобы в нашем лагере два социалистических государства, две армии, связанные оборонительным союзом, обратили друг против друга оружие.
Твой красный Бела».
Тупо смотрит Иштван на карту Индии, на треугольный контур материка, похожий на засохший ломтик сыра. За окном безоблачное небо и время от времени блеет автомобильный гудок. Опять забыл запереть машину, и наверняка за баранкой опять пристроился Михай.
«А на рассвете следующего дня…» — возвращается зловещее воспоминание. Как ты мог им поверить, Бела? Нация это не толпа, которая топчет портреты и витийствует на площадях, потрясая выхваченным у солдат оружием. Да, теперь легко остерегать. И с каждым днем, чем дальше от памятной даты, тем легче будет распознавать изначальные приметы ненависти, безумия, провокации и открытой контрреволюции. Но в гуще событий никто не хотел видеть их точно так же, как удирающие на самолете товарищи из руководства вплоть до самой вспышки не хотели слышать голосов протеста, жалоб и призывов к справедливости. Белы нет. И даже не скажешь: «Он пал». ЮПИ всего-то и сообщило: смертельно ранен при попытке перейти австрийскую границу. Значит, дал подхватить себя толпе, ринувшемуся людскому потоку, неразумной силе, надышался угара, покинул Венгрию.
Чем счесть это увядающее в пальцах письмо? Призывом? Завещанием? Или всего лишь предупреждением, коль скоро оно дошло?.. А если это знак, чтобы я не возвращался? Если родины нет, куда возвращаться? И дозволительно ли так думать даже в самый черный час?
Поскольку о смерти Белы сообщили западные газеты, его, скорей всего, похоронили в Австрии, даже не на венгерской земле. А собственно, какое это имеет значение? Магические приоритеты. Земля всюду одинакова. Нет. Нет. Та, по которой ты делал первые беспомощные шажки… В ее травах я прятал лицо, утирая слезы первого унижения. Та, по которой я в гневе молотил бессильным кулаком, за которую цеплялся, чтобы из рук не выскочила, потому что она вертелась после бешеной гонки так, что звенело в ушах. Та, которой я дал название на самом прекрасном языке, потому что это был мой собственный, венгерский язык. Она ждет меня, знаю, что ждет. Мое, не по мне малое место.
Со смертью Белы и я рухнул, рассыпался, у меня больше нет свидетеля детских игр, купанья коней, странствий на заросший ракитой островок посреди Дуная, когда внезапный коварный паводочек чуть не утопил нас, спавших в шалаше. Одному-единственному Беле я сказал, что люблю Илону, еще тогда, когда школу кончал. Готов был убить его, когда он выхватил у меня ее фотографию и стал дразнить, скача по партам и держа ее над головой, а потом, когда я поймал его, бросил карточку ребятам, и те возвратили ее изуродованной, с пририсованными усами и бородой. Тогда я пожелал ему смерти. Вот он ее и принял. А ведь я его любил, ведь он знал меня, делил со мной тревоги, столько ночей в разговорах до рассвета. Мы с горечью называли это игрой в спасение родины. Преданный друг. Великолепный товарищ, умевший радоваться жизни. Легкий на подъем, открытый для самой невероятной идеи. Не может быть, чтобы воздух сомкнулся над ним, как вода, и следа не осталось.
Слово об утерянном Друге детства. О том, как умираю сам в ушедших близких. Иштвану стало стыдно. Неужели любое чувство он готов поменять на слова с подсознательным расчетом, что завтра отдаст в печать, бросит, как зерно птицам.
Он весь ушел в погоню за образами дальнего прошлого, представлялись придунайские луга, жалобные крики перепуганных чаек, ивняки, крупные сережки в желтом вешнем пуху, ветер, колеблющий ветки, опрокидывающий желто-черных, как тигры, шмелей, которые отвечают недовольным басовитом жужжаньем, пронзительно-голубая вода, бегущая ручейками и медленно, как ртуть, натекающая в каждый след от конского копыта.
Зазвонил телефон.
«Вечно кто-нибудь мешает», — разозлился Иштван и взял трубку.
— Иштван? Ты меня звал к себе нынче… Перемен не будет? — в голосе Двояновского почудилось что-то колкое.
— Не будет, чудненько, что мы с тобой побалакаем.
— Жена здорова? Дети хорошо учатся? Говорят, в Будапеште стекла повставляли и берутся подновлять особо побитые фасады? Настроение получше?
— Дома все в порядке.
— А у тебя?
— Без новостей, просто устал. Иду в отпуск, мне обещали.
— Дернешь в Венгрию?
— Нет. Поеду к морю. Отпуск в стране пребывания, — вспомнил Иштван официальный оборот.
— Везунчик ты. Завидую. До вечера. Прими заказ: «деревянная тарелка» и красное сухое.
— Тебя во сколько ждать?
— Как отстучу телеграммы. Да, новость есть, не слыхал? У мадам Кхатерпалья выкидыш.
— Не может быть! — крикнул Иштван, словно его винят.
— Нагар сказал, а Нагар все знает. После визита врача разволновалась, и хлоп! — преждевременные роды. Ребенок мертвый.
— В чем дело? Такая статная женщина.
— А черт его знает. Может, давние грешки раджи? Как знать, здоров ли он? Кое-чего ни за какие деньги потом не купишь. Гляжу, я тебя здорово расстроил этой новостью?
— Ужасно. Она так радовалась, — пробормотал Иштван.
— Как всякая мать. Ничего не попишешь. Предназначение.
— Ты знаешь, где она? У родителей?
— Не знаю. Звякни Нагару или самому радже. До вечера.
— До свиданья.
Иштван положил трубку. «Бедная Грейс. С какой ужасной меткостью настигла ее беда. Сколько было хитроумных комбинаций, лишь бы обеспечить будущему наследнику нераздельное состояние. Перечеркнуты все расчеты и планы. Все зря». Вспомнилась веранда клуба и Грейс, которая кладет, прижимает его ладонь к своему лону, чтобы он почувствовал толчки. «А если это был мой ребенок? Нет, нет», — со страхом передернул он плечами.
Нервно покружил по комнате. Набрал номер раджи.
К телефону подошел дворецкий, сказал, что сейчас позовет господина. Голос был спокойный, вежливый, словно в доме ничего такого не случилось.
— Ты уже знаешь?: — услышал Иштван голос Кхатерпальи, — Благодарю. Грейс никого не хочет видеть. Даже меня. Не приходи.
— Я вам очень соболезную.
— Знаю. Ты к ней неравнодушен, — донесся вздох, и после долгого молчания хрипло прозвучало: — Больше всего злит и мучит, что это случилось через два часа после визита доктора Капура, он сказал, что все о'кей, до родов осталось недельки две… Возможны легкие схватки, потому что матка опускается, но все в порядке. И когда Грейс всполошилась, я решил, что это пустяки. А она вдруг испугалась, что ребенок перестал шевелиться… Я ее успокаивал, говорил, что он, наверное, спит. Она упорствовала, мол, нет, он никогда еще так надолго не затихал. Врач тоже не торопился. А потом послушал и только тут встревожился: «Не улавливаю пульса. Не слышу». И тут же начались роды. Пуповина дважды обернулась вокруг шеи и задушила. Как будто кто-то нарочно подстроил.
Иштван понимал, что раджа страдает, происшествие представляется ему ужасной несправедливостью, издевкой судьбы. Рука, в которой была трубка, стала скользкой от пота. «Если я так переживаю, то, каково ему?»
— Чем я мог бы помочь?
— Ничем. У него был мокрый черный чуб, личико сморщилось, словно от плача. Говорят, похож был на меня, а не на Грейс; я потерял сына.
— Что сказал врач?
— Не все ли равно? Не оживишь. Капур говорит, что плод был некрупный, как обычно бывает с первым ребенком. Говорит, все оттого, что мать волновалась, возбуждение передается, он кувыркнулся и запутался. Но у Грейс не было никаких поводов для волнений, она была такая счастливая.
— Какой ужас. Передай ей мои…
— Обязательно, — не дал Иштвану договорить раджа. — Как только она оправится, я тебе дам знать. Надо создать ей спокойную обстановку, собрать друзей, не давать думать о… Она его даже не видела. Пусть все это будет как дурной сон. Я велел прибрать все, что могло бы напомнить: кроватку, приданое, коляску, что заказал в Лондоне. Она с этой коляской гуляла по холлу, примерялась, каково будет. Нет. И не было. Не было у нас никакого ребенка. Одни мечты. Спасибо, Иштван. Я знал, что ты… Ты будешь первый, кого я хотел у нее видеть. Предупреждаю, говори о чем угодно, даже о том, что ты в нее влюблен, но об этом не поминай ни под каким видом. Ты понял?
— Да.
— Несколько дней абсолютного покоя. Пока она не оправится. Я дам тебе знать. Помни: ребенок впереди, он у нас будет через год, через полтора. А того не было.
Иштван оторопело промолчал в ответ. Вот что такое магическое мышление, раджа уверен, что ему удастся изгладить из памяти муку, утопить ее, как то крохотное тельце, которое приняли воды Джамны.
За окном сияло яркое солнце, ветер нес тучи красной пыли, месил лиственную гущу на оплетенной вьющимися растениями стене гаража.
С остатком писанины на сегодня Иштван справился, как автомат. И с облегчением покинул здание посольства. Михай в жокейской шапочке с задранным козырьком катался на половинке незапертых ворот, петли жалобно визжали.
— Дядя Пишта, я с тобой… Можно прокатиться?
— Я не домой, — ответил Иштван из «остина», вертя рукоятку подъема стекла.
— Значит, я тебе совсем разонравился. И секретов, как раньше, у нас теперь нет.