«Что же я колеблюсь? Стольким персонам я доставлю удовольствие, как, кстати, им будет объявить: „Мы это предвидели, тут давным-давно пахло побегом“. Наконец-то и у нас есть виноватый, вот он! Представительство очищено от неустойчивых элементов». Посол, говоря, что располагает доказательствами, не обманулся. Улики вполне достаточны. Таких писем не пишут, если за ними не стоят сговор и планы на ближайшее будущее. Байчи знал, что делает, письма он; проявляя великодушие, вручал, но фотокопии придерживал. Письмо Чандры явно имеет целью потворство развиравшемуся самолюбию, беглецу гарантируется финансовая независимость во избежание положения принца-консорта… Устроился для начала.
Захотелось плюнуть в распахнутый сейф, прежде чем понестись к Маргит, обнять ее, убаюкать, шепча: «Бежим отсюда, пора, пора ехать!»
Между тем шифровальщик не сводил с него глаз, испуская облака табачного дыма, клубящиеся в луче чертежной лампы, включенной, хотя на дворе был день-деньской.
Рука, держащая письмо Чандры, опустилась, будто листок был из свинца.
— Соблазнительное предложение, а? Примете?
Иштван не ответил.
— Когда едете?
— Не знаю.
Шифровальщик ухмыльнулся, словно в запасе есть прекрасный анекдот.
— Не исключено, что полетите вместе с шефом — весь подавшись вперед, торжествующе объявил он. — Час назад шифровка пришла, шеф отозван.
— Он об этом знает?
— Нет. Пока что, об этом знаем только мы с вами. Весело, правда?
«То-то у него мина на лице, будто он кот и мышку коготком придерживает, поразительно жестокое торжество, он убежден, что и у меня довольно поводов к ненависти, партнер ему надобен на этот часок».
— И когда собираетесь уведомить?
— Ночью. Крепче подействует. Уж поверьте, он не станет проверять, в котором часу пришла депеша, ему до утра и так хватит, о чем поразмышлять. Он меня столько раз держал тут, как собаку на цепи, все ему метилось, мнилось, вдруг что-то придет. Я тут ночи напролет караулил. К машине лучше относятся. Теперь я у него эту ночку отберу, подушку из-под головы выну, горячих углей насыплю. Нынче ему не спать.
В робковатом, нескором на слова человеке, осужденном на одиночество самим характером его труда, открылось сгущенное бешенство. Иштван задумался.
«Если Кадар меняет людей, значит, смена курса — это не маневр, не кратковременный эпизод, а смысл жизни, надежда Венгрии».
— Когда его от сиськи отлучат, вот увидите, плевать ему будет на Венгрию, социализм в один миг обрыднет. Летите с ним, за шиворот его домой приволоките, чтоб его там мордой ткнули в то, что наделал. Боюсь, однако, чуть он унюхает ситуацию, так мигом прикинется больным и начнет проситься на лечение в Швейцарию, там у него денежки надежно пристроены. Уж они его исцелят. Он-то исчезнет, о нем в два счета забудут, а вот характеристики, которые он навыставлял, долго еще будут портить жизнь таким, как мы. Потому-то и даю вам и негативы, и отпечатки, хоть вы о них, и знать не знали. Ему теперь не до вас, ему собственную шкуру надо спасать, — голос у шифровальщика ожегся от давно накопившейся ярости, вдруг он замолк на полуслове, и раздался стук в дверь. Шифровальщик прижал палец к губам. Прислушался, узнал голос Юдит, откинул задвижку.
— Пойдем, получишь деньги за январь, — сказала Юдит. — Они тебе пригодятся.
Иштван пожал шифровальщику руку и пошел с Юдит в кассу. Расписался в списке работников посольства в единственной свободной графе.
— Тебе моя помощь нужна? — робко спросила Юдит.
— Да, — пылко сказал Иштван и, увидев, каким сосредоточенным стало у нее лицо, как напрягся взгляд, слегка усмехнулся. — Да ничего сложного, я хотел тебя попросить, чтобы ты пристроила мою прислугу к новичку, который на мое место приедет.
— Хорошо. Это проще простого. Я прослежу.
— Знаю. Потому и прошу тебя об этом.
Он сложил своеобразно пахнущие, новенькие, еще скользкие купюры, откланялся и сбежал по голым каменным ступенькам, с которых сняли красную дорожку из кокосового волокна.
Возле машины стоял Михай, он протирал носовым платком бампер и теперь, отступив на шаг, любовался собственной работой. Очищенный кусочек раздражал взгляд, как пятно.
— Дядя Пишта, хорошо, что ты вернулся, — во весь рот улыбнулся, просто целиком посветлел Михай. — Без тебя так скучно. Ни у кого времени нет… Все меня прогоняют, всем я мешаю, под ногами путаюсь, — смешно передразнил он голоса завхоза и Ференца.
— А тетя Юдит?
— Она мне конфетки тычет, будто я маленький.
— А ты уже не маленький, — положил Иштван руку на плечо мальчика.
— И еще как, потому что, когда надо сходить на базар, мама меня посылает, тогда я не маленький, а когда мне в кино хочется, так на меня кричат, чтобы я один далеко не ходил. Маленький, маленький. Индусы, такие, как я, уже женатые. Честное слово, мне один сикх говорил, мы с ним в бадминтон играем, что он уже женатый, а ему только восемь лет.
Иштван с непритворным сочувствием приласкал мальчика, лишенный ровесников, тот явно страдал от одиночества.
— Мы люди занятые.
— А почему у тебя бывает время со мной поговорить? Почему для тебя я не дурачок да дурачок? — состроил он гримасу как бы тем, кто силком загонял его в малолетство, из которого он уже вырос.
— Потому что я люблю с тобой поговорить.
— Нет, — с жаром возразил Михай. — Потому что ты меня любишь. Это правда, что ты убежал?
— Ты что-то с чем-то спутал.
— Дядя Пишта, возьми меня с собой, — доверчиво поднял Михай умненькие глазенки, ищущие взаимопонимания;
— Это невозможно, ты же знаешь. Тебя папа не отпустит.
— Да, а вот мама отпустила бы. А эта тетя с тобой поедет? — спросил он с бессознательным лукавством, копаясь в кармашке штанов. — Дядя Пишта, можно я тебе что-то подарю?
Иштван словно позабыл о ребенке, обо всем мире. Вопрос, отдаваясь, как эхо в пустых комнатах, заметался где-то внутри. Звучал, как напоминание. Обвинял.
— Дядя Пишта, — дернул его за руку Михай. — Ты что, как сонный? Приложи к уху, только не открывай, а то убежит.
Он вложил Иштвану в руку картонную коробочку, вынутую из кармашка. Ее верх был наколот булавкой. Иштван смотрел на мальчика, на протянутую ручонку с подарком, словно не понимая, о чем речь. Наконец, заставил себя улыбнуться.
— Опять у тебя птичка, — припомнилась игра с кузнечиками.
— Не-е, это цикада. Я ее на зеркальце поймал. Поставил зеркальце в листья, оно блестит, как кусочек солнца, вот она и прилетела. Бегала по листку, стрекотала, а потом стала и смотрит, почему та, другая, не отвечает. Возьмешь? Она больше всего любит серединочку салата и апельсиновый сок. Берет листочек в ручки и так смешно пьет. И посматривает, а вдруг отберут.
Михай завязал коробочку и положил на сиденье «остина».
— Дядя Пишта, — призадумавшись, спросил он. — Почему я не твой сын?
— Потому что у тебя есть свой папа, — он взял ребячью ладошку и крепко пожал. — Спасибо тебе.
— Он не мой, он посольства. Слышишь, как она стрекочет? Это она со мной прощается, — Михай махал рукой вслед отъезжавшему автомобилю, теперь он был счастлив.
Еще миг малыш со взъерошенным чубчиком, одиноко стоящий на солнце посреди красной дороги, был виден в зеркальце заднего вида.
Когда Иштван выехал на бульвары, пришлось притормозить: во всю ширину проезжей части валила толпа орущих оборванцев, пыль столбом вилась из-под босых ног. Над беспорядочным, бурлящим шествием плыл на двух палках красный транспарант с белой вязью на хинди. Демонстранты заглядывали в машину, возили пальцами по кузову, кто-то бросил внутрь листовку на ноздреватой бумаге: «Уборщики в частных домах Нью-Дели! Требуйте выплаты не только аванса, а всей зарплаты целиком!» Стало быть, сдвигается что-то, за труд от хозяев начинают требовать плату, не соглашаясь на один прокорм.
Перейра, хрустя накрахмаленным костюмом, на котором без труда видны были отпечатки утюга, семенил вокруг стола в ожидании команды подавать. Посреди скатерти в медной чашке красовался пучок приторно пахнущей резеды.
— Наконец-то. И что тебе рассказал посол? Тебя хотят отправить отсюда?
— Да, — сказал Иштван каким-то чужим голосом. Он как бы раздвоился. Кто-то один приказывал: «Глянь, да глянь же, ведь она твоя, можешь сделать с ней, что угодное. А другой возражал: „Это в прошлом, ты сделал выбор, так наберись же духу!“
— Хотят, чтобы я вернулся домой. Как можно быстрей. Я полечу.
Хотя выражение его лица не сулило ничего доброго, Маргит продолжала спокойно улыбаться, словно это она приготовила неожиданный приятный подарок.
— И правильно. Надо честно поговорить с твоей женой. Я еду с тобой.
— Нет, — выломил он камень — не слово. — Тебе туда нельзя.
— Я давно об этом думала. Почему нельзя? Можно, — с сердцем повела она рукой. — Не съедят же меня там.
И только тут, ни секундой раньше, явилось ей, как посерело его лицо, как оно искажено самоожесточением и болью.
— Разве что ты не хочешь, — еле слышно сказала Маргит.
— Не хочу.
— Так, где же мне ждать?! — крикнула она, объятая ужасом.
— Не жди, — это было не слово, а глыба, которую он вывернул, напрягая все без остатка силы.
Она не сразу поняла, она смотрела с безмерным изумлением, словно только сейчас ей открылось» открылось, как он уродлив, отвратителен. Смотрела так, словно не узнавала знакомых черт, словно кто-то другой присвоил их — но ведь это он, ее Иштван, который ее любит, которому она верит, вверяет не только себя — все свое будущее, всю жизнь, всю жизнь.
— Маргит, пойми, я-а…
Она затрясла головой, выпрямилась, попятилась.
— Хватит. Не прикасайся ко мне. Ах ты, лжец, ты мелкий гнусный лжец, — голос ее стал презрительным, ледяным. — Вызови такси, — приказала она шепотом, который был горше крика. — Ты слышал? Я должна была это предвидеть.
Он молчал, не пытался постоять за себя, только смотрел на нее, отчаянно смотрел, как она, остановившись в проеме открытой двери, судорожно дышит, сомкнувши веки.